* * *
Надо сказать, что вообще женщины - прехитрое, проклятое бабье, и почти всю жизнь они устраивают свои делишки по принципу аукционного зала.
Предположим, существует в природе металлическая резная ваза для визитных карточек. Никому в мире она не нужна, и ни одному человеку в подлунной не пришла бы в голову малая мысль зайти в магазин и купить ее.
Но ее выставляют в аукционном зале; вы и тут все-таки не обращаете на нее никакого внимания, пока аукционист не провозгласил магического: "Кто больше?"
- Сто рублей! Кто больше?! - орет аукционист.
- Полтораста, - говорит ваш сосед.
Вы вдруг загораетесь ("Если он хочет ее приобрести, то почему и мне ее не купить?") и бодро перебиваете:
- Сто семьдесят!
Сосед делается похожим на горящее полено, на которое плеснули керосином:
- Сто девяносто пять!!..
- И пять!!..
И пошла потеха.
И кончается потеха тем, что вы отдаете все, что имели за душой, за вещь, о которой десять минут тому назад у вас и грошовой мыслишки не было… Тащите ее домой, а в голове начинает ворошиться мысль, складывающаяся в знаменитую фразу крыловского петуха:
"Куда она? какая вещь пустая".
Вот так же и дамы. Они живут по принципам аукционного зала: если человек один, он, может быть, и не посмотрит, а если двое - тут-то в самую пору и крикнуть:
- Кто больше?!
Конечно, эта фраза произносится в самом высшем смысле, без всякой меркантильности.
Так у нас и пошло. Когда мы уселись, Голубцов (так звали этого человечишку) заявил, что он счастлив, имея такую визави, и прочее.
Я постарался покрыть его - заявлением, что хотя я и отвык от дамского общества, однако такое общество, как соседка, сократит путь по крайней мере в четыре раза.
Суетная душонка, Голубцов, сбросил с рук довольно крупного козыря, заявив, что, если у нее в Евпатории нет знакомых, он будет счастлив, если его скромная особа и т. д.
А я сразу шваркнул по всем его картам козырным тузом ("Если вам негде будет остановиться, я устрою для вас комнату").
Раздавленный Голубцов увял и осунулся, но ненадолго.
- Я вам должен сказать, Мария Николаевна ("Кажется, так? Мария Николаевна? Мерси! Прехорошенькое имя!")… Итак, я вам должен сказать, что русские курорты отталкивают меня своей неблагоустроенностью. То ли дело заграница…
- А вы были и за границей? (Огромный интерес со стороны Марии Николаевны. Сенсация.)
- Да… Я изъездил всю Европу. Исколесил, можно сказать.
Безмолвное лицо Марии Николаевны, обращенное в мою сторону, так будто бы и кричало: "Кто больше? Кто больше?!"
Я решил закопать этого наглого туристишку в землю, да еще и камнем привалить.
- А вы (ехидно спросил я) в Струцеле были?
- Ну, как же! Два раза. Только он мне, знаете ли, не особенно понравился…
- Кто?
- Струцель.
- А вы знаете, - отчеканил я. - Струцель - это вовсе не город. Это слоеный пирог с медом и орехами.
Молоток аукциониста уже повис в воздухе, чтобы ударить в мою пользу, чтобы тем же ударом заколотить этого слизняка в гроб, но… наглость его была беспримерна:
- Благодарю вас, - холодно ответил он. - Я это знал и без вас. Но вам, вероятно, неизвестно, что пирог назван по имени города. Может быть, вы будете утверждать, что и города Страсбурга нет только потому, что существует страсбургский пирог?! Да-с, Мария Николаевна… В этом Струцеле (Верхняя Силезия, 36 000 жителей) я даже имел одну замечательную встречу, о которой я вам расскажу когда-нибудь потом, когда мы будем вдвоем…
Я был распластан, распростерт во прахе, и колесница победителя проехалась по мне, как по мостовой…
- Значит, вы хорошо говорите по-немецки? - приветливо спросила Мария Николаевна.
- Ну да. Как же! Как по-русски.
"А не врешь ли ты, братику?" - подумал я и вдруг стремительно наклонился к нему:
- Ви филь ур, мейн герр?.. - А? Чего? - растерялся он.
- Это я вас по-немецки одну штуку спрашиваю. А ну-ка, ответьте: "Ви филь ур, мейн либер герр?"
