* * *
И подумал я:
"Теперь ты научишься и бриллианты покупать с. толком, и обстановку выбирать в настоящем стиле, и лошадь у тебя будет не одна, а двадцать одна, и картины появятся такие, перед которыми будут останавливаться не десятки, а сотни, и во всем поймешь ты смысл и толк… и когда поймешь ты все это, как следует, - не будет у тебя ни картин, ни лошадей, ни бриллиантов, ибо есть справедливость на земле, ибо сказано: из земли взят, в землю и вернешься".
Люди с прищуренными глазами
I
Хотя близорукость - физический недостаток и хотя над физическими недостатками смеяться не принято, но я думаю, что несколько слов о близорукости мне можно сказать.
Постараюсь не хихикать, не подсмеиваться над несчастными, обиженными природой людьми, тем более что сам я близорук очень сильно и сам я перенес из-за этого много неприятностей и огорчений, о которых дальнозоркие люди и не слыхивали.
Вообще, дальнозоркие люди не могут себе представить, что такое близорукость, а близорукие смотрят на дальнозорких, как на что-то чудесное, непонятное и загадочное.
Однажды я, мельком, слышал такой разговор:
- Видите вы на той крыше кошку? Что это она там делает у водосточной трубы?
- Кошку? Я не вижу даже самой крыши!
- Как не видите? Вот эта большая, красная.
- Я вижу что-то красненькое, но, признаться, думал, что это флаг.
- Флаг?! Вы, наверно, притворяетесь… Просто дурачите меня.
- А я так, откровенно говоря, уверен, что это вы подсмеиваетесь надо мной. Я никак не могу понять, как это можно видеть на таком расстоянии кошку!
- Да? А вот вы убейте меня - я не пойму, как это на таком расстоянии можно не увидеть кошки! Она вся, как на ладони. Видите, лапой что-то скребет…
- Ха-ха! Может быть, она блоху поймала? Вы блохи не видите? Ну, признайтесь - ведь вы выдумали вашу кошку?
Так они долго говорили на разных языках.
Часто близорукие обладают странным свойством: тщательно скрывать свой недостаток. И из-за этого происходит много недоразумений, и многие попадают в неловкое положение.
Вы сидите в ресторане и неожиданно замечаете какого-то нового господина, который только что вошел в комнату. Вы не уверены - знаете вы его или нет. Лицо его сливается издали в бледное туманное пятно, на котором неясно отмечаются один глаз и какая-то черная повязка поперек лица.
Вы начинаете мучительно размышлять, знакомы вы с ним или нет?
Сомнения рассеиваются: новоприбывший сделал вам приветственный знак рукой, и вы, чувствуя, что он смотрит прямо на вас, меняете бессмысленное выражение лица на приветливо-радостное, вскакиваете с места и спешите к нему.
И, по мере приближения к этому господину, вы замечаете, что на его туманном, будто расплющенном лице появляется второй, недостававший ранее глаз, а черная трагическая повязка, которая казалась вам результатом какого-нибудь телесного повреждения, на самом деле - черные густые усы. И на расстоянии двух шагов от него вы уже начинаете сомневаться - знакомы ли вы с ним, а через один шаг уже уверены в том, что видите его в первый раз.
Но на вашем лице застыла первоначальная радостно-приветливая улыбка, и вы так и не успели согнать ее, а незнакомец уже заметил ваше поведение, заметил эту, такую глупую по своей ненужности, радостную улыбку, и смотрит на вас с чувством изумления и растерянности.
Чтобы рассеять как-нибудь это тяжкое глупое положение, вы, сохраняя на лице ту же глупейшую улыбку, глядите куда-то вдаль, делаете кому-то приветственные знаки, хотя впереди вас, кроме притворенной двери, никого нет, проскальзываете мимо незнакомца и в растерянности выпиваете у буфета рюмку водки, которая так противна после съеденных вами трубочек с кремом…
Еще более тяжелое впечатление получается, когда вы входите в ресторан, битком набитый публикой.
Проходя среди длинного ряда столиков, за которыми сидят странные люди без носов, глаз и губ, вы видите, что некоторые из них, как будто, при виде вас зашевелились и кланяются вам. Тогда вы, чтобы не показаться невежливым и вместе с тем не попасть в глупое положение, слегка наклоняете голову, делая что-то среднее между поклоном и отмахиванием от севшей на лоб мухи. А на лице блуждает та же бессмысленная неопределенная улыбка, и хочется скорее проскользнуть мимо этой проклятой публики со стертыми белыми пятнами вместо лиц, - тем более что сзади вы ясно слышите дружеский голос, позвавший вас по имени.
