– Я уже ушел, – спокойно ответил Прокопенко.
– Ну да, я забыла, у тебя, как всегда, все в порядке. Человека посадят, а у тебя все в порядке.
– Я хочу, чтобы меня посадили! – коротко вскинулся Карапет; уговаривающие руки Галки и Тамилы Максимовны усаживали его обратно, поили кофе, гладили по неровной голове.
Прокопенко встал и вышел. Лариса повернулась к Волчку:
– А ты?
– Я?
– Ты?
Волчок видел все, видел пухлый, отчаянный кулак Карапета, видел его соприкосновение с челюстью Пызина. Пожалуй, от такого удара и челюсть может треснуть. Но сказать правду не то что на суде, но даже здесь, перед лицом возбужденного коллектива, было нереально.
– Что ты молчишь?
– Я ничего не видел.
– Как подсмотреть какую-нибудь гадость, ты всегда тут как тут, а когда нужно спасти человека, ты глазенки в пол, понятно!
Молодой человек страдал невыносимо, тем более что обвинение Ларисы было построено таким образом, что било сразу по двум болевым точкам в уязвимой совести молодого консультанта. Она могла намекать и на его невольное свидетельство ее давнего грехопадения, и на антипатриотический прокол недавних дней. Скорее второе. Конечно, второе. Хотел блеснуть свободомыслием, а просто выпростал предательский волчий хвост.
– Но я ничего не видел!
– Да ладно, слепец, только ты не Гомер, ты Паниковский.
Молодой человек наклонил голову – когда идут прямые грубые оскорбления, становится немного легче, чем в те моменты, когда изящно пытают совесть.
– Я ничего не видел.
– Ну и что? А просто выйти и сказать – была пощечина, граждане судьи!
Карапет опять рванулся, как Прометей со скалы, но оковы женских рук вернули его обратно.
– Это лжесвидетельство, я не хочу, чтобы меня защищали такими методами. Не соглашайтесь, Шура. Я отсижу свои три… или даже девять лет… отсижу, но я буду знать, что наказал подлеца.
– По-хорошему тебе бы надо было бы дать по морде шефу, а ты побоялся, – сказал Тойво негромко и в трубку.
– Что? – удивились некоторые.
– Что ты сказал? – повернулся к нему Карапет.
– Как вам не стыдно, Тойво, а еще интеллигентный такой человек, – бросились на длинного Галка и Тамила Максимовна.
– Что он сказал?! – повернулся к ним Карапет.
– Да ничего он не сказал, – успокаивала его машинистка.
– Что ты сказал?
Тойво достал трубку изо рта и отрицательно помахал ею в воздухе:
– Это так, мысли вообще. И в сторону.
– Ты куда? – спросила Лариса у Волчка.
– Я ничего не видел.
– Неважно, постой.
– Я хочу в туалет.
Лариса опять прищурилась:
– Ах, приспичило? Ну, иди, иди.
Молодой человек вышел в коридор на ватных ногах. Он был бы счастлив услужить Ларисе, он бы многое был готов отдать ради этого, но суд!!!
Лариса смотрела ему вслед презрительно, она ничуть не считала, что потерпела поражение в этой атаке. Парня додавим. Отлично было видно, как он вздрагивает, когда ему под нежный розовый ноготь втыкают иголку обвинения в нелюбви к отечеству. Сказать по правде, в это время в Ларисе в самой происходили сложные и противоречивые психологические процессы.
Она то с особой силой ощущала себя дочерью русского офицера, и в ней кипело обжигающее "за державу обидно", вместе с не умирающей детской надеждой, что Чапаев доплывет; то вдруг обнаруживала, что ей хочется вызволением нелепого Карапета либерально, почти по-диссидентски щелкнуть по носу тупоумную, мягкотелую нынешнюю партийную диктатуру. Она была одновременно и за родимую родину, и за всеобщую свободу. И от невозможности остановиться в какой-то одной позиции неосознанно и непрерывно злилась. Карапет был не такой уж светоч и борец, но его бесчеловечно было бросить на годы в тюрягу. Но Карапет вместе с тем был бывший приспособленец, поэтому противно и нелепо защищать его своей собственной грудью. Вот за Николая Гумилева она бестрепетно бы подставила под пули свою любимую водолазку. И если бы во имя большой государственной пользы надо было растоптать того прежнего, ничтожного, лизоблюдного Карапета, она бы позволила его растоптать.
