ПОГИБИ-83
Дверь гастронома открывалась не полностью, приходилось давить на нее изо всей силы, чтобы спрессовать нападавший снег и протиснуться в узкую, высокую щель. Я подпер ногой дверь и, подняв перед собой чемодан, проскользнул внутрь. Дверь тут же бросилась за мной, с размаха ударилась о порог и задергалась, забилась на петлях, похоже, от злости. Поставив чемодан на усыпанный мокрыми опилками пол, я снял шапку и ее теплым нутром снял с лица корку снега.
Покупателей было немного, все они торопились побыстрее уйти, и на меня никто не обратил внимания. Я подошел к гастрономическому отделу, подождал, пока отойдет от прилавка женщина, пока поболтает с подружкой продавщица - я боялся рассердить ее.
- Девушка, - наконец решился я, понимая, что уже в самом этом обращении таится комплимент, - мне бы водки купить, а?
- До восьми водка, - ответила она, отвернувшись.
- Как же быть, девушка? Ведь не знал я… У нас такого порядка нет, а?
- Приходи утром. - Почему-то считается, что к покупателям водки нужно обращаться на "ты". - Если, конечно, нас не занесет к тому времени.
- А мне на поезд надо.
- Езжай трезвым.
- Так не себе же я водку беру!
Продавщице, видимо, наскучил разговор, и она вообще отвернулась. Я потоптался, окинул взглядом пустые полки, на которых еще недавно, до начала тайфуна, стояли кульки с пряниками, рыбные консервы, пакеты с макаронами, сахаром… Всё размели, едва поступило предупреждение о непогоде. Я снова попытался что-то объяснить, но продавщица опять заговорила с подругой из соседнего отдела.
- Девушка, мне нужен заведующий! - строго сказал я. - Позовите его, пожалуйста!
- Во-во! Ему только тебя и не хватало, ха! Весь день страдал наш заведующий и не знал отчего… Оказывается, тебя дожидался.
- Где его кабинет?
- А неприемный день сегодня, понял?
- Это почему?
- Нездоровится нашему заведующему! - Обе девушки рассмеялись весело, но опасливо.
- Что же у него болит? - спросил я.
- Вот уж не знаю, что в таких случаях болит! У кого что - голова, печенка, селезенка… У некоторых совесть начинает пошаливать, угрызения всевозможные, ветер в кармане… Впрочем, какой ветер - сквозняк! - Девушки опять рассмеялись. - Вот у тебя, к примеру, что болит в таких случаях?
- Язык во всяком случае не болит. Где заведующий?
- А вон за спиной дверь… Зальют глаза и не видят ничего… Только не вздумай заведующим его назвать! Директор он!
Директор сидел, положив руки на стол, и с грустью смотрел в простирающееся перед ним пространство. Я знал эту грусть, эту печаль, эту задумчивость и сразу проникся уважением к пожилому, усталому человеку, сидящему передо мной.
- Ну? - сказал директор, не поворачивая головы. - Чего тебе? За водкой пришел?
- Как вы сразу… Я даже подготовиться не успел.
- А нечего готовиться. Не ты первый, не ты последний. Не дам. И не проси.
- Нет, вы послу…
- Сказал, не дам - и кончен разговор. Тайфун за окном, напьешься - к весне не найдут.
- Уезжаю я сегодня. Час до отхода поезда, нельзя мне без водки возвращаться. За ней и приехал. Бригада послала. Свадьба у нас.
- Как свадьба? - В глазах директора шевельнулся интерес, и он медленно, превозмогая страшную боль где-то внутри головы, поворотил ко мне свое лицо.
- Да как… Очень просто. Собрали деньги на водку, на командировочные расходы, прибавили суточные, дорожные… Жених с невестой благословили… И отправили.
- А с работой как же?
- Какая работа, когда свадьба на кону?! Там сейчас за меня ребята тройную норму дают! Понимаете, водка кончилась в нашем поселке! Погиби называется.
- Слышал, - кивнул директор и поморщился от боли.