Вы хотите улизнуть, но тот же голос еще раз ясно и настойчиво окликает вас и - здесь наступает самый трагический момент: вы поворачиваетесь, с глупой улыбкой посматриваете на расплывшийся ряд столов и недоумеваете - с какого же стола слышался голос? На всякий случай дружески киваете головой толстому брюнету, подносящему ко рту какое-то желтое пятно (вино? яичница? платок?), в то самое время, как сзади вас дергают за фалды и говорят:
- Да здесь мы, здесь! Вот чудак! Неужели ты нас не видишь? Иди к нам.
"Неужели не видишь?!" Да конечно же не вижу! Господи…
II
Многие, вероятно, испытывали чувство, когда уронишь на пол пенсне и немедленно же попадаешь в положение человека, которому завязали глаза.
Человек, уронивший пенсне, прежде всего, как ужаленный, отскакивает от этого места, потому что боится раздавить ногами пенсне, отходит в самый дальний угол комнаты, становится на колени и начинает осторожно ползти, шаря по грязному полу руками. Его поиски облегчились бы, если бы на носу было пенсне, но для этого его надо найти, а найти пенсне, не имея его на носу, - затруднительно, сложно и хлопотливо.
Хорошо, если вблизи находится дальнозоркий человек. Он с молниеносной быстротой найдет пенсне, но при этом не упустит случая облить своего несчастного друга и брата - такого же человека, как и он сам, - ядом снисходительного презрения и жалости:
- Да где ты ищешь? Вот же оно! Эх ты! Слепая курица!
Я часто замечал, что дальнозоркие люди презирают нас и не прочь, если подвернется случай, подшутить, посмеяться над нами.
Один знакомый потащил меня в театр и там сделал меня целью самых недостойных шуток и мистификаций… А я даже и не замечал этого.
Сначала он не знал, что я близорук, и открылось это лишь благодаря простой случайности. В антракте после первого действия мы стояли в ложе бельэтажа, и мой знакомый рассматривал публику партера. Я стоял около и равнодушно обводил глазами тусклые белые пятна лиц, смутно проплывавших перед моими глазами.
- Смотрите, - сказал мой знакомый, дергая меня за руку. - Вот новый французский посланник!
- Где?!
- Вот видите, - внизу, около той ложи, в которой сидит декольтированная дама в сером.
Я хотел сознаться, что не вижу ни дамы, ни ложи, но боязнь бестактных насмешек и разговоров удержала меня от этого.
Я наклонился через барьер, бросил бессмысленный взгляд на опущенный занавес и с деланным оживлением воскликнул:
- Ах, вижу, вижу. Вот он.
- Да не туда! Вы совсем не туда смотрите!.. Влево, около второй ложи.
Я покорно повернул голову влево и, стараясь, чтобы он не проследил направление моего бесцельного взгляда, сказал:
- Ага! Вот он. Теперь я его узнал.
- Удивительно! Он только что сейчас скрылся в проходе. Как же вы могли его узнать?
- Да вы про кого говорите? - смущенно спросил я.
- Про того высокого в белых брюках, который стоит около оркестра?
- В белых брюках? - ахнул мой собеседник. - Протрите глаза! Там стоит господин, но цвета брюк его не видно, потому что его заслоняет дама в белом платье. Послушайте!!.. Вы дьявольски близоруки…
Я стал энергично отрицать это, и мое нахальство обидело его.
Он помолчал и через минуту, вглядываясь в толпу, шевелившуюся внизу, сказал:
- Вот идет ваш знакомый Петрухин. Он кланяется вам. Почему же вы не отвечаете ему?
Я перевесился через барьер и неопределенно закивал головой, закланялся, заулыбался.
- Смотрите, - тронул меня за плечо знакомый.
- Вдова Мурашкина с дочерьми - вон, видите, в ложе, что-то говорит о вас… Почему-то укоризненно грозит вам пальцем…
"Вероятно, - подумал я, - я им не поклонился, а Мурашкины никогда не прощают равнодушия и гордости".
Раскланялся я и с Мурашкиными, хотя никого из них не видел.
В этот вечер мой знакомый тронул меня до слез своей заботливостью: он беспрестанно отыскивал глазами людей, которые, по его словам, делали мне приветственные знаки, посылали дружеские улыбки, и всем им я, со своей стороны, отвечал, раскланивался, улыбался, принимая при этом такой вид, что замечаю их всех и без указаний моего знакомого…
А когда мы возвращались из театра, этот пустой ничтожный человек неожиданно расхохотался и заявил, что он все выдумывал: ни одного знакомого в театре не было, и я по его указаниям посылал все свои улыбки, поклоны и приветствия черт знает кому - или незнакомым людям, или гипсовым украшениям на стенах театра.
