* * *
Будучи пылким юношей, пришел я однажды к дяде и говорю ему:
- Дядя, вы мошенник!
Он вскинул очки на лоб и рассудительно возразил:
- Я бы мог сейчас отдубасить тебя казначейской книгой "ресконтро". Но лучше я выслушаю целиком твои обвинения, а потом уже начну колотить. Может быть, тогда я буду трудолюбивее.
- Дядя! Вчера вы купили дом за 25 тысяч!!
- Купил. Может быть, я раньше должен был получить твою санкцию на это?..
- Дело не в санкции. Вы сами рассказывали мне, что десять лет тому назад, когда вы поступили на кассирскую службу, у вас не было ни гроша в кармане…
- Что же из этого?
- Получаете вы в год 1500 рублей… За десять лет это составит пятнадцать тысяч. Прожили вы за эти десять лет тысяч восемь. Остается семь тысяч. Откуда же еще 18 тысяч для нового домика?!
В глазах дяди забегали веселые искорки. Он хлопнул меня поощрительно конторскими счетами по спине так, что костяшки щелкнули, и сказал:
- Щенок! Твоя математика - дура. Вот тебе пример: возьми или укради на базаре фунт свиного сала…
- Я лучше куплю.
- Покупай. Ты всегда был расточительным юношей. Возьми предположительно сто человек и поставь их шеренгой…
- Поставил.
- Дай первому подержать в руках этот фунт сала, чтобы он потом передал его второму, тот, подержав, - третьему, и так далее - до последнего…
- Ну-с?
- Что у последнего будет в руках?!
- Конечно, фунт сала. Вскочил дядя и заревел, как тигр:
- Болван! "Конечно, фунт сала"!! А в чем будут вымазаны руки у предыдущих, которые держали сало в руках?
- В… сале.
- Так вот тебе, откуда у меня домик!! Я человек честный, но деньги - то же сало…
* * *
Ну, разве не умный мой дядя?.. Еще до "теории Эйнштейна" он опрокинул всю математику вверх ногами.
Мир праху его на железном крючке…
Рассказчики
В купе вагона народу набилось очень много. Было это купе на четыре человека, а втиснулось в него одиннадцать.
Большая часть пассажиров разговаривала, но все о скучном: о каком-то ужиленном у кого-то подряде, о дороговизне дров, о помещике Иване Никанорыче, об огурцах.
Толстый рыжий господин с багровым лицом и выпученными глазами, попав в одну из пауз, шумно с хрипом вздохнул и предложил неожиданно:
- Ехать нам еще долго, а спать все равно неудобно… Давайте рассказывать какие-нибудь удивительные случаи, которые произошли с каждым. Это бывает интересно.
Все покосились на него пугливо и недоверчиво.
- Какие там еще истории, - скептически сказал отец дьякон, занявший лучшее место - у окна.
Поразил всех мужичонка, стоявший с узелком у притолоки и досель одинаково жарко и сочувственно принимавший все разговоры: и об огурцах, и об Иване Никанорыче, и о дровах…
- Ах, да и истории же бывают, братцы, - вдруг оживился он. - То есть такие, такие, что ну-ну… На ночь оно глядя и рассказывать будто страшно. Все бывает; но знаете, что произошло с кузнецом нашим Колесниченко? Кузнец он был, и такой хороший кузнец, что прямо и непонятно, - чего это он так?
- А что? - благожелательно спросил господин с рачьими глазами.
- Нечистое дело вышло, от черного. Постукивал себе он, постукивал в своей кузнице, и подковывал, и сверливал, и шипу тебе, и то и се, не без того, что по праздникам выпивал, - да вдруг с такой спокойной благородной жизни - пришел в избу - вдов он был - пришел, любезные вы мои, взял да и повесился. И гвоздь-то был евонной работы - вот оно какие дела!
- Ну чего уж тут такого, - покривился скептически дьякон. - Мало ли какого народу вешается - всего не перескажешь.
- Нешто я об этом! - всплеснул руками мужичонка и провел ладонью по бороде и усам.
