– Здрасьте, дядя Ли, а я к вам. – Чтобы не успел отбояриться.
– Я ухожу, Лара, я…
– Ключ под коврик!
– Нет! – взвизгнул обычно жантильный конферансье – видимо, имел основания не доверять коврикам. – У соседа будет, в семнадцатой. Я еду в аэропорт, за…
А это нам дядечка Лион Иванович "до лампады", как говорят в каком-то водевиле.
Вот он мрачный дом, где разрушаются браки.
Только подойдя к парадному теперь ненавистного строения, Лариса вспомнила о смерти академика.
Все-таки неловко как-то!
Хотя не я же его убила, сказала она себе, понимая, что эта фраза из арсенала плохого человека. Но оскорбленной женщине позволено больше моральной свободы, чем принято думать, и простить ей придется больше, чем от нее соглашались ждать.
Консьержка, переименованная сердитым сознанием Ларисы в кочерыжку, растерянно ей улыбнулась. Не пустить не могла, хотя и не могла не знать, что высшей властью шестой квартиры девушка отлучена. Лучше прикрыться вязанием.
– Здрасссьте! – просвистела Ларочка, накручивая себя против безропотной консьержки, чтобы было легче при наезде на Рулю.
Лифт повел себя солидно, грюкнул, крякнул, доставил.
Встав перед проклятой дверью, Лариса стряхнула всю вертевшуюся в голове гневную словесную шелуху, больно надавила на звонок.
Довольно долго дверь не открывалась, уже почти наступил момент для повторного удара, когда открылась.
Навстречу из полумрака прихожей сверкнула тихая, безумная и, главное, очень знакомая улыбка.
Академик глядел вполоборота, он подъехал к замку боком, чтобы легче было дотянуться. Он был явно рад визиту Ларисы, даже сделал несколько знаков, показывающих это.
Пауза затягивалась.
Из глубины отмытой Ларисой квартиры донеслись чьи-то шаги и еще из-за шагов, совсем с другого края этого запущенного материка, и голоса.
Тут Лариса поняла, что для разговора в такой ситуации она не готова, все наработки быстрых болезненных оскорблений, сделанные во время путешествия из Малаховки, пришли разом в негодность, для вытачивания новых не было времени, да и не вызревают ядовитые колкости в атмосфере столь сильного удивления, в котором пребывала сейчас Ларочка.
Шаги были уже за ближайшим поворотом.
Поставила чемоданы внутрь квартиры, слегка толкнув колесное кресло, так что академик обратился взглядом во тьму внутреннюю своего идиотского дома.
Захлопнула дверь.
Вниз отправилась ногами. Как бы убеждаясь при каждом шаге, что сохранилась как личность.
На секунду вспыхнуло желание вернуться и все же наскандалить.
Пожалела о чемоданах как о зря потраченной причине для визита.
И тут же навалилось мрачное бессилие.
Укатали-таки сивку московские горки.
Лучшая, хоть и меньшая часть богатства была сдана по дороге в отдельной сумке в камеру хранения на Ленинградском вокзале.
Да о чем жалеть, сюда она ни ногой.
Хватит!
Хватит!
Навсегда хватит!
Консьержка закрыла форточку своей клетушки, чтобы не видеть, как она будет уходить.
Выйдя на крыльцо, Лариса пожалела, что бросила курить. Сейчас бы сигарету и пощелкать зажигалкой, прищурив глаз.
Ладно, просто постоим, вдыхая мощный морозный воздух. На нем выращивают настоящих снежных королев. Унять дрожь в ногах. В арке скрипнули тормоза, двор вспыхнул. Хлопнула дверь. Двор погас. Кто-то, мелко хрустя снежком, приблизился к крыльцу.
Лариса уже владела собой:
– Здравствуй, Руля.
Он был расслаблен – видимо, сильно выпил в честь смерти своего дедушки. Прикрывал грудь прямоугольным свертком. Другой рукой искал на лице очки.
– А я пришла посочувствовать твоему горю.
– Врешь, – сказал внук. – Ты всегда мне врала…
Лариса отставила, по своему обыкновению, крепкую ногу и расправила плечи, почувствовала, как похолодело у носа место гандбольной травмы.