Параллельно с этим она неожиданно забавлялась тем, до какой степени, оказывается, это действенный инструмент – обвинение в непатриотизме. Удивлялась, как маленькая девочка, которая в груде мусора нашла скальпель и наслаждается возможностью полоснуть любого подвернувшегося.
А ведь и правда смешно. Все такие свободные. Высмеивают советские дороги, пустые магазины, пьянство, нищету, тупейшую власть, туалетную грязь, дикость нравов, всё, всё, всё у нас сущее дерьмо, что ни сравни с западным, но стоит вот так прямо ткнуть пальцем – ты предатель, – с человеком что-то делается. Быть антисоветчиком как-то даже уже и естественно, но, когда называют власовцем, автоматически страшно.
7
– Твоя фамилия не от белорусского волка, а от какого-то более мелкого зверя. Значительно более мелкого. Суетливого, как хорьковая белка. Даже нет, ты вообще не из фауны, ты жестяная игрушка, которая крутится со звоном. – Лариса вздохнула с какой-то окончательной разочарованностью в человеке. – Береги честь смолоду, волчок-дружок.
Лариса удалилась в свой кабинет, а молодой консультант погрузился в кресло как в сосуд с расплавленным свинцом. Удалившаяся Лариса была уверена, что осталось сделать всего несколько уколов в эту ничтожную совесть, чтобы обладатель ее с воплями кинулся давать любые показания, если надо, то и на самого себя.
А дело между тем раскручивалось. На настоящий политический уровень оно не тянуло, хотя зам и старался. Но было ясно, что это и не простой производственный конфликт. Скоро уже все были в курсе, что Карапету маячит вполне реальная зона. Дядьку надо было спасать.
Волчка пригласили к настоящему следователю, и, хотя он сразу же, с первого слова, заявил, что ничего не видел, потому что рассматривал пятно на брюках, его мурыжили почти два часа. Одновременно настырный и вкрадчивый капитан подъезжал и так и эдак. Пытался выявить в консультанте советскую сознательность, но быстро оставил попытки, намекал и на социальное происхождение, ты, мол, парень из сирот, на кухаркины деньги выучился, а эти москвичи тут жируют в огромных однокомнатных квартирах на улице 1905 года и лупят по морде хороших комсомольских парней, раскрывших шайку расхитителей честных советских гонораров. И это не сработало. Молодой консультант стоял насмерть – ничего не видел.
А может, слышал?
Был ведь звук удара? На что он был похож, на удар кулаком или открытой ладонью? Молодой человек запаниковал, понимая – попался. Забормотал что-то про среднее ухо, которое раньше все время воспалялось, а потом и про средний от этого слух, мол, даже собственная тетя не брала его в хор, которым руководила, даже по знакомству не брала. И вообще, пятно.
Тогда капитан перекинулся на инородческую траекторию, мол, понаехали в столицу разные, колотят по мордасам честных замредакторов, разве не должен поучаствовать в пресечении этого безобразия честный русский парень, армеец и ученый.
Волчок заметил несоответствие в построениях капитана. Карапет был у него то зажравшийся, то понаехавший, но молодой специалист по Бородинскому сражению решил не вылезать с этим наблюдением.
Поэтому промолчал. Уклонился, отмазался.
Дав подписать ему каждый лист протокола, капитан, с отвращением подмахивая пропуск, сказал:
– Я понимаю, запугали тебя.
Волчок и не знал, что чувство освобождения может быть так связано с отвращением к себе. Он с удовольствием не пошел бы на работу, но у него назначены были три важнейшие встречи. Одна как раз со специалистом по муниципальному устройству Римской империи.