Он подумал минутку, выпрямил свой стан и сказал с достоинством, которого нельзя было и подозревать в нем:
- Видите ли что, молодой человек… Хотя я действительно говорю по-немецки, как по-русски, но с тех пор, как Германия, привив России большевизм, погубила мою бедную страну… я дал обет… Да, да, милостивый государь! Я дал обет не произносить ни одного слова на этом ужасном языке…
- Так вы ответьте мне по-русски…
- Постойте, я не кончил… я дал обет не только не говорить на этом языке, но и не понимать этого языка!.. О, моя бедная страна!..
- Неужели вы так любите Россию? - сочувственно спросила растроганная Мария Николаевна, и ее нежная ручка ласково легла на его лапу…
"Кто больше?!" - вопил невидимый аукционист, а у меня нечем было покрыть: я обнищал.
В это время с небес донесся до нас шум мотора, - и прекрасный, изящный, похожий на стрекозу аэроплан бросил легкую тень на дорогу впереди нас. (О милый, так выручивший меня аэропланчик!.. Если бы у тебя был ротик и если бы это было возможно, я поцеловал бы тебя…)
Все мы задрали головы и стали с интересом следить за эволюциями легкокрылой стрекозы.
- Вы когда-нибудь летали? - обратилась Мария Николаевна… конечно, к нему! Не ко мне - а к нему.
- Я? Всю немецкую войну летал. Ведь я же летчик.
- Что вы говорите! Ах, как это интересно. И вы встречали когда-нибудь в воздухе вражеский аэроплан?
- Я? Сколько раз. Даже в драку вступал.
- Расскажите! Это так интересно… (Руку свою она так и забыла на его лапе.)
- Да что ж рассказывать? Как-то неловко хвастать своими подвигами.
Однако это похвальное соображение не удержало его:
- Однажды получил я приказ сделать разведку в тылу неприятеля… Ну-с… Подлил, как водится, в карбюратор бензину, завинтил магнето, закрутил пропеллер, вскочил на седло - и был таков. Лечу… Час лечу, два лечу. Вдруг навстречу на Блерио - немец. И давай он жарить в меня из пулемета очередями. Однако я не растерялся… Дернул выключатель, замедлил пропеллер, спустился на одно крыло к самому его носу, вынул револьвер, приставил к уху, говорю: "Сдавайся, дрянь такая!" Он - бух на колени: "Пощадите, - говорит, - господин". Но не тут-то было. Я его сейчас же за шиворот, перетащил на свою машину, а его Блерио привязал веревкой к своему хвосту, да так и притащил и немца, и его целехонький аппарат в наше расположение.
Во все время его рассказа наше расположение было прескверное. То есть только мое, потому что глаза Марии Николаевны искрились восторгом.
- Боже, какой вы герой! Скажите, а меня бы вы могли покатать на аэроплане?..
- Сколько угодно, - беззаботно ответил этот храбрый боец.
- А вы меня не разобьете?
- Как в колыбельке будете!
- Впрочем, с вами я не боюсь. Вы такой… мужественный! Когда же вы меня покатаете?
- Хоть завтра. Только жалко, что в Евпатории у меня нет аппарата.
- А вы на всякой системе можете летать? - небрежно спросил я, делая вид, что все мое внимание занято кружащимся над нами аэропланом.
- О, на какой угодно, но предпочитаю Блерио. На этой старушке я чувствую себя как дома.
- Ну, так вам, господа, повезло, - торжественно сказал я, простирая руку к небу. - Дело в том, что у меня в Евпатории есть два совершенно исправных Блерио, только что собранных и проверенных. Извозчик! Мы когда приедем в Евпаторию? В два часа? Прекрасно! До четырех умоемся, переоденемся, приведем себя в порядок, пообедаем, а часиков в пять я вас повезу на аэродром. Сегодня же, Мария Николаевна, он вас и покатает.
Никогда я не видел человека более расплющенного, чем этот жалкий Голубцов.
Он пробормотал, что летает на бензине только фирмы Нобеля: я его успокоил, что у меня Нобель; он протявкал, что нужно еще проверить, какой сегодня ветер. Сколько баллонов (?!)… Я его успокоил, что ветра никакого нет. Тогда он прохрюкал, что для полета нужно специальное разрешение. Я вогнал его на три аршина в землю заявлением, что такое разрешение у меня имеется.
После этого он, подобно тому немцу, невидимо для глаз упал на колени, сдался и просил его пощадить, заявив, что сейчас же по приезде его ждет куча дел и что освободится он только дня через три-четыре и то часа на два… и то едва ли.