Рыжеватые, выцветшие - они, от частого проведения ладонью слева направо, повинуясь мановению руки хозяина, - тоже раз навсегда приняли направление слева направо, так что получилась полная асимметрия растительности. - Рази я об этом? - повторил асимметричный мужичонка. - Действительно, мало ли нашего брата в петлю лезет? Виси себе на здоровье, коли так надо. Ему с горы видней. А только вышло с кузнецом в ту же ночь дело темное, нехорошее дело. Как, значит, он повесился днем, а мне в сумерки поехать занадобилось в Кузмичево, - в двух верстах от нас. За дугой к куму. Кум у меня там. Григорьем их звать. Ей-Бо-право! Поехал я себе и поехал. Только вертаюсь, а как кузнец на краю села, то глядь, а в евонной избе огонек мигает. Так сердце у меня и закатилось: надысь сам его с десятскими в волостную избу оттартал, а тут огонек, гляди-кось, мигает.
- Мигает? - переспросил рачий господин.
- Мигает! Кабы он еще там, в избе-то лежал, ну иное дело: а может, дьячок по нем читает - почем я знаю? Но раз его в волостное препроводили…
- Мигает? - качнул сочувственно головой рачий господин.
- Мигает. Так вот тебе как есть мигает. Я еду на чалой, а оно из окошечка тово…
- Мигает?
- Во-во. Прямо видно все совершенно беспрекословно.
- Мигает?
- Ай, и мигает же, - до чего мигает - прямо уму непостижимо, - воодушевился мужичонка чрезвычайно.
- Ведь это како дело, а? Мигает.
- Да может, то какой-нибудь знакомый его зашел за делом и огонек зажег? Аль бо вор?
- Может - и так, - вяло согласился вдруг погасший мужичонка.
Все неловко помолчали.
- Так мигает? - спросил снова добрый рачий господин - больше для мужичонкова одобрения.
- Мигает, - бестемпераментно пробормотал мужичонка, свеся голову.
Против дьякона сидела полная недурная собой дама с растрепанными белокурыми волосами, выбивавшимися из-под красной повязки, - какие любят себе делать во время путешествий все кокетливые дамы.
- Ну знаете, уважаемый крестьянин, - сказала она.
- Ваш рассказ оказался не на высоте. Ну что это: какие-то кузнецы, мигает.
- Мигает, - как эхо прошелестел "уважаемый крестьянин".
- Я не в восторге, - критически отметила дама.
- Из такого рассказа даже мой муж рассказа не сделает.
- А кто ваш муж? - спросил рачий господин, очевидно прочно принявший на себя обязанности добровольного конферансье.
- Мой муж? - Аркадий Аверченко.
Это было так неожиданно, что я только качнулся, будто меня сзади толкнули коленкой, но не нашелся что сказать.
- Неужели ваш муж - Аркадий Аверченко? - спросил оживившийся дьякон. - Ну как он, вообще?
- Ничего, спасибо.
- Все пишет?
- Пишет.
- Так-таки все пишет и пишет?
- Пишет.
- Мигает, - сказал задремавший было мужичонка.
- А какой он собой, этот Аверченко? - спросил я.
- Да такой, знаете… Среднего роста. И бородка Луи-Филипп.
- А как же я видел его фотографию без бороды, - удивился рачий конферансье.
- Да это у него бывает. Иногда сбреет, иногда отпустит. Вообще, со странностями.
- И пишет, говорите?
- То есть, знаете, сладу с ним нет. Как письменный стол увидит - затрясется весь… Он, впрочем, больше по ночам. Гора бумаги перед ним, слева бутылка коньяку, справа - рому. И как начнет писать - только держись. Слуги кругом мечутся, а он знай покрикивает:
"Перо свежее. Рому подлей. Чернил подлей". Верите ли, иногда в ночь до пяти раз доливали.
- Рому?
- Какое рому, - чернил. А допишет - сейчас же ко мне в спальню с пером в руке бежит: "Нинка, - кричит, - давай новую тему. Эту уже написал".
- Разве вы ему темы даете?
- Конечно, я. А кто ж?
- Однако приятно быть женой такого человека? - еще больше выпучив глаза, спросил конферансье.