Он сидел за своим столом, когда раздались шаги по коридору. Не шаги специалиста. Консультант вжался в кресло. Лариса вошла, туманя свой облик дорогими табачными дымами, облако дорогого косметического запаха ощущалось на расстоянии.
– Ну, ты ничего не хочешь мне сказать, патриот-надомник?
Всю ночь консультант не спал. На судьбу боевого армянина ему было плевать. Он был занят решением теоремы: как отбиться от Ларисы? Она явно наметила его в герои этого процесса; какова будет ее месть, если он откажется, ему было настолько жутко думать, что он не думал. Но и капитанских щупалец официального закона он тоже боялся страшно. Как быть?! Отвлекал себя боковыми мыслями: гад Прокопенко вовремя слинял, всегда знает, когда скрыться у себя в семействе. Права Лара, что-то нечисто с его чистым счастьем!
– Ну что, Волчок?
– Что?
– А ты не перечислишь ли мне императоров династии Клавдиев?
– Зачем?
– Что-то мне очень захотелось послушать.
Это было, конечно, издевательство, но одновременно и оттяжка времени. Может быть, придет за время перечисления спасительная мысль, какой-то способ выскользнуть из-под удара.
– Калигула.
– Ну!
– Нерон.
– Ну!
– Ну, Клавдий.
– Ну!
В этот момент появился радостно улыбающийся специалист по муниципальному устройству Римской империи. Ему было очень приятно, что в данном заведении рабочий день начинается умственной гимнастикой именно такого рода.
Лариса бросила на несвоевременного латиноида свой самый мрачный взгляд и удалилась, потребовав, чтобы "товарищ консультант" навестил ее минут через пятнадцать.
– Здравствуйте, товарищ Волчок.
Римский гость сразу понял, что молодому работнику не до него. Парень с трудом подбирает нужные слова и, при всей очевидности дела, все время соскальзывает сознанием с линии разговора. А с каким преувеличенным раздражением посмотрел он на телефонный аппарат, вдруг решивший зазвонить.
Звонила, разумеется, Лариса:
– Можешь не спешить. Опоздал. Можешь вообще здесь не появляться.
Молодой консультант вскочил так резко, что побледнел – отлила кровь. Тут же сел, боясь потерять сознание.
– Я оставил тут и анкету, и автобиографию. До свидания, – сказал приветливо римлянин. Ему хотелось задать еще несколько вопросов, обсудить не только династию Клавдиев, но, может быть, и Антонинов, но было понятно, что спрашивать он будет зря.
Волчок выждал минут пятнадцать, надеясь на еще один, может статься, смягчающий, звонок с территории отдела Великой Отечественной войны. Не было такого. На шатающихся ногах отправился к дверям известного кабинета.
Постоял с минуту у запертой двери.
Он не знал, какие именно слова скажет, но вместе с тем уже считал себя решившимся. Только вот на что? Главное, снять этот сиюсекундный кошмар, а там будет видно, ведь суд не завтра, с ним, главным свидетелем, может случиться горячка, пожар или другое, столь же радостное событие.
Главное, чтобы она была там одна.
Лариса, Галка, Милован сидели за столом и пили кофе-чай. Вместе с ними сидел, как ни странно, Прокопенко. Вроде бы отвергнутый за нежелание включиться в движение спасателей Карапета. Он был в легком подпитии, что-то говорил, размахивая маленькими острыми ладонями. Чувствовалось, что он в центре внимания.
Волчок замер в дверях.
Пару секунд ему пришлось гореть на медленном огне общего, испепеляющего внимания.
Наконец Лариса презрительно выцедила:
– Сади-ись.
По крайней мере не сказано: "Уходи".
Сел, взял чашку, стоявшую на краю.
– Это моя, – сказал Прокопенко.
Других свободных чашек не было, пришлось сидеть с пустыми руками.
– Ну что, Волчок, тебе не стыдно?