- Дороги замело, самолет принять не можем, а тут свадьба… Такие дела. Откладывать грех.
- Сколько тебе?
- Два ящика.
- Ты что, с машиной? Не пробьешься, тайфун.
- С собой унесу.
- Два ящика?!
- В чемодане. Посуду могу вам оставить. В знак благодарности. На добрую память.
Директор уставился на мой чемодан долгим задумчивым взглядом и, кажется, совсем забыл и меня, и мою просьбу. Через минуту в его сознании что-то произошло, он часто заморгал, как бы стирая веками с глаз картины безнравственные и постыдные.
И поднялся.
- Пошли.
В коридоре мы протиснулись между ящиками и оказались в подсобке. Здесь пахло копчеными балыками, морожеными крабами, селедкой, мокрыми опилками, было тесно и сыро. Снаружи завывал тайфун, будто раненая зверюка невероятных размеров. Я с любопытством осматривался по сторонам, первый раз видя изнанку того великолепия, которое видят покупатели по ту сторону перегородки.
Конечно, больше всего меня поразили ящики с водкой. До сих пор я никогда не видел ее в таком количестве и разнообразии. Мной овладело радостное чувство узнавания. По уголку этикетки, форме и цвету бутылки, по цвету самой водки, настойки, наливки я как бы прочитывал знакомые названия улиц и площадей, неожиданно оказавшись в городе своей юности. Да, ребята, да, в счастливом городе, который снится иногда, но все реже, все реже…
Белая этикетка, золотая надпись наискосок, слабый рисунок гостиницы "Москва" - конечно, "Столичная"! Сколько на белом свете оттенков зеленого цвета, но колорит "Московской" невозможно спутать ни с каким другим. А вот четкий шрифт на бутылке со спиртом, грубый и простой, как сам спирт. Но изысканные буквы "Кристалла" ничем не напоминали сам напиток - жесткий и обжигающий. А два небрежно брошенные на этикетку перца… Господи! Ну, кто не догадается, конечно, "Перцовка"! А рядом вроде и тот же рисунок, но в каком-то другом, простите, чужом колорите… Да, тоже "Перцовка", но уже тридцатипятиградусная, и опять же с наценкой… Нет, восторга она ни у кого не вызывает ни в магазине, ни на столе. А вот славянскую вязь "Старки" на черном фоне в полумраке подсобки, содрогающейся от озверевшего тайфуна, прочесть было невозможно, да и зачем?! Достаточно чуть сверкнувшего золотом уголочка этикетки, неясного очертания знакомых букв, и в тебе поднимается волна тревожного предчувствия счастья!
А ведь было, ребята, было!
Торопясь за директором, я успел заметить сквозь деревянные рейки ящика кончик хвоста вздыбившегося быка, и сердце мое непроизвольно дрогнуло - "Зверобой"! А дальше мелькнул еще один ящик, и я, даже не успев разглядеть этикетки, понял, осознал и почувствовал - "Петровская"! О, "Петровская"! О, ребята, о!
И нет других слов.
Протискиваясь между ящиками, я улыбался всё шире, радостней, предвидя уже, как, перевирая, размахивая руками и сверкая пьяными своими глазами, буду рассказывать в Погиби об этом своем посещении подсобки, с которой по богатству вызванных чувств не сравнится ни один музей мира! Я уже знал наверняка, что навсегда запомню этот случай, как запомнил свое посещение церкви в Харькове, где оказался как-то проездом, случайно и бестолково.
- Хорошо-то как, Господи! - вздохнул я.
- Ну? - обернулся директор. - Чего брать будешь?
- Не знаю… Глаза разбегаются.
- Решай, парень. Больше такого случая у тебя не будет. - Директор гордился своими владениями и, видя мой неподдельный восторг, похоже, проникался ко мне доверием соратника, а то и подельника.
- Можно, конечно, чего попроще, "Московскую", например. Но раз уж такой случай выдался…
- Свадьба опять же, - напомнил директор.
- Но! - воскликнул я. - Давайте "Петровскую". Хотя от "Столичной" она мало чем отличается… Было бы чем закусить.