- Ну знаете, не особенно. Врагу не пожелаю. В глубине души я обиделся, но промолчал. Господин с рачьими глазами давно уже чувствовал ревность к успеху, который имела "жена Аверченко". По его лицу было видно, что и он не прочь рассказать что-либо не менее удивительное. Для разгона еще раз спросил кроткого мужичка:
- Так мигает, говоришь?
- Ай, и мигает же…
- Глупости все это. Вот Париж такой город, что там не замигает. Да… Был со мной в Париже случай, что и до сих пор не могу опомниться. То есть свидетелем я был. Эйфелеву башню знаете?
Оказалось, знают все. Даже мужичонка видел на картине у сельского лавочника.
- Должно, высоченная гадина!
- Еще бы. По последним исследованиям до шестисот метров насчитывается. Иду это я однжды по уличке, вот как раз сбоку Эйфелевой башни. Вдруг гляжу - на третьем пролете человек стоит… а это саженей семь - десять. Посмотрел вниз, перекрестился - да как сиганет вниз.
Дьякон уже схватился за голову и застонал, раскачиваясь.
- В лепешку?
- Вот тут-то и самое главное, - восторженно вскричал пучеглазый господин. - Не в лепешку, о. дьякон. Отнюдь не в лепешку. А летит это он, достигает благополучно земли, становится на ноги, отряхается и идет как ни в чем не бывало.
- Мигает, - захохотал мужичонка.
- Одначе… Одначе… - растерялся дьякон. - Эт-то что ж такое? Как же это можно? С этакой высоты? Да это невозможно.
- Говорю ж вам, сам видел, - с достоинством сказал пучеглазый.
Наступила минута неловкого молчания.
Сухой господин с желтым монгольским лицом и редкими волосиками на усах, не произнесший доселе ни слова и стоявший около мужичка (только им обоим и не было места), - вдруг шагнул к пучеглазому, протянул ему руку и пожал, крепко, благодарно потрясая ее…
- В чем дело? - растерялся пучеглазый.
- За что это вы?
- Ах, я вам так благодарен, - серьезно заговорил желтый господин. - Видите ли, дело в том, что я и есть тот самый господин, который спрыгнул тогда с Эйфелевой башни. Но только мне никто никогда не верил, что было так удачно: "врете", говорят. Вы первый человек, который подтвердили.
Все застыли, ошеломленные; но я не такой человек, чтобы остаться в тени в то время, когда мой ближний так удачно выдвинулся.
Я встал, нагнулся к белокурой даме в красной повязке, схватил и даму, и повязку в объятья и стал осыпать поцелуями, приговаривая:
- Родная моя! Голубушка! Какая приятная встреча!.. Если бы десять человек спрыгнули с десяти Эйфелевых башен, это не вызвало бы такого шума и скандала, как то, что я сделал…
Дама вырывалась из моих цепких объятий, крича о защите, о. дьякон и рачий господин схватили меня за руки - превеселая была суматоха.
- Он сумасшедший, - кричал дьякон. - Это вы его Эйфелем своим с ума свели.
- Как он осмелился? Как? - визжала дама.
Я выпустил ее из объятий и сложил руки на груди, приняв осанку, полную спокойного достоинства:
- Скажите, господа, - спросил я. - Имеет право муж целовать свою жену?
- Оно-то имеет, конечно, - сердито сказал о. дьякон.
- Так то ж муж, а вы так, пришей кобыле хвост…
- Нет-с, не хвост. При вас ведь эта дама говорила, что она жена писателя Аркадия Аверченко?
- При нас! Слышали-с.
- Ну, а я и есть писатель Аркадий Аверченко. Так и в паспорте написано. Полюбуйтесь.
Никто ничего не понял, кроме человека, спрыгнувшего с Эйфелевой башни.
Тот пожал мне руку и шепнул одобрительно:
- Я высоко прыгнул, а вы еще выше. Ей-Богу, тут весело.