– Ты всегда мне врала. Ты никогда меня не любила.
Что ответить на "врала" Лариса знала, но это "не любила" ее столкнуло с абсолютно выигрышной позиции. Этот мозгляк с очередной краденой иконой на впалой груди говорил ведь сущую правду. Она никогда его не любила, она хотела выйти за него замуж. Она была бы гарантированно верная жена и родила бы отличных детей. Но не введешь же в спор эти аргументы, они могли бы стать реальностью лет через десять совместной жизни.
Еще не зная, что сказать, Лариса сделала шаг вперед, и тогда Руля вдруг заплакал и сказал, отходя:
– Оставь, пожалуйста, в покое нашу семью.
Вот оно что. Он, оказывается, условно убил своего дедушку, чтобы перейти в состояние тех, кого надо пожалеть, и на этой слезной смазке ускользнуть.
Сзади хлопнула дверь, и раздался голос, который Лариса слышала не часто:
– Уходи.
Лариса обернулась.
Сестрица Нора своей неодетой персоной. Она держала в руках те самые чемоданы. Лариса, чувствуя, что ее положение из изначально победительного превращается в положение изгоняемой со двора суки, попыталась пойти в контратаку. Не бежать же, поджав хвост.
– Он сказал мне, что дед умер и лежит в морге.
Нора улыбнулась:
– Это я ему посоветовала.
– Зачем?
– Мы не знали, как от тебя отделаться. Рауль пожаловался мне. Мы давно не спим вместе, но остались родными людьми.
У Ларисы свело челюсти, она старалась смотреть одновременно на одного и на другого, у нее это не получалось, и это ее пугало, она боялась, что упускает самое главное.
Рауль не плакал, но лучше бы плакал. Такой абсолютной несчастности видеть Ларисе прежде не приходилось. Нога ее поехала по накатанному снегу, и она сделала тем самым приставной шаг в его направлении; он инстинктивно закрылся свертком и прошептал.
– Не бей меня.
– Иди сюда, – тихо, твердо, успокаивающе сказала ему Нора.
Он поднялся на крыльцо, она взяла его под руку, другой открыла дверь и, входя в подъезд, толкнула один из чемоданов, он покачался, повалился и изобразил "принцип домино", повалив второй.
– Забери это, – сказала, не оборачиваясь, Нора, – я такого не ношу.
И они скрылись в подъезде.
Лариса понимала пока только одно – все не так, как она себе раньше думала. Какие неожиданные измерения открываются, и так внезапно. Чувствуя, что в этом новом мире она пока только ученик, она решила следовать даваемым советам. Послушно взяла чемоданы и отправилась к подворотне. Вышла на безрадостно яркий Арбат и медленно пошла в сторону ресторана "Прага".
Да, старые московские семьи – это сильно, это по-глубокому, это с одного разу не переплюнешь.
У афиши "Художественного" на Ларочку накатило какое-то на время отставленное чувство, она вдруг замерла, подняла чемоданы и брезгливо разжала пальцы.
– Я такого не ношу!!! – крикнула она, и никто из окружающих не понял, что это цитата.
Чемоданы лежали в черной, липкой, соленой московской грязи, люди, чертыхаясь, переступали через них, а Ларису трясло, она, выпучившись, смотрела на них и работала ртом, собираясь с возможностями для плевка.
Вот это московская, столичная, старая семья, у них братья спят с сестрами, а она, кристальная Ларочка, оплевана за предпочитаемый ею фасон одежды.
– В чем дело?!
Слава богу, рядом оказалась власть. Милиционер постучал по козырьку антенной большой рации, назвал какой-то позывной. Лариса закивала, подхватила чемоданы, которые она ни за что в жизни не принесет больше в эти места, и помчалась в метро.
27
Приехала в Теплый Стан. Дядя Ли шутил в стиле своего вечного конферанса, что это название не городского района, а "легкого эротического романа". Она не думала об этом, подходя к девятиэтажному кирпичному дому, она думала только об одном: забраться под горячий душ, а после этого переодеться, рухнуть в какое-нибудь кресло и там заснуть до возвращения эстрадного дяди, а еще лучше до возвращения способности смотреть на окружающую жизнь без содрогания.