- Это главное, - подтвердил директор, опять уставясь в пространство. Я не мог не заметить легкой поволоки в его глазах, неуверенность движений, да и лицо его нельзя было назвать таким уж свежим.
- Я вижу, вы сегодня малость того, - я покрутил в воздухе растопыренной ладонью.
- Да, маленько есть… Остаточные явления. Вот "Петровская". Эти два ящика твои, - сказал директор, но уходить не торопился. Ему было любопытно - как один человек унесет два ящика водки да еще в такую погоду. Наверно, не один раз он видел, как уносили бутылки в карманах, авоськах, дамских сумочках, медицинских саквояжах, инкассаторских мешках, как пили тут же, в магазине, не отходя от кассы, как сливали в бидоны, в чайники, графины, грузили в мотоциклы, грузовики, телеги, увозили на багажниках велосипедов…
Но чтобы вот так…
Усевшись на фанерный ящик, я поставил перед собой чемодан, отвинтил неприметную плоскую крышечку рядом с ручкой и, подмигнув директору, заглянул в дырку, сунул палец в черную пустоту, дунул в нее. Внутренность чемодана отозвалась утробным гулом. Приблизившись к отверстию, я шумно втянул воздух. Прислушался, словно ожидая обнаружить в чемодане какие-то признаки жизни. Снова посмотрел на директора - вот так, мол, ничего хитрого.
Взяв из ящика крайнюю бутылку, я одним движением сорвал алюминиевую нашлепку, открыл еще одну бутылку и перевернул их горлышками в дыру. Послышалось волнующее бульканье внутри чемодана.
- Хитро, - одобрительно сказал директор.
- Ребята в мастерской сварили. Они и черта сделают. По пятому разряду работа. А что, нет? Рассчитали канистру с точностью до десяти граммов. А чемодан - местного, сахалинского производства.
- Не отказался бы и я от такого чемоданчика… Поменьше бы вот только. Литров этак, - директор задумался, будто уже выбирал чемодан с канистрой, - литров этак на десять. Да, около того. В самый раз.
Я опустил в железные гнезда ящика пустые бутылки, открыл еще две, потом, подумав, принялся открывать все подряд.
- Ладно уж, - сказал директор. - Помогу. - Он приставил поближе ящик из-под крабов, тяжело сел и, не торопясь, начал открывать одну бутылку за другой. Минут через пятнадцать все было закончено. Последние две поллитровки с пустым, обесчещенным звоном опустились в проволочные гнезда. На полу тихо светилась белая горка алюминиевых пробок.
Директор не выдержал и заглянул в дырку чемодана. Водка плескалась у самого среза.
- Точный расчет, - похвалил он неизвестных мастеров.
- Если до капли выливать, то вообще с верхом было бы… Но и так булькать не будет. - Я сдул с резиновой прокладки невидимые пылинки, накрыл ею дыру и намертво завинтил крышку.
- Век живи, век учись, - задумчиво протянул директор. - Ну ладно, пошли рассчитываться.
Я уезжал последним поездом на Оху. Следующий отходил через неделю - как только закончился тайфун, нашли под снегом занесенные поезда и расчистили дорогу. Рельсы лежали на дне снежной траншеи глубиной не менее трех метров.
Но все равно я опоздал - к моему приезду в Погиби свадьба расстроилась. Но когда жених и невеста увидели мой чемоданчик, любовь в их сердцах вспыхнула с новой силой. И все получилось просто замечательно. Мы пили за нефтепровод, который проложили под Татарским проливом, за мыс Лазарева, до которого все-таки добрались, за камешки, которые потехи ради бросали в пролив Лаперуза, и даже за далекий теплый Карадаг выпили, за Чертов палец, будь он неладен! Со стороны моря он смотрится указующим перстом, торчащим из земли, будто какие-то неведомые силы пытаются остановить, предупредить, предостеречь глупых, влюбленных людей от поступков отчаянных и безрассудных.