– Что? – Волчок решил – все, сейчас он объявит, он согласен! Только сглотнет слюну – и объявит.
Тем временем за столом шла общая беседа. Центром разговора, как ни странно, упорно продолжал оставаться Прокопенко, и не только центром, но и просто каким-то главным героем. Постепенно до сознания молодого консультанта стало доходить: счастливый семьянин решил принести большую общественную жертву. На предстоящем суде он покажет, что Карапет нанес удар Пызину совершенно открытой ладонью. Была пощечина, и ничего больше.
Волчок осторожно встал и побрел к себе. Ждал окрика в спину, но пронесло. В коридоре столкнулся с Карапетом. Поклонился ему чуть ли не в пояс и пробормотал одними губами: "Здравствуйте". Он испытывал чувство вины перед демагогическим драчуном и ничего не мог с этим поделать, хотя уже знал, что тому не придется страдать за свой поступок. Чувство вины даже слегка марало чувство облегчения, на которое он имел право после того, как выяснилось, что наследником Александра Матросова быть не ему.
8
Суд состоялся вскоре в здании районного суда.
Шел дождь. Явились все "историки", пришло много народу и из других "направлений" – "Биология" и "Искусство" в основном. Они толпились в темном дворе под подъездными козырьками, капли лупили в глубокие, полные грязной воды асфальтовые выбоины, изъязвлявшие здешний асфальт. Михаил Михайлович Александров стоял под липой и под зонтом, показывая, что ему горестна данная ситуация и что он выше всего этого. Он и был на полторы головы выше любого из собравшихся, а при своем зонте вообще казался башней.
Явились плотным табором армяне, среди которых армян было не большинство. Было слышно, что они все тихо, но страстно болеют за Карапета. Незадолго до этого уволенного.
Пызин стоял в сторонке и один. Он никому из близких не позволил прийти, хотя, по слухам, никто особо и не порывался. Все же отстаивать честь битой физиономии через судебную тяжбу не рыцарство.
До того момента как всех должны были пригласить внутрь, в тесные помещения районного суда, оставалось еще несколько минут. Карапет Карапетович достал из кармана какой-то журнал, долго листал – оказывается, искал нужную страницу. Ему сунули в руку ручку, он что-то стал писать на открытой странице. Поднял голову в огромных очках, нашел фигуру бывшего шефа и вдруг побежал к нему через опасный для передвижения двор, напоминавший бывшее минное поле, прямо так, с открытым журналом, ловя на него безжалостные капли.
Стараниями друзей, считавших Карапета безусловной жертвой, была срочно напечатала в журнале "Работница" статья его о княгине Ольге, доказывающая, что Карапет Карапетович был все же хорошим специалистом по истории Древней Руси, с которым напрасно расстались из-за наглого комсомольского номенклатурщика.
Михаил Михайлович не сразу понял, чего от него хотят. В первый момент ему даже показалось, что его заставляют подписать какое-то письмо или расписаться в книге каких-нибудь почетных друзей армянского народа. Когда понял, в чем дело, выставил вперед ладонь, отказываясь от подарка. К чему все это?! Не надо!
Но не отступать же было Карапету. Раз уж он решил показать, что, несмотря ни на что, видит в своем бывшем шефе человека, заслуживающего уважения, то он сделает это. Сообразив, что в раскрытом варианте журнал вручить не удастся, он захлопнул его, бросив внутрь и ручку, и сунул под мышку той руки шефа, что держала зонт. И быстро ретировался, петляя между кипящими от капель дырами в дне двора.
Суд прошел по предполагавшемуся сценарию.
Все сошлось на допросе Прокопенко. С него уже слетел хмель решимости, весь мед страдания за други своя он уже сжевал в предыдущие дни, и теперь ему было тошновато. Бледнел, насильственно улыбался шуткам болельщиков из своей команды. Но все сделал исчерпывающе.
Да, ладонь.
Да, открытая.