Она помнила номер квартиры. Поставила чемоданы на площадку у дверей конферансье, подошла к соседской двери – номер семнадцать – и нажала звонок. Нажала и начала рассматривать зрачок глазка, встроенного в дверь как раз напротив ее глаз. Через несколько секунд ей показалось, что там внутри зрачка что-то зародилось. Да что вы там… она опять протянула руку к звонку. В этот момент дверь бесшумно распахнулась, какой-то абсолютно молчаливый мужчина схватил ее за протянутую руку и одним рывком втащил в квартиру.
Дверь захлопнулась.
Лариса могла издавать только нечленораздельные звуки и не могла собраться для сопротивления. Ее решительно и с какой-то опасной умелостью увлекли внутрь квартиры, и вот она уже сидит на роскошной кухне за столом, приходя в себя.
Напротив нее сидит господин Шамарин и отвратительно улыбается, и его отвратительная "сигара" торчит в углу рта. Поскольку он все в этой жизни делает отвратительно, чего же ждать в дальнейшем?
– Что вам надо? – глухо спросила Лариса.
– Ты же знаешь.
Настроение у него было великолепное. У Ларисы оно сделалось просто кромешным, она вдруг подумала, что это специальная против нее ловушка. Дядя Ли в сговоре с этим бородавчатым садистом?! Какая низость и грязь!
Умом Лариса понимала, до какой степени пакостно поступил с нею друг семьи, но у нее совершенно не было сил для активного возмущения. Бессилие смешанное с отвращением.
Шамарин достал из холодильника бутылку кипрского муската "лоэль" и початую коробку конфет.
– У вас все равно ничего не получится.
Он положил свою пятнистую лапу на ее скомканную в бессильный кулачок руку:
– У меня всегда все получается. Иногда не с первого раза.
Да, тогда, в первый раз, Лариса его красиво, даже элегантно обдурила, вырвавшись с отзывом неблагодарной Норы из обустроенного для разврата номера. Ушла красиво и легко. Господи, всего лишь прыжок с невысокого второго этажа в сугроб. Если женщина не хочет, то она не хочет.
Шамарин встал, повернулся к стенному шкафу. Шкаф был дорогой, темного, заморского дерева. Достал бокалы. Лариса резко и, как ей казалось, бесшумно встала и ринулась к двери. Не глядя в ее сторону, другой лапой, еще более пятнистой, Шамарин поймал ее за предплечье и вернул на место.
Снова сел напротив, улыбаясь всеми своими бородавками на всех губах и бровях:
– Я ведь и жениться могу.
Лариса чувствовала, что предательство дяди Ли проделало какую-то особенно большую пробоину в системе ее независимости, все силы, вся ирония, способность визжать и царапаться и прочие полезные способности утекают в пробоину, и их неоткуда возобновить.
Но надо что-то придумать. Не может быть, чтобы не было выхода. Что, он ее изнасилует, что ли? Подумав это, она краем глаза увидела сквозь дверной проем и коридор открытую дверь в спальню, спинку белой ампирной кровати, и ей стало совсем тошно. Тошно и свободно. Она встала, прошла на негнущихся ногах к сияющей чистотою мойке и хлестнула туда мутной водицей, остатками аравийского бальзама. Стоя, нагнувшись над раковиной, она поняла, что у Шамарина, к сожалению, все сегодня получится. Она блюет ему в кухонную раковину, как будто уже мстит за то надругательство, которое наверняка совершится.
Профессор спокойно разливал вино.
– Ничего страшного, возьму с ребенком.
Благородный, подумала Лариса, но подумала с отвращением. Вытерла рот затейливо вышитым кухонным полотенцем и, усевшись на место, сказала:
– А вас не смущает, что ребеночек будет еврейский?
Шамарин отхлебнул вина и улыбнулся:
– Ты уверена?
Лариса громко гоготнула:
– Вы что, не видели Рулика?