МОСКВА-93
Он неожиданно возник рядом со мной и некоторое время шел молча, удостоверившись лишь в том, что я заметил его. Потом коснулся рукой моего локтя, еще помолчал и наконец заговорил.
- Ты это… Не имей на меня зуб, ладно? - Он улыбнулся почти как прежде, почти по-приятельски, грустно и заговорщицки, виновато и слегка шаловливо. - Так уж вышло… Куда деваться…
- Да ладно, чего уж там… - Я пожал плечами и шел дальше с таким расчетом, чтобы встречные попадали на него, чтобы они отсекали его от меня. Он произнес некие слова, которые показались ему необходимыми, я ответил то, что мне показалось уместным. Казалось бы, все. Но ему захотелось еще что-то произнести или, говоря точнее, - еще что-то от меня услышать.
И он снова заговорил.
- Понимаешь, не часто приходится в таком вот положении, а если откровенно, то вообще первый раз… Но, как говорится… Ладно, прости, старик. Считай, что я прошу прощения.
- Считать? А на самом деле? - Я кажется, улыбнулся. Хотя мое положение было далеко не радостным, и виною тому этот вот человек - в возрасте, подтянутый, деловитый, лысоватый, напористый. Он даже извинялся напористо, решив, видимо, все-таки добиться от меня слов, которые бы освободили его и позволили жить дальше. Легко и беззаботно.
- Слушай, я поступил паршиво, я это знаю, и ты знаешь… Скажем, недостойно. Виноват. Прошу прощения.
- Пожалуйста! - сказал я легко и даже с некоторым великодушием. Дескать, о чем речь, подумаешь, какой пустяк - прощение! Нет проблем! Тебе нужно мое прощение? Да хоть тысяча! Вот так примерно я ответил. Но он почувствовал пренебрежение, в моем ответе все-таки что-то такое было. Но если уж он поступил со мной вот так, то почему бы мне и не проявить к нему хотя бы такой вот легкости. Не желаю я озадачиваться его душевными терзаниями, не желаю!
- Значит, ты меня прощаешь? - настаивал он.
- Конечно! - ответил я, не замедляя хода и лишь искоса взглянув на него вполне доброжелательно. Примерно так смотрит папа римский на многомиллионную паству у его ног.
- Видишь ли, - продолжал он, - мне бы не хотелось, чтобы наш разговор был формальностью. Я действительно поступил не самым лучшим образом и искренне об этом сожалею.
- Ну я же говорю… - Я уже тяготился этим разговором, но в то же время мне все-таки хотелось, чтобы он продлился. Куда деваться, не часто к нам подходят с таким вот покаянием. - Ты сказал, я ответил… Все в порядке.
- Как тебе сказать… Хочется оставаться порядочным человеком. Иначе все теряет смысл.
- Ну и прекрасно! И оставайся, кем хочешь. Ты извинился, я что-то там произнес, и мы спокойно продолжаем наше движение по жизни. В чем дело-то?
- Я чувствую в твоих словах двусмысленность! Вроде ты говоришь одно, а имеешь в виду другое…
- Ничего не понимаю! - я, похоже, начал яриться. - Чего ты от меня хочешь? Прощения? Пожалуйста! Понимания? Сколько угодно! Сочувствия? И в этом не могу тебе отказать. Забыть то, что произошла? Но это невозможно. Хочешь, чтобы я думал о тебе, как прежде? Давнее мое отношение к тебе позволяет мне пообещать и это. Сделать вид, что ничего не произошло? Сделаю такой вид, прикинусь, притворюсь, буду радостно встречать тебя и трепетно махать рукой при расставании, время от времени смахивая слезы со щеки. Только что мы с тобой исполнили некий ритуал, показали друг другу, что люди мы вежливые, прекрасно понимаем суть случившегося. Тебе что-то понадобилось, ты принес меня в жертву и получил желаемое. Дав при этом понять, как высоко меня ценишь, как долго готов меня терпеть, за что готов выменять… Или променять. Выгода, которую ты получил, достаточно высока, но за пустяк меня продал, и я, естественно, должен быть польщенным, чувствовать к тебе благодарность. Все на местах, все отлично. Не переживай. Такое бывает со многими, и со мной это тоже не впервой. Меня время от времени… как бы сказать поделикатнее… сносят. Или, как сейчас говорят, кидают. И ты вот не удержался. Видно, я представляю собой некий соблазн, произвожу впечатление человека, которого не грех для пользы дела заложить, предать или как там у вас это называется…
- У кого у нас? - спросил он настороженно.
