Подкатили на двух машинах к обиталищу главной конструкторши сегодняшнего успеха. Лариса занимала большую комнату в маленькой коммунальной квартире. В соседях у нее томилась тихая семья из трех человек, родители и дочка. Несмотря на трехкратное численное превосходство, Каблуковы претендовали на значительно меньшую половину жилищных благ. Старались не занимать ванную комнату без особой необходимости, оправлялись очень рано и стремительно, да и на кухне не качали права, всем своим поведением показывая, что соседка у них творческий работник. Такое положение вещей Лариса поддерживала добродушной надменностью в общении с соседями, но не только. Пару раз, когда, кажется, дочурке соседей понадобилась срочная, очень редкая, очень квалифицированная помощь, на получение которой по обычным каналам не было никаких шансов, Лариса помогла, приложив немалые телефонные силы. Даже письмо какое-то составила. В общем, она занимала в своей квартире положение госпожи, к которой как во времена военного коммунизма подселили семейство ее бывших крепостных.
Когда веселая толпа с пакетами и бутылками вошла во двор, со скамейки под липами, занимавшими середину темноватого двора, поднялись с разной скоростью две фигуры. Быстро встал пожилой человек бравого вида, замедленно – полный мальчик. Было понятно, что это Ларисины гости. Но они не бросились вперед, не зная, как себя вести при стольких чужих людях.
Гости тоже остановились.
Лариса сделала по инерции несколько шагов вперед и окаменела. В голове у нее наступала неприятная ясность, в душе брезжило раздражение. Что за идиотская провинциальная привычка: приезжать без предупреждения! То есть, если ты написал две недели назад, что будешь в два часа четырнадцатого, и приехал в два часа четырнадцатого через две недели, это все равно что без предупреждения! Можно же было хотя бы позавчера позвонить!
Две группы молчаливых людей стояли по разным берегам мелкой, прозрачной лужи.
Этот эффект Лариса испытывала неоднократно при встрече с гродненскими родственниками уже на протяжении нескольких последних лет. И сейчас у нее, как и всегда, было полное ощущение, что отец приехал вместе с Перковым, этой жирной, подлой, бездарной скотиной. Только почему-то сильно уменьшившейся в росте. И с каждым годом ощущение будет усиливаться – сынок будет подрастать, уже сейчас он капитану до плеча.
– Здравствуй, папа, здравствуй, сын.
Лион Иванович на правах старого друга семьи на пятках форсировал лужу и занялся суматошными рукопожатиями и объятиями.
– Молодцы, какие молодцы!
– Мы писали, – сказал капитан через его плечо, обращаясь к публике, которой, как он чувствовал, ломает кайф.
– Знаю, – сказала Лариса, – я очень рада.
– Может быть, мы в следующий раз? – шепнула ей Галка на ухо.
– Ни в коем случае!
– Правда, правда, Ларис, сын, Ларис, отец. – Забормотала толпа гостей, понимающе вздыхая. Многие сослуживцы были в курсе, что у нее где-то вдалеке растет сынок, но видели его впервые. Волчок же не знал и внутренне ожил – не станет же она при родичах…
– Да вы что, такой день!
Подавив всеобщую неловкость своею бодрой волей, Лариса погнала всех в подъезд. Когда входили в лифт, обняла сына за плечи:
– Ну, как доехали?
– Хорошо.
– Как в школе? А… поняла, лето.
– Лето, – согласился сын.
– Как мама?
– Шпоры. Тоже хотела приехать.
– Вы насколько? – Это уже отцу, капитану Коневу.
– Насколько скажешь.
Несмотря на огромные усилия, приложенные хозяйкой для организации веселого, беззаботного застолья, ничего путного не получилось. Хотя отец охотно поднимал рюмки и чокался то с Милованом, то с Бережным, а сын Егор тихо сидел на кухне и беседовал с Мусей, соседской кошкой, разгон застолью не дался. Это стало ясно в тот момент, когда Лариса потребовала завести песню "На границе тучи ходят хмуро" и попробовала солировать – Папа, ты же танкист! – укоризненно крикнула она отцу.
– Я пенсионер.
– На границе танки ходят хмуро, – скаламбурил сын космонавта и не заслужил поощрительного взгляда хозяйки, хотя обычно верткий, пошловатый юмор его ей нравился.
Галка выбежала на кухню подрезать колбаски. Сын сидел на стуле, глядя в окно на вновь начинающийся дождь. Короткие ноги в белых сандалиях висели не по-детски неподвижно.
– А ты чего здесь?
Он пожал плечами.
Галка, вернувшись, наклонилась к уху триумфаторши, которая в этот момент пыталась раскрутить новую ухарскую победную песню "Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить!".
– А чего это Егор на кухне сидит?
