Да, ОНО действительно здесь, рядом, на крыльце. Евгений почувствовал, как в душе его нарастает какой-то подъем, радость, счастье. Оно уже захлестывало его, как река в половодье, и в нем, в этом счастье, тонули мелкие обиды, которые совсем недавно так удручали, угнетали его, тонули маленькие, мелкие чувства вроде желания что-то купить, что-то кому-то доказать, ему вдруг на какое-то мгновение стало стыдно за свое стремление казаться выше кого-то, умнее, достойнее, получить большую зарплату, сэкономить на покупке ненужной вещи… Воспоминания обо всем этом были мучительны, но они тут же исчезли, развеялись.
Евгений почувствовал себя выше всей этой суеты, он ощутил в себе всеобъемлющую доброту, великодушие, как-то разом вдруг простил мелких, пакостливых, завистливых людишек, которые, казалось, только тем и были заняты, чтобы испортить ему жизнь. Секретари и их начальники, вахтеры, контролеры-ревизоры, словно чувствуя его беззащитность, ежедневно набрасывались на него, как пираньи, во всеоружии своих прав и обязанностей.
Всех их он простил и не просто простил - он их понял, посочувствовал им. И знал в то же время, что если он кого-то ненавидит в жизни, то невозможно выразить свою ненависть сильнее, чем через доброжелательность и прощение. Он это знал, но эта мысль была где-то очень далеко, как бы даже и не в нем самом, а в ком-то другом, но и в том она была загнана в угол, завалена, задавлена и смята.
- Ты еще долго будешь там сидеть? - услышал он голос жены из распахнутого окна.
- Иду, - повторил Евгений в который раз и поднялся. Но пошел не в дом, а в темноту, к деревьям. Здесь, под тяжелыми ветвями, было совсем темно, и он пробирался на ощупь, неслышно ступая по мягкой вскопанной земле, присыпанной первыми опавшими листьями. Его рука наткнулась на теплый шершавый ствол, по лицу скользнули пыльные листья. Гулко упало на землю яблоко. Мимо невысокого забора прошли двое, и он затаился в листве, опасаясь, что его могут увидеть - ему не хотелось, чтобы его видели в этот момент, он почему-то был уверен, что тогда все может нарушиться и его состояние пропадет.
Вдруг он услышал, как у кого-то в большом доме на балконе хрипло заорал петух.
И словно только этого петушиного крика ему и не хватало. Теперь ему не нужно было о чем-то думать, сомневаться, опасаться последствий, мучиться собственными словами, невысказанными мыслями, жалостью и виной непонятно в чем, перед кем, его часто охватывало просто ощущение вины. Теперь Евгению нужно было только делать, только поступать, он хорошо знал, как дальше себя вести, потому что ЭТО с ним уже было не один раз.
Евгений, торопясь, суетливо снял туфли, быстро сдернул носки и впился босыми ступнями в теплую землю. И сразу же почувствовал, как пальцы его погружаются все глубже. Пальцы вытягивались, становились тоньше и уходили, уходили в глубь земли. А земля становилась более влажной, более прохладной. Так бывало с ним, когда он как-то был на море - стоило нырнуть в глубину, и вода сразу делалась холоднее, а возле самого дна даже обжигала холодными струями.
Он сладостно потянулся и понял, что в эти самые мгновения вытягивается все его тело, становится тоньше, длиннее, прочнее; зажмурив глаза, ощущал, как тело покрывается шершавой корой. Евгений поднял руки, и они потянулись, удлинились, начали ветвиться, из них появились свежие прохладные листочки. Это был болезненный момент, но боль была сладостной, какая бывает при расковыривании заживающей ранки. А когда налетел порыв ветра и Евгений услышал шелест листьев, он понял, что шелестят его листья, что это он гнется на ветру и тянется навстречу лунному свету. Ему приятно было чувствовать и понимать, что все его листья свежи, зелены, на них нет дневной пыли, поскольку появились они и распустились совсем недавно, а потому никакой ветер не сорвет сейчас ни единого его листочка.
Но так же ясно и даже с какой-то горечью он понимал, что уже к утру станет таким же деревом, как и все остальные вокруг, - с редкими желтыми листьями, которые можно сравнить с человеческой сединой. Да, скоро осень, листья облетят, и голые промерзлые его ветви будут черными прочерками торчать на фоне бестолковых громадных домов.
- Женя! - услышал он голос жены. - Женя! Ты где?
Его искали всю ночь.
Несколько раз кто-то из домочадцев проходил мимо него, касался его ствола, листьев, а он смотрел на все это с полным спокойствием, наслаждаясь своим новым состоянием, своим новым обликом. Иногда ему казалось, что даже лицо его можно было различить среди складок коры, взгляд можно было уловить, но в то же время понимал - нет, его уже нельзя было видеть.