- Ну, у этих… Сильных, смелых, решительных, нетерпеливых… Убежденных. Принципиальных. Ты же не первый раз поступаешь столь… разумно. Вспомни, был семьдесят третий год, был восемьдесят третий…
- Значит, не прощаешь, - произнес он негромко, скорее для себя.
- А что, собственно, я должен сделать, чтобы тебе сделалось спокойно? Я должен забыть о происшедшем. Или переродиться. Я не хочу перерождаться в кого-то другого, как бы тебе этого ни хотелось. Тебе тоже поздновато, но ты тоже не захочешь. Тебе и в этой шкуре неплохо живется. Прощение? А зачем тебе оно? Думаешь, еще могу пригодиться? Чтобы проделать это со мной еще раз? С некоторыми простаками ты подобное совершал не по одному разу, и каждый раз что-то оказывалось в наваре…
- Как же я тебя ненавижу! - вырвалось у него.
- Я тоже… постоянно о тебе помню. - Я понимал, что не должен произносить сильных слов, он уйдет удовлетворенным, если я прокляну его, выкрикну что-то оскорбительное.
- Я, кажется, не зря все это проделал с тобой.
- Конечно! - согласился я с наивозможной доброжелательностью. - Ведь завтра же утром ты получишь отдачу! В чем это будет выражаться? Ключи, деньги, высокое рукопожатие… А как же иначе? Надо как-то жить.
- А я ведь в самом деле хотел помириться с тобой. - Его узкопоставленные глаза смотрели на меня с какой-то неистовостью, ему, наверно, в самом деле было сейчас паршиво.
- А разве мы не помирились? - удивился я.
- Жаль, что я тебя не добил!
- Еще будет такая возможность. А когда добьешь, снова поймай меня в какой-нибудь подворотне и попроси прощения, потому что тогда тебе опять будет паршиво. Потом снова понадобится кого-нибудь добивать… Советую - ты не добивай меня совсем, оставляй чуть живым, чтобы потом, когда я встану на ноги, ты бы имел возможность все повторить… Вот ты поговорил со мной, и тебе уже легче, правильно? И уже нет чувства вины, раскаяния, тебе уже хочется снова меня добивать, верно? Вот и хорошо, вот и славненько. Будь здоров, старик. Я рад, что мы поговорили.
Я почувствовал, что в душе что-то ослабло. Даже стало жаль недавнего моего состояния, когда во мне что-то болело, ныла и ныла странная, сладкая боль от обиды незаслуженной и нежданной.
Теперь все прошло.
Я медленно брел по Тверскому бульвару, сунув руки в карманы нейлоновой куртки, ступал по желтым кленовым листьям, слышал, как падают редкие капли дождя - не с неба, с деревьев. И постепенно приходил в себя. Погода была тихая и какая-то сосредоточенная, машины проносились с негромким влажным шелестом. В такую погоду нетрудно вообразить себе все, что угодно, всему найти свое место и оправдание.
А дальше, допустим, было так…
Мой давний друг прибавил шагу и ушел вперед легкой, подпрыгивающей походкой человека, который проделал работу тяжелую, грязную, но необходимую. К примеру, прочистил забившуюся канализацию. И ему сразу стало легко и свободно.
Подошел троллейбус, и мы вошли. Он - через переднюю дверь, я - через заднюю. Сели на свободные места и уставились в окна. Перед нами мелькали не только дома Тверского бульвара, но и теплые скалы Карадага, струящийся на ветру песок Погиби, не только кондуктор стоял перед нашими глазами, не только, ребята, кондуктор со своей кирзовой сумкой и воспаленным от усталости взглядом.