Теперь он лежал распростертый у моих ног… А я ходил по нем, как хотел, топтал его каблуками, пинал носком сапога в лживую пасть, и рука Марии Николаевны уже, как хорошенькая ящерица, переползла на мою руку, и уже Мария Николаевна смотрела только на меня и даже чуть-чуть прижималась ко мне, - а над нами парила мощная, так прекрасно выручившая меня птица, и ее огромные крылья, распростертые над нами, будто благословляли нас - меня и Марию Николаевну, Марию Николаевну и меня!!
Голубцов представлял собой бесформенный мешок костей, будто он только что шлепнулся с аэроплана.
Наконец-то невидимый молоток аукциониста стукнул в мою пользу, и я торжественно перед самым носом конкурента мог унести выигранную мною вазу для визитных карточек.
* * *
А в общем, если бы не аукцион - на что она мне?..
Война
Пройдет еще лет двадцать. Мы все, теперешние, сделаемся стариками…
Мировая война отойдет в область истории, о ней будут говорить как о чем-то давно прошедшем, легендарном…
И вот, когда внуки окружат кого-нибудь из нас у горящего камина и начнут расспрашивать о нашем участии в мировой войне, - воображаю, как тогда мы, старички, начнем врать!..
То есть врать будут, конечно, другие старички, а не я. Я не такой.
И так как я врать не могу, то положение мое будет ужасное.
Что я расскажу внукам? Чем смогу насытить их жадное любопытство? Был я на войне? Был. Кем был? Солдатом, офицером или генералом? Никем! Нелегкая понесла меня на войну, хотя меня никто и не приглашал.
Когда я, во время призыва, пришел в воинское присутствие, меня осмотрели и сказали:
- Вы не годитесь! Я обиделся:
- Это почему же, скажите на милость?!
- У вас зрение плохое.
- Позвольте! Что у вас там требуется на войне? Убивать врагов? Ну, так это штука нехитрая. Подведите мне врага так близко, чтобы я его видел, и он от меня не уйдет!
- Да вы раньше дюжину своих перестреляете, прежде чем убьете одного чужого!..
Вышел я из этого бюрократического учреждения обиженный, хлопнув дверью.
Решил поехать на войну в качестве газетного корреспондента.
Один знакомый еврей долго уговаривал меня не ехать.
- Зачем вам ехать?! Не понимаю вашего характера! Что это за манера: где две державы воюют - вы обязательно в середку влезете!
Однако я поехал, и, как говорил этот мудрый еврей, - конечно, влез в самую середку…
* * *
На позициях (под Двинском) ко мне привыкли как к неизбежному злу.
Некоторые даже полюбили меня за кротость и веселый нрав.
Однажды подсел я к солдатам в окопе. Сидели, мирно разговаривали, я угощал их папиросами.
Вдруг - стрельба усилилась, раздались какие-то крики, команда - я за разговором и не заметил что, собственно, скомандовали.
Все закричали "ура!", выскочили из окопов, побежали вперед. Закричал и я за компанию "ура", тоже выскочил и тоже побежал.
Кто-то кого-то бил, колол, а я вертелся во все стороны, понимая по своей скромности, что я мешаю и тем, и другим… Люди делают серьезное дело, а я тут же верчусь под ногами.
Потом кто-то от кого-то побежал. Мы ли от немцев, немцы ли от нас - неизвестно. Вообще, я того мнения, что в настоящей битве никогда не разберешь - кто кого поколотил и кто от кого бежал…
Это уж потом разбирают опытные люди в главном штабе.
Бежал я долго - от врага ли или за врагом - и до сих пор не знаю. Может быть, меня нужно было наградить орденом как отчаянного храбреца, может быть - расстрелять как труса.
Бежал я долго - так долго, что когда огляделся, - около меня уже никого не было.
Только один немец (очевидно, такого же неопределенного характера, как и я сам) семенил почти рядом со мной.
- Попался?! - торжествующе вскричал я.
Он вместо ответа взял на изготовку штык и бросился на меня.
Я всплеснул руками и сердито вскрикнул:
- С ума ты сошел?! Ведь ты меня так убить можешь! Он так был поражен моим окриком, что опустил штык.
- Я и хочу тебя убить!
- За что? Что я, у тебя жену любимую увез или деньги украл?! Идиот!
Рассудительный тон действует на самые тупые головы освежающе:
- Да, - возразил он сконфуженно, ковыряя штыком землю. - Но ведь теперь война!
- Я понимаю, что война, но нельзя же ни с того ни с сего тыкать штыком в живот малознакомому человеку!!