Евгений шелестел на утреннем ветру листвой, перед самым рассветом, когда небо между домами начинало светлеть, пели птицы на его ветвях.
И он был счастлив. Ничто не нарушало этого его состояния - ни причитания жены, ни беспокойный говор родных, а приехавшие по вызову милиционеры только забавляли его - он уже был в другом мире, и там все было иначе. Проще, естественнее, добрее.
Потом, когда солнце уже должно было вот-вот показаться в просвет между домами, высоко в небе Евгений увидел белое облако, медленно наливающееся розовым светом - как зреющее яблоко. И ему нестерпимо захотелось туда, ввысь, к этому облаку, захотелось быть таким же легким, и там, в высоте, плыть, подчиняясь малейшему дуновению ветерка, и растворяться, исчезать в накаливающемся под солнцем небе.
И это произошло - Евгений почувствовал, как его ствол постепенно теряет жесткость, ощутил, как укорачиваются в земле его корни, растворяются в воздухе его ветви и листья.
Когда Евгений поднялся над крышей многоэтажного дома, его ослепили яркие лучи восходящего солнца, и тихий восторг наполнил все его зыбкое, полупрозрачное существо. Прошло совсем немного времени, и рядом с розовым облаком появилось еще одно, такое же легкое и невесомое.
И тогда ему захотелось как-то выразить свой восторг перед этим утром, закричать о нем на весь мир, чтобы этот его радостный крик услышали все вокруг, потому что люди, занятые своими будничными заботами, не видели золотистого утра, не видели светящегося тумана над большой рекой, не видели двух легких розовых облачков, повисших над городом. Восторг перед всем этим настолько переполнял Евгения, что он уже не мог сдерживаться…
И огненно-красный петух, оглушительно хлопая крыльями, из поднебесья опустился на забор и, упершись в растрескавшиеся доски крепкими чешуйчатыми ногами, закричал громко и хрипло, закричал навстречу солнцу, приветствуя солнце…
Все остальное для него уже не имело ровно никакого значения.
Счастье кончилось.
И спокойно, будто все это происходило не с ним, Евгений смотрел, как два громадных человека в белых халатах заламывали петуху крылья, как волокли его, беспомощного, между высокими домами к белой машине с красным крестом, как заталкивали хрипящего, упирающегося петуха внутрь, захлопывали за ним железную дверь и со скрежетом задвигали ржавый запор. По-петушиному моргая морщинистым веком снизу вверх, он безучастно смотрел, как рыдала в стороне жена, угрюмо смотрели на все происходящее его старики, брат, как испуганно выглядывали из запертой комнаты дети…
И когда белая машина с красным крестом уже отъезжала, в просвет между домами ударил сильный солнечный луч, и петушиные перья, которые все еще кружились в воздухе, вдруг вспыхнули ярким розовым светом. Двор будто оказался наполненным тысячами порхающих розовых бабочек. И облако высоко в небе вспыхнуло розовым светом, и большое петушиное перо, застрявшее в щели забора, тоже вспыхнуло на мгновение огненно-красным цветом. А на небольшую ямку в глубине сада вообще никто не обратил внимания, и через несколько дней она сровнялась с землей.
Евгений вернулся домой через месяц - тихий, скорбный, опустошенный, покорный, рассеянный, усталый и, как показалось жене, глуповатый. Нормальный, бытовой, кухонный разум вернулся к нему не сразу. Впрочем, иногда его губы трогала, именно трогала легкая улыбка снисходительности - ему было что вспомнить.
Чертов Палец
КАРАДАГ-73
Наверно, это был октябрь, да, холодное, солнечное октябрьское утро. Асфальт покрывала первая изморозь. Листья, опавшие за ночь, тоже были в изморози, сквозь которую просвечивала их желтизна. Каждую ночь листьев опадало все больше, и все прозрачнее становились клены на улицах. И все больше становилось неба, холодного, осеннего, синего неба.
А по утрам была изморозь. Иней покрывал жестяные крыши домов, газетные и овощные киоски, на набережной серебрились на утреннем солнце серые камни парапета, чугунные решетки, ржавая баржа, которая стояла здесь все лето и служила причалом для прогулочных катеров.
Но больше всего на меня действовали листья - я шел по пустой улице, не отрывая взгляда от распластанных на асфальте кленовых листьев.
Было грустно, бывает.
Но это была грусть, которую я не променял бы ни на какую радость. Может быть, это была печаль? Или, как говорят поэты, светлая печаль? Не знаю, не знаю… Что-то было в этом утре, что-то было. И даже подыскивать слова, чтобы выразиться точно и неуязвимо… Не хотелось.
Как сказал, так и сказал.
Я шел, подняв воротник куртки, сунув руки в карманы, и тихо радовался холоду, осени, желтым листьям и, опять же, собственной несильной, как легкий хмель, грусти. Было такое ощущение, будто прощался с кем-то или с чем-то, похоже, навсегда.