Дама, все еще дрожа от испуга и чего-то другого, что мелькало в ее растерянном взгляде, поправила прическу, растрепавшуюся от моих поцелуев, и сказала пучеглазому, которого считала, очевидно, товарищем по несчастью:
- Колонель, проводите меня в коридор. Тут душно. Они вышли. Мужичонка и прыгун заняли их места и облегченно вздохнули.
- Ажио ноги заныли, стоямши, ажио дергает их.
- Мигает? - засмеялся я.
- Во-во. А что, господин, серьезно свою бабу здеся встретили?
- Ты ж видел, как она обрадовалась. Я встал и вышел в коридор размяться. Голос дамы журчал:
- Нигде нет такой жары, как в Ташкенте. У меня была нитка фамильного жемчуга, чтоб не соврать, - с орех величиной. И представьте, от жары жемчужины полопались.
- Бывает. У моего знакомого был аналогичный случай: сынишка играючись нитку бус по одной проглотил. Смотрят, отяжелел мальчишка. Понесли к доктору, а он гремит внутри, как погремушка, - одно безобразие…
Три случая
I
Тот самый ветер, который сейчас выл и бесновался за окном, - этот самый суровый ветер и согнал сюда, в угол большой теплой комнаты, компанию из трех человек.
Это были: гость Тарантасов, хозяйка усадьбы, заброшенной в снегах, Мария Дмитриевна, и ее муж - Вонзаев.
Праздничные дни тянулись в мирной усадьбе очень медленно и располагали всех к наливке, орехам и медленным, тягучим разговорам…
Ветер за двойными рамами окон выл таинственно, так зловеще, что всем хотелось прижаться друг к другу и так, чувствуя себя в безопасности, послушать что-нибудь холодящее душу и вызывающее мурашки по всему телу.
- Странные случаи бывают в жизни, - поощрительно заметил приезжий помещик Тарантасов.
- Такие случаи бывают, что с ума сойти можно, - подтвердил хозяин Вонзаев.
Мария Дмитриевна опасливо взглянула в неосвещенный угол, и мелкая дрожь пробежала по ее телу.
- Когда я была молода, со мной случился факт, о котором я и теперь не могу вспомнить без ужаса. Дело было в Москве…
Все придвинулись друг к другу.
- …В Москве. Мы жили в одном из тех многочисленных переулков, в которых всякий не знакомый с Москвой ногу сломит. И вот стала я замечать, что на углу нашего переулка стоит старик нищий с одной ногой. Другой ноги у него не было, а была только одна. Левая, что ли… Или правая… Стоит этот нищий себе и стоит. Чего стоит, почему стоит - неизвестно. Стоит он день, два дня, три - прямо я даже удивлялась.
- Да чего ж он стоял? - спросил муж.
- Как чего? Просил милостыню.
- Ну, в этом ничего страшного нет.
- Особенного, конечно, в этом ничего не было, а только я все время замечаю: стоит он на углу и милостыню просит. Стоит и просит.
- Что ж ему. с голоду умирать, что ли? - резонно возразил муж.
- Я об этом и не говорю. Только вдруг, однажды, - можете себе представить, - этот нищий исчез! День его нет, два дня нет, три… Мне сначала это показалось удивительным, а потом я постепенно забыла.
- Чем же все это кончилось? - нетерпеливо спросил гость.
- Чем? А вот чем: ровно через десять дней от тети получилась телеграмма: "Дядя Терентий волей Божией тихо скончался".
- Гм!.. так это что ж, - значит, этот одноногий старик и был ваш дядя Терентий?
- Ничего подобного! Это был просто неизвестный старик.
- Так что же вы находите в этом случае удивительного!
- Как что?! Стоял, стоял старик - вдруг исчез. И что же - через десять дней умирает дядя.
- И вы не знаете, куда делся этот старик?
- Совершенно не знаю.
- Может быть, он просто заболел или переменил стоянку.
- Тогда зачем было умирать дяде?
- Предположите, что он умер сам по себе.
- Тогда почему и куда исчез старик? Нет, тут, как ни верти, есть какая-то неразрешимая странная загадка.
II
- Ну, со мной была история пострашнее, - сказал гость Тарантасов.
- Ой, не надо! - капризно протянула хозяйка, подбирая ноги. - Или нет, расскажите! Я вас очень прошу!