– Так ты гарантируешь, что ни с кем больше не спала?
Лариса глянула на него недоверчиво: чего это дяденька придуривается?
– Гарантирую.
– Ну, тогда у меня есть дополнительный повод для восхищения тобою.
– Не поняла.
Лариса взяла стакан и много отпила. Было вкусно, и это было жаль, хотелось в этот момент чего-то неприятного, грубого по отношению к себе со стороны окружающего мира.
– Дорогая, получается, что все те месяцы, что я тебя добиваюсь, у тебя был всего лишь один мужчина. Да ты, собственно, можешь идти под венец в фате.
– Да, – сказала Лариса и подумала: "Нет! А сын космонавта? То есть ребеночек может быть не еврейский, а космический".
– А потом, – Шамарин улыбнулся, – я не антисемит. Я совершенно искренний интернационалист. А что там про меня болтают… Только в данном случае это мое достоинство ни к чему. – По лицу Ларисы было видно, что ей трудно что-либо понимать, но предстоящий насильник продолжил: – Там на все семейство один еврей, да и тот отличный мужик, "раковая шейка", а все остальные приемные, полуприемные, полулатыши, как Элеонора, полунезнаю кто. Первая жена академика помре, а сын, который привел Элеонору, где-то в бегах вне пределов, с какой-то Варенькой, короче, такая тюря… Не забивай себе голову.
– А Нора?
– Что Нора? Ах, Нора, она жена Рауля. Они что, тебе не рассказали?
– Жена?
– Да.
– То есть не сестра?
– Не сестра.
Шамарин откровенно веселился, время от времени трогая мизинцем свою "сигару".
Ларисе стало значительно легче от этого известия. Хотя вопросы оставались.
– Но…
– Ну, они, как говорится, давно уже не живут с Раулем, но Нора-то успела стать членом семьи. Не выгонять же ее.
– Так не бывает.
– Бывает, Лара, это же Москва.
– Это мерзость.
Он усмехнулся.
Шамарин говорил тихо и ласково. Он склонял девушку к неизбежному очень мягко, никакого насилия. Она ему нравилась. Сначала в нем говорил азарт успешного соблазнителя, который ни одной юбки не пропускает мимо своей должности, и его очень злил ее прыжок из окна. Теперь желание навести порядок в половых делах, наказать ослушницу отступило на второй план. Девушка ему нравилась.
Было видно, что она не просто выпила и расслабилась. Ей чисто по-человечески стало как-то легче.
Она уже в сомнении – что делать дальше?
Нет, правда, сил, тихо начала она оправдываться перед собой.
Или все-таки опять обдурить урода, вырваться в чем мать родила на улицу, в темную, страшную ночь? Или хотя бы на площадку, орать, вопить?
А может, просто закрыть морду подушкой и пусть шурует?
Кстати, а чемоданы?!
Она посмотрела на хозяина квартиры, он опять ей улыбнулся, как бы мысленно перебирая свои бородавки у себя на бровях и на губах. Он был совершенно недвусмыслен. Весь его облик говорил – пора. Сама же знаешь – пора! В нем не было даже самодовольства, что отталкивало бы больше физической отвратности.
– А мои чемоданы?
– Что?
И тут раздался звонок в дверь. Лариса прыснула, ей показалось, что это многострадальные шмотки пришли ее спасать.
Вот тут лицо Шамарина сделалось ужасно. Гнев, а потом сразу же, через унизительно краткий промежуток, ужас. Он вышел в прихожую. Послышался второй звонок, и тон его получился значительно более тревожный, чем у первого. Хозяин одним глазом косился в сторону двери, другим – в сторону залетной птахи, которую, кажется, придется выпустить. Что за несчастье!
Третьего звонка не было, сразу пошли кулаки в дверь и женский возмущенный крик: "Откройте!"
Шамарин глянул в глазок, он, видимо, не принимал серьезных решений без визуального осмотра. Лариса подошла к двери и сказала через спину хозяина:
– Бабушка, не надо, сейчас я открою!