А между тем, наверно, можно сказать, что прощание - едва ли не главное наше занятие на земле. Мы постоянно прощаемся с сегодняшним утром, вечером, другом, женщиной, выросшими детьми, уходящими родителями. С самими собой прощаемся… Сегодняшними. А если и случаются встречи…
Они тоже заканчиваются прощанием. И, едва родившись, мы начинаем прощаться с этой жизнью, но смерть все равно приходит неожиданно и вынуждает, комкая прощание, обрывать его на полуслове, полувзгляде, полужизни.
Невеселая, в общем-то, мысль, но, когда бредешь ранним утром по щиколотку в покрытых изморозью листьях, она кажется вполне естественной. Петляя по узким улочкам, я вышел на набережную - она была залита сильным холодным светом, а река посверкивала холодными солнечными зайчиками. За моей спиной с железным лязгом промчался грузовик, и его грохот долго еще был слышен за поворотом, этот грохот, кажется, раскалывал ломкий утренний воздух.
Я снова ушел в улочки. По подворотням и в закоулках еще таился ночной сумрак, и только вершины кленов и верхние этажи уже посверкивали розовой изморозью, потом я оказался на площади и как-то естественно, закономерно столкнулся там с девушкой. Это должно было случиться, она была продолжением этого утра, набережной, листьев на асфальте. Ее вполне можно было назвать девушкой, поскольку она нисколько не изменилась за те пять лет, которые я ее не видел.
Она первой окликнула меня.
- Послушай, - сказала она, оказавшись уже за моей спиной. - А ведь ты не узнал меня!
Я обернулся.
- Почему… Я сразу тебя узнал. Ты нисколько не изменилась. Просто я не решился…
- Да ладно тебе! - улыбнулась она, и я увидел, что улыбка у нее осталась прежней. Правда, не вся улыбка, а только ее выражение, как бы слегка заговорщицкая, дескать, уж мы-то с тобой знаем, как все это понимать.
Она стояла по щиколотку в листьях. За ее спиной была пустынная улица, наполненная розовым утренним светом. Да, утро было розовым и дымящимся.
- Пошли, чего стоять. - Девушка коснулась моей куртки, и я увидел, что она волнуется.
Мы вошли в летнее кафе, увитое мерзлыми виноградными листьями, и сели за столик, покрытый ночной еще изморозью. Я взял два стакана кофе и сел напротив нее. Обхватив горячий стакан ладонями, она согревала их и смотрела на черный кружок кофе.
- Послушай, - сказала она, - а как все-таки получилось, что мы оказались порознь?
- Не знаю… Это было давно…
- Это было недавно, - усмехнулась она. - Мне все время кажется, что разбежались мы временно, как бы понарошку, что не сегодня-завтра все восстановится. У тебя такое бывает?
- Поначалу было… Но потом прошло.
- Появилось другое?
- Понимаешь… Такое чувство, что каждый мужчина… прости за дурацкое слово… живет со всеми женщинами, которых знал. В мыслях, конечно. Он разговаривает с ними, общается, продолжает выяснять отношения, эти отношения меняются, он может ссориться с ними, мириться, у них могут даже дети появиться… мысленно. Он делится своими неудачами, хвалится успехами…
- А передо мной ты хвастался?
- Случалось.
- Похвались сейчас! - Она рассмеялась.
- Не получится… Это же мысленное общение с самим собой, со своими капризами, заблуждениями, восторженными представлениями о самом себе…
- Как хочешь. - Она отхлебнула глоток кофе, зябко поежилась, откинула прямые темные волосы. На столе под стаканом образовался подтаявший кружок. После каждого глотка она ставила стакан на другое место, и появлялся еще один кружок, еще один. Как пулевые отверстия в светлом щите мишени. - Знаешь, - сказала она, разглядывая лист клена, упавший на стол, - я до сих пор не могу поверить, что все произошло так насовсем, так навсегда… не подумай, что я мечтаю что-то изменить, переиграть… Вовсе нет. Было ощущение, что поступки, действия, слова… любые… обратимы. Что можно расставить фигуры заново и сыграть иначе, лучше, разумнее.
- Ты не учитывала времени.
- Возможно. Я подумала… Я ведь могла оказаться с тобой, а не с ним.
- Ха! Ты бы изменяла мне. С ним.
- Да? Трудно сказать… Сам говоришь - надо учитывать время. А знаешь - мы ведь с ним не живем. Уже несколько лет.
- В чем же дело?
- Во многом. И в тебе тоже. Даже после свадьбы я не могла избавиться от мысли, что соперничество между вами продолжается. И когда оказалось, что рядом со мной только он… Он стал проигрывать. Что-то в нем исчезло… Сделался скучным. И каким-то… недобрым. А когда ты исчез… Похоже, ты придавал смысл нашим с ним отношениям.