- Как вам известно, господа, я всегда живу в своем имении "Пятереньки". Живу я там безвыездно и только изредка наезжаю в уездный город Чмыхов, вам известный.
Но однажды мне пришлось по делу о вводе меня во владение наследством, оставленным моим дядюшкой Ильей Никитичем, поехать в Петербург.
Город громадный, улиц целая гибель, и дома все если не шести-, то семиэтажные.
Как-то вечером зашел я к приятелю, что проживал в шестиэтажной махине на Гороховой улице.
Говорили о том о сем, а главное, о разной чертовщине.
- Вот, - говорит мой приятель, - ты живешь в деревне, бок о бок со всякой нечистью, с домовыми, а у нас, в городе, совершенно другая жизнь. Всю поэзию нечистой силы съели трамвай да электрическое освещение.
А другой - паренек такой белесый, с косматым цветком в сюртуке - говорит:
- Нет, знаете, в городе есть своя особая городская мистика, есть своя загадочная сущность, и я, - говорит,
- утверждаю, что в городе та же нечистая сила осталась в полном объеме, только под влиянием культуры изменила она свои нравы и обычаи и надела другую личину.
- Так вы думаете, - спрашиваю я, - что и у вас тут, в этих домах, домовые водятся?
- А то как же?! Только, - говорит, - они потеряли свою дикость, некультурность - надели другие личины.
- Я, - говорит, - уверен, что у них это дело поставлено на широкую городскую ногу.
- Это как же? - спрашиваю я.
- Да вот так: у вас, вон, небось, все занятие домовых сводится к тому, что лошадям хвосты заплетать да по ночам спящую публику душить; а у нас, в городе, это посложнее… Лошади не везде есть - их автомобили заменили. А автомобилю хвоста не заплетешь! Разве что из жестянок бензин можно высосать. Да и две-три сотни жильцов по ночам душить - не очень-то с ними кустарным способом справишься,
- для этого нужно целую хорошо организованную контору иметь.
Ничего себе парнишка рассуждал. Очень здраво.
Когда я собирался уходить от приятеля, было уже 12 часов ночи. Вышел он меня провожать на площадку лестницы, посветил лампой да еще и посмеялся: смотри, дескать, на домового не наткнись.
Жутковато мне стало, однако собрался я с духом - спускаюсь с лестницы.
И вдруг на одной из полуосвещенных слабой керосиновой лампочкой площадок я увидел…
Вы, вероятно, господа, думаете - увидел домового? Косматую фигуру с красными глазами, кривыми серыми руками и старческой морщинистой безволосой головой?
Нет, господа! Я увидел нечто худшее. На площадке в углу виднелась небольшая дверь, а на ней сверху я увидел ужасную, холодящую кровь надпись: "Домовая контора"!
Итак, юнец с лохматым белым цветком в петлице не врал: я воочию видел перед собой это ужасное логовище проклятой Богом нечисти.
Я простоял так много секунд, прижавшись к противоположному углу… Наконец мне пришло в голову: "Не галлюцинирую ли я? Не схожу ли я с ума?"
Как сумасшедший, сорвался я со своего места и ринулся вниз с диким криком:
- Дворник! Дворник!
Молодой парень в ситцевой рубахе выскочил откуда-то снизу и, закрывая глаза щитком от света, спросил:
- Чего надо-ть?
- Дворник! Кто… у вас… живет на третьей площадке? С замирающим сердцем ждал я ответа.
- Там? Да там никто не живет. Там домовая контора.
Он это сказал так же просто, как другой сказал бы:
"Там квартира чиновника Иванова"!
Я схватился за голову и выбежал на двор. Голова моя горела… Какая-то фигура в шубе попалась мне навстречу.
- Послушайте, - сказал я, останавливая его. - Послушайте… Правда ли, что здесь вот, на третьей площадке, домовая контора?
- Ну, да! Чего ж вы так удивляетесь? Вам, может быть, нужен кто-нибудь из домовой администрации?
- Домо…вой… адми…нистрации?! У них есть даже администрация?! О, город! Будь ты проклят!