Я назвал этого весельчака негодяем, и с тех пор ни одна душа не услышит от меня о нем доброго слова. Наглец, каких мало.
Вообще театры пугают меня после одного случая: однажды я приехал в театр с опозданием - к началу второго действия и, впопыхах сбросив пальто на руки капельдинера у вешалки, ринулся к дверям. Но капельдинер бешено взревел, бросил мое пальто на пол, догнал меня и схватил за шиворот.
- Как вы смеете, черт возьми? - крикнул он.
Оказалось, что это был полковник генерального штаба, приехавший за минуту до меня и только что раздевшийся у вешалки.
Мы стали ругаться, как сапожники, и я заявил, что пойду сейчас к околоточному составить на него протокол. Я побежал по каким-то коридорам, после долгих поисков нашел околоточного и задыхающимся голосом сказал:
- Меня оскорбили, г. околоточный. Прошу составить протокол.
- Убирайтесь к черту! - завопил он. - Какой я вам околоточный?!
Когда я рассмотрел его, - он оказался тем же полковником генерального штаба, на которого я снова наткнулся в полутьме.
Изрытая проклятия, я опять побежал, нашел околоточного (уже настоящего) и, приведя его на место нашей схватки, указал на стоявшего у вешалки полковника:
- Вот он. Ругал меня, оскорблял. Арестуйте его.
И поднялся страшный крик и суматоха. Офицер назвал меня в конце концов идиотом, и я не спорил с ним, потому что после десятиминутных пререканий выяснилось, что это другой офицер, а тот, первый, давно уже ушел.
Все ругали меня: офицер, околоточный, капельдинеры…
Было скучно и неприветливо.
III
Однажды я изменил своим убеждениям.
Будучи прогрессистом, я, вообще, держусь такого взгляда, что с домашней прислугой обращаться должно строго и хотя и вежливо, но без тени фамильярности. Иначе прислуга портится.
В один дождливый вечер я зашел к знакомым. Радостно, всей гурьбой высыпали знакомые в переднюю встретить меня, и я стал дружески со всеми здороваться.
Седьмое рукопожатие предстояло мне проделать с молодой барышней в кокетливом переднике, но едва я протянул ей руку, - она спряталась назад и ни за что не хотела здороваться, хихикая и конфузясь. Сбитый с толку, недоумевающий, я настаивал, искал ее руку, а хозяева смущенно засмеялись и объяснили, что она - горничная.
Была преотчаянная минута всеобщего молчания и неловкости.
Не зная, что мне делать, я сказал:
- Все равно. Я все-таки хочу с ней поздороваться. Она такой же человек, как и мы, и, право, давно уже пора разрушить эти нелепые сословные перегородки…
Так как я настаивал, то горничная протянула мне руку, но немедленно после этого расплакалась и убежала.
Теперь я слыву среди знакомых чудаком, толстовцем, народником.
А когда я прихожу в тот дом, где мне случилось поздороваться с горничной, то, к великому изумлению новых гостей, здороваюсь с этой горничной, лакеем и швейцаром.
Иногда в передней сталкиваюсь с кучером, пришедшим за приказаниями. Здороваюсь и с ним. Что ж делать…
- Ах, он такой оригинал, - говорят обо мне хозяева. Так говорят они, дальнозоркие люди.
Никогда им не понять близорукого человека!.. Несчастные мы!
Акулы (Биржевики на прогулке)
…На берегу реки у взморья собралась кучка каких-то людей. Все прикладывают к глазам ладони щитком и напряженно всматриваются вдаль.
- Ой, рыба, - горячо говорит один.
- Ой, нет, - бойко возражает другой.
- Ах ты, господи! Да я ее лицо вижу так же хорошо, как ваше.
- Где же это вы у рыбы лицо нашли?
- А что же у рыбы?
- Морда.
- Мерси. Ну, все равно, морду вижу. И прямо на нас плывет. Поймать можно. Как к самому берегу причалит - так ее и бери руками.
- Серьезно? И скажите вы мне: можно различить ее породу или не видно?..
- Я так думаю - это не иначе, как большой сом.
- Что вы говорите? А почем нынче сомовина?
- А по рублю с четвертаком.
- И можете вы приблизительно определить, сколько в ней весу?
- В рыбе-то? Пятнадцать пудов.
- Это, значит, по оптовой выйдет рублей пятьсот на круг!
Голос сзади:
- Беру.
- Что вы берете?
- Весь, кругом. По восемьдесят фунт. Без хвоста и жабр.