Лариса отбрила ее убийственным взглядом, лидер машбюро поняла, что лезет немного не в свое дело. Лариса тут же попыталась вернуться в течение песни, но та уже успела как-то просесть без ее непрерывного напора и теперь разваливалась. Лариса вышла на кухню, где отделочница Каблукова предлагала Егору компоту, но он благоразумно отказывался, понимая, что это будет воспринято его матерью как предательство, был уже достаточно взросл для этого.
Соседка выбежала вон с каменным лицом.
– Ты что это здесь сидишь?
Егор и тут показал себя с лучшей стороны. Не стал маме напоминать, как она охотно согласилась, когда он сказал ей, что пойдет на кухню. Когда они вошли в комнату, все уже стояли – пора расходиться.
– Нет, нет, нет, – закричала хозяйка, хотя уже и ей было понятно, что гостей обратно за стол уж не впихнуть.
Было очень досадно и, главное, некого было обвинить в саботаже. Отец, ради компании, отвечал на все вопросы касательно новейшей танковой техники, возможно даже заходя за грань военной тайны. Сын готов был сидеть в подполе, пока не разрешат появиться на свет.
И все же Лариса была в ярости. Единственное, чем она могла гордиться, что ей эту ярость удается сдерживать.
– Эх вы! – устало и разбито вдруг вздохнула вдохновительница сегодняшней победы. – Ну, тогда выметайтесь.
Она обняла за плечи двух приехавших к ней мужчин, так что было отчетливо видно, что она старше не только сына, но и капитана.
Лион Иванович, уже целуясь в дверях, шепнул Ларисе:
– Завтра же ко мне, устроим парню туда-сюда культурную программку. Зоопарк, планетарий…
– Да, дядя Ли, займись уж. Сам говорил, они же тебе как родные.
9
Но не одна лишь борьба за освобождение Карапета Карапетовича от уголовной ответственности занимала Ларису в эти дни. Развивалась в ней невидимая духовная жажда, и она искала случая ее утолить.
Однажды, после обычной штабной пьянки в отделе, Питирим и Энгельс предложили ей: "А поехали с нами?" – "Куда?" Оказалось, что в очень хороший дом. В районе Старого Арбата. Буквально в двух шагах от Староконюшенного. Лариса всегда с большой легкостью откликалась на предложения "продолжить", а тут еще и интригующая география. По разговорам в такси Лариса поняла, что предстоит не рядовая попойка, человек, которым с ней хотят поделиться, важный и идейно, в хорошем смысле, влиятельный. Питирим рассуждал о нем, как и всегда обо всех, запростецки, но это не могло скрыть запрятанного в глубине пиетета. Энгельс, так тот просто сыпал дифирамбами. Было понятно, что ее угощают редким московским блюдом.
Обычно если преамбула так пышна, то сам спектакль разочаровывает. Но не в этом случае. Венедикт Дмитриевич Поляновский произвел на Ларису огромное впечатление. Огромный, худой, седой, улыбчивый старик в пристойно поношенном халате, шелковой свежей рубашке. Он приветливо принял молодых гостей. Они привычно протопали на кухню. Хозяина абсолютно не смутило появление винных бутылок из торбы Энгельса. Для себя он поставил чай. Впоследствии выяснилось, что он никогда не был пристрастен к вину, но спокойно переносил распивание его другими в своем присутствии. Как-то сам собой, еще в процессе откупоривания, завязался очень существенный разговор прямо с выходом на самые главные темы, как будто в этом доме всегда поддерживалась, как огонь в печи, необходимая умственная атмосфера. Стоило гостю переступить порог, и его охватывало – а в чем смысл жизни?
Лариса была как губка, даже отключила автопилот кокетничанья и просто внимала. С первого раза в голове осталось мало, хотя голова и старалась. Русский путь, историческая роль православия, монархия и модерн, третий Рим или новый Иерусалим? Самым сильным моментом, кульминацией вечера было превосходное чтение пушкинского стихотворения "На взятие Варшавы", с посвящением – "русскому либералу".
Ты просвещением свой разум осветил,
Ты правды чистый лик увидел,
И нежно чуждые народы возлюбил,
И мудро свой возненавидел.
Как молния ударила в приподнятый винным паром разум.
Ты руки потирал от наших неудач,
С лукавым смехом слушал вести,
Когда полки бежали вскачь
И гибло знамя нашей чести.
– "Чистый" лик – это вы ведь от себя, да? Там ведь квадратные скобки вообще-то, – влез Энгельс, но Лариса так на него посмотрела, что ему стало стыдно за свою назойливую энциклопедичность.
Лариса прекрасно знала Пушкина, "Евгения Онегина" огромными кусками наизусть, даже лексически рискованную его лирику, но чтобы такое… Она засомневалась, спросить или стыдно – где это напечатано? Но хозяин невольно пришел ей на помощь, рассказал, что после публикации этого текста в сентябре 1831 года у него, текста, была сложнейшая судьба. Какие трудности приходится претерпевать, при попытке заново предъявить его публике.