Вот так открытая. Показал пятерню, картинно отведя, даже немного дурачась, с трудом удерживаясь от улыбочки. Вот этим движением по щеке. На абсолютную серьезность моральных сил не хватало. Русский человек (пусть и по фамилии Прокопенко), преступая закон, невольно начинает куражиться, потому что иначе не может преодолеть стыд перед собой, а потому со стороны выглядит особенно нехорошо.
Срок получился условный.
Пызин, проходя мимо Прокопенко, сделал ему под ноги сухой плевок. Воздушный поцелуй в негативном смысле. Отчего все болельщики стали Прокопенку обнимать, пожимать.
Тойво мудро посасывал трубку в сторонке.
Милован откупоривал бутылку шампанского, извлеченную как будто прямо из дождя.
Галка верещала.
К Михаилу Михайловичу подошел маленький худой армянин и потребовал у него свою ручку. Тот ничего не понял, он уже стоял у своей машины, уже считал дело закрытым, а тут… "Какую еще ручку?!" – "Карапет Карапетович отдал вам мою ручку, где она?" – "Какая еще ручка?!" – "Ручка очень ценная, с изображением Арарата, ею подписывался журнал". – "Какой еще журнал?!" – "Вам подарили журнал "Работница"". – "Зачем мне журнал "Работница"! Я не знаю, где журнал!" – "Извините, пожалуйста, но верните мою ручку".
Михаил Михайлович потянулся рукой к проходившему мимо герою процесса, тоже всячески обнимаемому дружескими руками.
– Карапет…
– Что?
– Тут какая-то ручка, журнал какой-то, я не понимаю…
– У меня есть не только имя, уважаемый Михаил Михайлович, но и отчество.
Шеф выпучился каким-то безумным взглядом на бывшего клеврета.
Совместными усилиями ручка отыскалась.
Окончание неловкой истории тонуло в немного нервном веселье.
Вся команда поехала к Ларисе. Энгельс, Бережной, Лион Иванович, все, кто был настоятельно приглашен поболеть за нужный результат.
Без шефа, убывшего с начинавшимся сердечным приступом.
И без серого Прокопенко, он отпросился к жене, и ему было позволено удалиться. Хохол сделал свое дело.
Волчок тоже был взят, даже не приглашен, а пришпилен к основному составу. Он знал, что заслуживает презрения со стороны истинных борцов с озверевшими номенклатурщиками, но помимо него (презрения) в улыбке и тоне Ларисиной речи, обращаемой время от времени к нему, было и еще что-то. Какое-то властно-снисходительное дружелюбие, и оно скорее пугало, чем успокаивало. Волчок бродил внутри общей победно-праздничной суеты – поимка такси, выбор парной свинины на рынке – и все глубже проваливался в понимание – попался! Как антилопа, которая еще внутри стада, но уже выбрана львицей.
Прежде неоднократно ему случалось оказываться вместе с Ларисой в ситуациях, которые можно было бы назвать двусмысленными, но всякий раз ему удавалось выскользнуть из них, не нанеся даме никакой явной обиды.
Кажется, сегодня не выскользнуть.
Не надо думать, что Волчок не видел, что госпожа (теперь уже старший консультант) весьма привлекательная женщина, хоть и чуть старше его годами. Отпугивало то, что он чувствовал себя при ней существом более слабого пола. Она одновременно пол и сильный, и прекрасный, а он просто приспособление с дипломом о высшем образовании, которое вынимают из тумбочки, когда сочтут нужным. Например, после победы в судебном процессе.
Он тихо тосковал, в то время когда все очень радовались. Всем приятно было ощущать себя такими либеральными, такими антисоветскими и одновременно добившимися официального успеха. Наступали те самые времена, когда противостояние режиму приносило не лагерь или хотя бы вышвыривание с работы, а всеобщее уважение, значительность, общественный вес. Все-таки неправда, что русскому человеку главное пострадать, претерпеть за правду, отправиться по этапу за независимый образ мысли. Ему не меньше нравится, что суд на его стороне, что все на его стороне, а противник жалок, растоптан, утирает побитую морду бесполезной апелляцией.