- Даю по девяносто с хвостом. Голос сбоку:
- Беру восемьдесят пять без хвоста.
- Губа не дура! Господа!! Даю девяносто без хвоста.
- Послушайте, Чавкин… Зачем вы играете на повышение? Это же недобросовестно.
- А что?.. Коммерция есть коммерция… Я ее в холодильнике выдержу, а потом по полтора на рынок выброшу.
- Вас самого выбросить нужно за такие штуки. Даю восемьдесят шесть.
- С хвостом?
- При чем тут хвост? Ну, пусть будет такой хвост: восемьдесят и шесть копеек, как хвост.
- Беру девяносто восемь.
- Даю.
- Что? Что вы даете? Это ваша рыба? Она уже у вас на руках? Вы ее поймайте раньше.
- И поймаю. Большая важность! Главное, твердую цену на нее установить, а поймать - плевое дело.
- Да позвольте, господа… Рыба ли это? Вот оно ближе подплывает, и как будто бы это не рыба.
- А пропустите вперед, я взгляну… Ну, конечно! Какой это дурак сказал, что плывет рыба? Бревно! Самое обыкновенное бревно.
- Беру.
- Что вы берете?
- Вот это… Обыкновенное десятидюймовое бревно. Вы даете?
- Ну, хорошо. Даю. По восьми с полтиной.
- Беру по семи.
- Отлипните. А вы, молодой человек, что предлагаете?
- Я… по восьми… даю… Франко - склад.
- Ловкий вы какой. Теперь отсюда доставка не меньше пяти рублей. Даю девять, франко - склад.
- Умный вы, молодой человек, а дурак. Даю восемь без доставки.
- Беру.
- Опять вы повышаете?
- Что значит повышаю?! Я тут же по девяти с полтиной продам. Идете в долю? Господа, хорошее сухое бревно - даю по девяти с полтиной!
- Как вы говорите - сухое, когда оно по воде плывет?
- Внутренняя сухость. А наружно его полотенцем вытрешь, вот и все. Так берете?
- Беру.
- Даю.
- Слушай, зачем ты ему отдал?
- Чудак, я сейчас начну играть на понижение. Уроню до пяти рублей, а потом куплю.
- Вы даете?
- Что?! По морде я вам дать могу!! Какое это бревно? Откуда это бревно? Разве на бревне волосы бывают? И разве на бревне ноги торчат? Черти! Утопленником торгуют.
- А ведь верно - это человек.
- И, кажется, прилично одет.
- Беру!
- Что берете?
- Костюм.
- Даю за тридцать.
- Беру без сапог пятнадцать.
- Даю двадцать пять.
- Опять повышаешь? Чавкин, что это за ажиотаж?
- Беру костюм и сапоги за сорок пять.
- Сделано. Господа! Даю чистый вес без упаковки - десять рублей!
- Чистый вес? А куда он? Суп из него сваришь, что ли?
- …Позвольте! Как же вы мне предлагаете костюм, когда он плывет и руками размахивает?
- Кто, костюм?
- Не костюм, а то, что внутри. Это уже наглость! На живом человеке костюм - разве это спекуляция?
- Подплывает!
- Черта с два. Захлебывается. Помогите же ему! Вытащите его!
- Зачем его вытаскивать? Что это - рыба или бревно?
- Дураки вы, дураки. А может быть, если его вытащить, - ему можно будет спустить десяточек бугульминских? Бумага камнем лежит, а он с угару, пожалуй, не разберет.
- А верно!
Один из толпы бросается в воду и, рассекая волны руками, бодро кричит:
- Слушайте, как вас… утопающий! Даю пятьдесят бугульминских по семидесяти. Берете?
- Подавитесь ими, - хрипит, захлебываясь, утопающий. - У меня у самого сто, как свинец, осели.
- Свой, - разочарованно вздыхает спаситель и поворачивает к берегу.
Аукцион
В ясное летнее утро уселся я в экипаж, который должен был доставить меня в Евпаторию.
Кроме меня места в экипаже были заняты: 1) прехорошенькой жизнерадостной белокурой дамой, в которую я, после двадцатиминутной внутренней безмолвной, но ожесточенной борьбы с самим собой, - тихо влюбился; 2) молодым развязным господином чрезвычайно активного вида.
Моя мужественная борьба с самим собой продолжалась все-таки 20 минут, а этот молодой человек безо всякой борьбы, в первые же две-три минуты всем своим поведением показал, что отныне единственная цель, единственное устремление его жизни - белокурая дама, - и ни на что другое он не согласен.
Тут-то и вышло между нами состязание, которое так блистательно завершилось битвой на аэроплане.