Лариса была поражена и восхищена. Она увидела и глубочайше осознала – вот оно! Ничего не было удивительного в такой мгновенной реакции. Все последние годы ее бездумного, позорного бултыхания в жидком растворе мелкодиссидентствующей жизни в ней шло накопление нужных питательных элементов, они оседали на дне емкой души, и при попадания на это дно настоящего духовного семени произошел резкий всход. Лариса ощутила что-то вроде тихой, просветляющей эйфории. Так далеко и глубоко стало видно, такая ясность соображения наступила, столько неразрешимых вопросов распутались сами собой.
Был и еще один момент, дополнительно очаровывавший ее как бывшую "упрямую дщерь самиздата": Поляновскому удалось самого Александра Сергеевича подать как запрещенного автора. Еще со студенческих пор ее приучали к мысли – читать имеет смысл только то, что гонимо властями. Гонимость была свидетельством настоящего литературного и идейного качества. Поляновский обеспечил этому пушкинскому стихотворению эффект двойной подлинности.
Она стала бывать у Венедикта Дмитриевича, сначала с Питиримом, явным любимцем хозяина, а затем и одна. И очень скоро эта сторона жизни сделалась для нее куда более важной, чем процесс Карапета. А стоило процессу завершиться успехом, как этот армянский камень легко скатился с ее души.
Был подписан приказ о назначении Ларисы Николаевны Коневой на должность старшего консультанта. Через час после этого приказа последовало два заявления от Голубева и Воробьева об увольнении по собственному желанию.
Михаил Михайлович, безрадостно подписывая их, поинтересовался, куда же пойдут его не самые худшие сотрудники.
– А вам не все равно? – дерзко спросил всегда покорный Воробьев.
Шеф стерпел этот тон и даже попытался сохранить интеллигентность, и сказал, что нет, не все равно, ему приятно вспоминать годы совместной работы, и ему хотелось бы, чтобы такие хорошие работники, такие порядочные люди нашли себе достойное место и смогли…
– Успокойтесь, – презрительно выпятив губу, сказал Голубев, – мы уже давно поняли, к чему тут идет, и, конечно, подумали о запасном аэродроме.
– А… так вам давно уже здесь… – Михаил Михайлович щелкнул большими плоскими пальцами, подбирая слово.
– Нам не хватало вашего мужского поведения, – закончил Воробьев, который, несмотря на более низкую должность, был лидером в данной паре.
Они гордо ушли.
Михаил Михайлович остался сидеть в полуразрушенном состоянии, пытаясь настроить себя против этой парочки:
– Мужское поведение, епть, сдурели!
В разговоре с Милованом и Ларисой, который состоялся вечером того же дня, шеф довольно иронично отозвался о паре "летчиков". Ему, разумеется, утешительно было истолковать дело так, что не он их выдавил, а они сами изначально поглядывали на сторону. В глубине души, если бы кто-то навел резкость его зрения на эту проблему, старый морпех признал бы, что переставляет причины и следствия местами, но ему не хотелось в глубины души, хотелось просто пристойного завершения этого месячного кошмара. О том, что Пызин тоже уходит, ему звонили из отдела кадров ЦК ВЛКСМ. И таким образом дело закрывалось. О том же, что зам заявил своим корешам в ЦК, что не желает работать с этим старым козлом – провокатором и антисоветчиком, Михаилу Михайловичу не сказали, щадя его возраст.
В своей раздумчивой, медленной, мудрой по виду речи, обращенной к своим ближайшим соратникам по "направлению", Михаил Михайлович долго и тщательно расставлял точки над "i". Показывал умытые руки. "Они", мол, сами все виноваты – и "голубые" братья с их высматриванием запасных аэродромов, и Пызин с его искаженным пониманием способов проведения национальной политики в органах культуры и науки.
Милован и Лара очень обрадовались услышанным фактам, тут же дали понять шефу, что он видится им фигурой мощной, твердой, государственной, практически "ледоколом" нового идейного курса. К тому же и в высшей степени порядочным человеком, что им лестно трудиться под его руководством.
Сначала бывший аппаратчик Александров осторожно прищурился – что, мол, имеете в виду? Что за "новый курс"? И тут вдруг, неожиданно даже для Милована, считавшего себя более продвинутым в данной теме, Лариса взяла инициативу:
– "Новый курс" предполагает постепенное расставание со старой, партсоветской номенклатурной мишурой, сбрасывание ортодоксальной идеологической шкуры, плюс полный и тотальный отказ от низкопоклонного заигрывания с леволиберальными, постеврокоммунистическими, и педерастическими, нонконформистскими и другими заграничными групостями, отказ от публичной критики нынешнего режима с позиций "Голоса Америки", а значит – ЦРУ, переход к его молчаливому патриотическому перевариванию. Никакого социализма с человеческим лицом Горбачева. Россия как высшая ценность. Новая государственность.