Потом, когда уже сидели на кухне у Лиона Ивановича и опять пили сладкое вино, вермут "Чо-Чо-Сан", расслабленная Лариса (принявшая душ, переодевшаяся) задала несколько вопросов хозяину, все увиливавшему от нее взглядом:
– Скажите, дядя Ли, а не жалко вам было меня отдать этому?
Он отреагировал мгновенно, даже быстрее:
– Случайность. Хочешь, Ларочка, верь, хочешь – не верь. Просто сосед. Я не знал, что он уже давно над тобою нависает. Мы, понимаешь ли, из одного кооператива. Всего лишь.
– Понимаю.
– Да ничего ты не понимаешь. И если бы он мне проговорился хоть словечком, я бы… – сухонькая фигурка даже чуть подпрыгнула на шахматном кафельном полу, – никогда бы не оставил ему ключ. Дождался бы, не знаю уж, что бы я придумал в отношении Виктории Владимировны. – И он церемонно поцеловал бабушке ручку.
– Так он не просто урод, он…
Илья Иванович сел на краешек табурета и приложил палец к губам:
– Законченный подлец. Двоих моих хороших знакомых закопал, диссертацию Сурена Игоревича… Причем берет, берет, но никто не может поймать. Что же я, изувер? Я знаю людей. А уж в своем кооперативе… Я всегда очень взвешиваю, кого с кем познакомить.
– Врешь ты все, Лион, мне-то сказки не рассказывай, – сказала бабушка.
На эти слова хозяин не обратил внимания:
– Взвешиваю, много раз думаю умом, Ларочка. А потом думаю сердцем.
– А почему вы меня не предупредили, что Нора не сестра Рауля?
– Думал, все само собой образуется, разрулится, не хотелось никого обижать. Нора, она славная, только несчастная совсем. Ей надо было наконец порвать с Рулей.
– Так все было ради нее подстроено?!
– Нет, Лара, нет, ради тебя, ты получала то, что хотела, а она…
Лариса вздохнула:
– Да ну вас всех. Москва, Москва… Клоака. И я за все должна отвечать!
Лион Иванович развел руками.
Виктория Владимировна погладила внучку по голове:
– Да будет тебе. Ты свою семью вспомни.
– Что?
Лариса посмотрела на бабушку и наткнулась на тяжелую, окончательную, как у какого-нибудь Будды, улыбку.
– Да, да, ты подумай обо мне, об отце твоем, каково было матери твоей. Ты ведь обо всем догадывалась, правда? Или свое не пахнет?
Лариса некоторое время боролась со своим ступором, потом дернула плечами, отбрасывая противную тему:
– Бабуля, а ты как здесь?
– Ты такую телеграмму мне прислала, что стало понятно – тебя надо, дочка, спасать. Для чего тебе деньги, и столько?
Лариса вздохнула:
– Теперь и не знаю.
Часть 2
1
В последний раз поводив ладонью параллельно стеклу, Лариса отвернулась от окна. Родственники пропали из движущегося кадра. Теперь там проплывали высоченные окна главного вокзального здания, потом камера хранения, что-то водонапорное в окружении сирени и жасмина… Поезд покинул город Гродно.
Три попутчика.
Два молодых офицера, крупные, смешливые парни с красными полосами поперек лба, это от фуражки. Толком даже не распаковавшись, зашвырнули одинаковые чемоданы на вторую полку и решительно, с предвкушающими комментариями, удалились. Даже не получив белья и не испробовав вагонного чая.
Третий попутчик, очень приличного вида пожилой мужчина с солидной сединой, тщательно выбритый, в светлом костюме, в галстуке и даже с уголком платочка в нагрудном кармане. На губах приятная, не вульгарная улыбка, все время находится в позе – я к вашим услугам. И поза не обманула. Был всячески любезен. Предложил свои услуги в доставке белья. Принес чай в горячих подстаканниках, вынул плитку дорогого шоколада. Когда Лариса встала, чтобы сходить покурить, тут же выхватил из кармана пачку "БТ" и извинился, что ничем лучшим не располагает. Лариса улыбнулась, сказала, что у нее у самой болгарские, "Стюардесса", но вообще-то она бросает курить.