- Не знаю. Это было давно. Первый шаг сделала ты, когда ушла к нему. А для него важнее была победа надо мной, а не над тобой.
- А для тебя? - спросила она, подняв стакан, будто боялась не совладать со своими губами, со своей улыбкой.
- Для меня он вообще не имел значения, прости, но он был слишком суетлив, тщеславен, что ли… Короче, мелковат. Но красавец… Ален Делон, блин! Мне хватало того, что именно ему важна была победа именно надо мной. А ты для него так… Между прочим. Приз за удачное выступление.
- В самом деле?
- Помнишь, у меня ведь была возможность реванша.
- Почему же ты ею не воспользовался?
- Победа над ним меня никогда не привлекала. А победа над тобой не подчиняется законам реванша. Это нечто совершенно иное. И потом, было еще одно соображение.
- Какое?
- Я уже говорил.
- Но с таким же успехом я могла изменить и ему?
- Но не со мной. Когда он увидел, что я не воспользовался тем шансом, его победа потеряла значение. Ушла острота, чувство победы. Это все равно что марафонец прибежал первым, а потом выяснилось, что, кроме него, никто и не бежал. Допускаю, что он подумывал над тем, не поддался ли я ему умышленно.
- А я? Я вообще не в счет?
- Ты - приз.
- Какой ты стал рассудительный… Если бы ты был таким пять лет назад… Ты бы победил.
- А я и так победил. Да, я потерпел поражение в нашей с тобой истории, но я сохранил свои боевые порядки. Он же остался ни с чем. Кроме добычи. А добыча - явление временное.
- Меня имеешь в виду?
- Да.
- Но ведь ты хотел, чтобы я была с тобой?
- Этого я хотел больше всего в жизни. Но когда вышло так, как вышло, у меня появилось место для другого, потом для третьего, для десятого… Жизнь продолжалась.
Она помолчала, медленно водя пальцем по изморози на столе.
- Знаешь, я продрогла. Возьми, пожалуйста, еще кофе… Видишь, даже стакан уже не оставляет кружочков. Остыл.
Я встал, подошел к стойке. В ожидании буфетчицы обернулся. Женщина сидела ко мне вполоборота и медленно водила пальцем по столу. На нем оставались треугольники, квадраты, постепенно превращаясь в домики, над их крышами заколебался дымок, появились снежинки, полумесяц, под окном домика возникла ель - примерно такие открытки выпускают под Новый год… На эту картинку она положила кленовый лист и тоже обвела его пальцем. Он висел над домиком, как угластое осеннее солнце.
- А чего ты больше всего хочешь сейчас? - спросила она, когда я поставил на стол два стакана кофе.
- Сейчас? Осени. Как можно больше осени.
- Как это понимать?
- В самом прямом смысле слова.
Она не поняла, и в ее глазах скользнуло превосходство. Это было знакомо. Когда люди не понимают, они, снисходительно соглашаясь, кивают. Еще минута, и она будет счастлива, что все вышло так, а не иначе.
- Ты куда сейчас идешь? - спросила она.
- На вокзал.
- Уезжаешь?
- Посмотрю, какая там осень. Зеленые вагоны покрыты изморозью, над электровозами розовый пар, на рельсах холодные солнечные блики… Хватит?
- Мы, кажется, опять переходим на разные языки.
- Что это у тебя? - спросил я.
- Сумка… Разве не видишь?
- Хозяйственная? Идешь на базар?
- Да, - ответила она, и я понял - еще один такой вот вопрос, и она уйдет, не сказав больше ни слова.
- Я тебя провожу. Посмотрю, какая осень на базаре. Там сейчас продают астры. Остались только астры. Холодные, лиловые, в цинковых ведрах… А ведра в изморози. На булыжниках стоят… И булыжники…
- Где ты был летом? - спросила она.
- В Крыму.
- Коктебель?
- Да… Как и пять лет назад.
- Я тоже была там пять лет назад… В бухты ходили, на Карадаг поднимались, на Чертов палец… Помнишь, это был год, когда прошел слух, что одна женщина сорвалась с этой скалы… Ее потом пришлось по частям собирать, чтобы хоть что-то похоронить. Кстати, она была из нашего города.
- Да, что-то похожее я слышал.
- Ты знаешь эту женщину… Это была я.
- Как это произошло? Случайно?
- Не совсем.
Я поднялся и посмотрел на стол. Он был покрыт нетронутым слоем изморози. Ни домика под угластым солнцем, ни кружочков от стаканов. И на алюминиевом стуле уже, наверно, месяц никто не сидел. И пустые холодные прилавки. И дверь, запертая на большой висячий замок. Сквозь мертвую виноградную листву пробился солнечный луч, и замок вспыхнул холодным пламенем изморози.