Мы помолчали.
"Во всяком случае, - подумал я, - он мой пленник, и я доставлю его живым в наш лагерь. Воображаю, как все будут удивлены! Вот тебе и "плохое зрение"! Может быть, орден дадут…"
- Во всяком случае, - сказал немец, - ты мой пленник, и я…
Это было верхом нахальства!
- Что?! Я твой пленник? Нет, брат, я тебя взял в плен и теперь ты не отвертишься!..
- Что-о? Я за тобой гнался, да я же и твой пленник?
- Я нарочно от тебя бежал, чтобы заманить подальше и схватить, - пустил я в ход так называемую "военную хитрость".
- Да ведь ты меня не схватил?!
- Это - деталь. Пойдем со мной.
- Пойдем, - подумав, согласился мой враг, - только уж ты не отвертишься: я тебя веду как пленника.
- Вот новости! Это мне нравится! Он меня ведет! Я тебя веду, а не ты!
Мы схватили друг друга за руки и, переругиваясь, пошли вперед. Через час бесцельного блуждания по голому полю мы оба пришли к печальному заключению, что заблудились.
Голод давал себя чувствовать, и я очень обрадовался, когда у немца в сумке обнаружился хлеб и коробка мясных консервов.
- На, - сказал враг, отдавая мне половину. - Так как ты мой пленник, то я обязан кормить тебя.
- Нет, - возразил я. - Так как ты мой пленник, то все, что у тебя, - мое! Я, так сказать, захватил твой обоз.
Мы закусили, сидя под деревом, и потом запили коньяком из моей фляжки.
- Спать хочется, - сказал я, зевая. - Устаешь с этими битвами, пленными…
- Ты спи, а мне нельзя, - вздохнул немец.
- Почему?!
- Я должен тебя стеречь, чтобы ты не убежал.
До этого я сам не решался уснуть, боясь, что немец воспользуется моим сном и убежит, но немец был упорен как осел…
Я растянулся под деревом. Проснулся перед вечером.
- Сидишь? - спросил я.
- Сижу, - сонно ответил он.
- Ну, можешь заснуть, если хочешь, я тебя постерегу.
- А вдруг - сбежишь?
- Ну, вот! Кто же от пленников убегает. Немец пожал плечами и заснул.
Закат на далеком пустом горизонте нежно погасал, освещая лицо моего врага розовым нежным светом…
"Что, если я уйду? - подумал я. - Надоело мне с ним возиться. И потом - положение создалось совершенно невыносимое: я его считаю своим пленником, а он меня - своим. Если же мы оба освободим один другого друг от друга, то это будет как бы обмен военнопленными!"
Я встал и, стараясь не шуметь, пошел на запад, а перед этим, чтобы вознаградить своего врага за потерю пленника, положил в его согнутую руку мою фляжку с коньяком.
И он спал так, похожий на громадного ребенка, которому сунули в руку соску и который расплачется по пробуждении, увидев, что нянька ушла…
Вот и все мои похождения на театре войны.
Но как я расскажу это внукам, когда ничего нельзя выяснить: мы ли победили или враг; мы ли от врага бежали или враг от нас, я ли взял немца в плен или немец меня?
Теперь, пока я еще молодой, - рассказал всю правду. Состарюсь - придется врать внукам.
Индейка с каштанами
Жена заглянула в кабинет и сказала мужу:
- Василь Николаич, там твой племянник, Степа, пришел…
- А зачем?
- Да так, говорит, поздравить хочу.
- А ну его к черту.
- Ну, все-таки неловко - твой же родственник. Ты выйди, поздоровайся. Ну, дай ему рубля три, в виде подарка.
- А ты сама не можешь его принять?
- Здравствуйте! Я и то, я и се, я и туда, я и сюда, я и за индейкой присматривай, я и твоих племянников принимай?..
- Да, кстати, что же будет с индейкой?
- Это уж как ты хочешь. И сегодня гостей на индейку позвал, и завтра гостей на индейку позвал! А индейка одна. Не разорваться же ей… Распорядился - нечего сказать!!
- А нельзя половину сегодня подать, половину - завтра?
- Еще что выдумай! На весь город засмеют. Кто же это к столу пол-индейки подает?
- Гм… да… Каверзная штука. Ну, где твой этот дурацкий Степа - давай его сюда!
- Какой он мой?! Твой же родственник. В передней сидит. Позвать?
- Зови. Я его постараюсь сплавить до приезда гостей.