Михаил Михайлович откинулся на спинку кресла своей плоской, мощной фигурой, сдвинул брови на переносице. Милован искоса, с удивленной улыбочкой поглядывал на соратницу. Он тоже бывал у Венедикта Дмитриевича и знал происхождение этих формулировок.
– Вы понимаете, сейчас в обществе представлены всего две масштабные силы. Агонизирующий, скомпрометированный, высмеянный, вырастивший в своей среде пять "пятых колонн" партаппарат. Партаппарат еще силен, в нем гигантская инерция, средства, человеческий ресурс, но все это тает, тает, тает, скоро будет утрачена возможность адекватного управления всем этим монстром – СССР.
– А вторая сила? – спросил движением брови шеф.
– И огромный орден, класс, подвид, страта людей, выбирающих для себя тотально бессоветскую жизнь. Этих людей не устраивает все, не только сегодняшнее государственное здание, но и сама идея независимой русской цивилизационной роли. В очередной раз нам грозит разрушение до основания, и никто не хочет думать над тем, что будет затем.
– И как быть? – Михаил Михайлович смотрел на Ларису с таким искренним недоумением, что та даже чуть победоносно улыбнулась.
– Нам мыслится промежуточный проект. Капитальный ремонт. Обессовечивание глобальной государственной постройки и наполнение новой, подлинно народной русской жизнью.
– Народ! – кивнул Милован, которому больше ничего не оставалось. – Правильно и вовремя опознанная воля природного русского большинства.
– А если конкретно, то новое общественное движение могло бы называться просто и понятно – "Братья и сестры"! – заключила Лариса.
– Это же какой-то сталинизм! – с сомнением выдохнул Михаил Михайлович, у которого голова неприятно кружилась в виду открывшейся картины.
– Придется по капле выдавить из себя шестидесятника, – было тут же сказано ему, и с таким пылом, что он закашлялся. – Только две идеи остаются не скомпрометированными на настоящий момент: православный крест и русский меч.
Михаил Михайлович разумно кивал. Он сделал для себя успокаивающий вывод, что молодые люди – это, как всегда, торопящиеся люди. Ему немного льстило, что его считают достойным подобных откровений, не сбросили еще на свалку перестройки, и очень приятно было осознавать, что его поведение в недавней истории расценивают как подвиг выдержанности и принципиальности, а не как-нибудь иначе.
А что касается конкретных дел, движений "Братья и сестры", "Дяди и тети", все это маячило в такой безопасной отдаленности… Он не стал спорить с молодыми друзьями, пусть думают, что он медленно дрейфует в направлении их берега.
Когда это еще дойдет до конкретных дел.
Очень скоро!
Лариса не дала завязнуть разговору в области абстрактных понятий и перевела разговор в практическую плоскость:
– Так что, должность Голубева теперь свободна?
Михаил Михайлович кивнул и тут же помрачнел.
– И вы еще никому ее не предложили?
– Я не считал возможным вести переговоры за спиной живого заведующего отделом.
Как все же приятно иметь дело с порядочным человеком.
– А приказ о моем назначении старшим консультантом вы еще не отправили в отдел кадров?
Тут Михаил Михайлович все понял, и понял, что понял поздно.
10
Для товарища Александрова эта история неожиданно закончилась повышением. Видимо, кто-то наверху решил, что он с большим искусством вышел из истории с мордобоем на летучке, и его назначили главным управляющим ЦБПЗ. Теперь под его началом была не только "История", но и Физика", "Химия", "Искусство" и даже "Сельское хозяйство".
Он пытался отказываться, но, будучи существом номенклатурным, понимал, что это бесполезно, только тяжелая болезнь может ему позволить увильнуть от нового назначения. В его положении были возможны только два варианта: или наверх, или на пенсию. Да, кроме того, говоря спокойно, сам факт повышения отвращения у него не вызывал. Некоторую тоску рождало предвкушение новых обязанностей, что помешает, обязательно помешает полнее отдаться давно задуманной работе – книге мемуаров о войне и послевоенном строительстве. Разумеется, включат еще в полдюжины комиссий и коллегий. Но тут уж ничего не поделаешь – такова жизнь крупных начальников. "Попробуем работать по утрам", – решил он, понимая, что даже не попробует.
Так или иначе, место товарища Александрова в "Истории" освободилось. Комсомольские кураторы долго тянули с назначением, скорей всего потому, что место начальника "направления" в ЦПБЗ потеряло привлекательность и трудно было найти желающих. И Ларисе пришла в голову превосходная административная идея – почему бы не выдвинуть в начальники своего? "Кого?" – спросил Милован. "А того подполковника". – "Реброва?" – "Ну, да".