Генерал не обратил на нее никакого внимания. Хотя она была в полном порядке, и знала это.
12
Конечно, так это оставить было нельзя.
Лариса снова нырнула в "Армию" к Полине Агапеевой, чрезвычайно деятельной и информированной тетке, которая и помогла ей с поездкой в гвардейскую дивизию.
Кто такой Белугин?
Полина – бывалая из бывалых – закатила глаза, мол, о, подруга, куда ты хватила. Ничего у тебя не выйдет, дорогуша. Верный муж и верный зам начальника генштаба в недалеком будущем.
Рассказывай, рассказывай!
Выпивать девушки начали еще семнадцатого августа. Бабича, мечтавшего зависнуть у нее в жилище, Лариса сурово отослала, чтобы не травмировать его своим интересом к другому мужчине. Сама она лишь пригубливала и подливала подруге, чтобы разговорить ее.
Рассказывай.
Полина была горда тем, что переспала почти со всеми командующими всеми военными округами за последние двадцать лет. И с заместителями по политработе. Лариса считала, что это обычное юбочное хвастовство, но подыгрывала подруге, зная, что, похваляясь, люди легче всего проговариваются. По роду службы – она побывала и референтом у одного из замов министра – Полине пришлось объехать десятки воинских частей, ее любили за свойский характер и ценили за связи. Скольким она помогла выбраться из медвежьих углов на столичный паркет! Поговаривали, что у нее выход есть прямо в приемную министра, она эти слухи не опровергала, хотя и не поддерживала.
– Так что с Белугиным?
– Говорю тебе, нет! Кремень. Наполеон. И в смысле Жозефины – обожает жену, да и метит уж больно высоко.
– Но ведь орел.
Полина кивала, в общем-то, да, многие увлекались, и даже, по слухам, кое-кто из заслуженных артисток Северо-Осетинской АССР…
Когда у Ларисы вся выпивка кончилась, Полина предложила катнуться к ней, на Можайку, пусть и не близко, но есть же такси.
Квартира у Полины оказалась четырехкомнатная "упакованная", просто хрустальная ваза, завернутая в ковер; раздвижные стеклянные двери, двухэтажный холодильник. Лариса даже стала думать, что история про командующих округами не такое уж вранье.
– А дети?
– Мои дети сами уже отцы. Разлетелись. Мне же сорок семь, баба ягодка совсем.
– И ты одна?
– Да ты что?! – усмехнулась Полина. Выяснилось, что мужик ее где-то спит в глубине квартиры и бояться его не надо, он даже если и выйдет, то отопьет немного и в разговор не полезет.
Потом выяснилось, что его вообще нет дома. Он позвонил и сообщил, что внезапно вызван к месту службы. Выслушав это вранье, Полина повертела горлышком бутылки у виска – какая у него может быть служба?! Восемнадцатого августа в ночь.
В общем, до конца дня они вырабатывали план атаки на Белугина, причем Полина все больше пьянела и становилась, как бы сегодня сказали, все более креативна, а Лариса трезвела и непрерывно мыла посуду, это всегда помогало ей сосредоточиться.
Перед отходом ко сну Лариса имела внутри себя целый архив на горделивого генерала.
Ранним утром следующего дня выстоявшаяся под душем, спрыснутая чем-то вызывающе французским, взбодренная чашечкой очень хорошего и крепкого кофе руководительница отдела ВОВ ЦБПЗ схватила такси у дворца спорта "Сетунь" и велела: "В центр". Водитель долго мялся, но почувствовал, что такой клиентке не откажешь. Скоро стало понятно поведение таксиста. Параллельно его "жигуленку" катилась по Можайскому шоссе в ту же сторону центра колонна бронетранспортеров. Командиры машин торчали из люков, но в их позах отсутствовала горделивость.
– В чем дело? – спросила Лариса водителя. У Полины радио было отключено: "Чтоб не било утром по голове гимном".
Тот объяснил – путч. ГКЧП. Горбач в клетке в Крыму. Ларисе показалось, что к ее волосам снова поднесли тот финский фен, которым она только что превращала в феерию свою прическу в роскошной ванной боевой подружки.
Дыхание истории. Не каждый способен его учуять. Не каждый учуявший может правильно использовать.
– Гони! – скомандовала она водителю.
– Куда гони! Светофор!
– Какой еще тут может быть светофор?!
Она и в самом деле уже полностью мыслила поверх всех светофоров. Мысль неслась к пока неизвестным штабам, главное было успеть, промедленье подобно позору. Секунда растерянности в решающий момент, и остаток жизни – догнивание в арьергарде.
Но водитель был прав – светофор!
Остановился не только он, но и автобус, из которого сверху вниз пялилось прямо на них неприятное бородатое лицо – Иван Грозный с тяжкого похмелья. Остановилась и колонна бронетранспортеров.
Внутри у Ларисы вдруг стало как-то гаснуть: колонна военной техники пропускает хлебовоз и рафик?!
Нет, обозналась, не ветер истории. Придется еще разбираться, что это за такое.
Хорошо, что хоть причесалась!
13
Михаил Михайлович сумел никак не проявить себя в период трехдневного правления ГКЧП, поэтому у власти удержался. В чем-то его поведение напоминало поведение Горбачева в Форосе, но поблизости не оказалось своего Ельцина, чтобы его наказать за политическую невнятность. Все либеральные активисты ЦБПЗ были фигурами мелковатыми, буфетными ораторами вроде Саши Белова, а руководитель "Музыки", единственный, кто обладал тем, что впоследствии станут называть харизмой, слег как раз с сильнейшим диабетическим приступом.
Позиции Ларисы в "Истории" пошатнулись, образовалась группа демактивистов, почувствовавших, что пришло их время, и не скрывавших, что они этому рады. Тойво, Галка, причем со всем составом машбюро и отдела писем, и, главное, вдруг – Ребров! Его можно было понять, ему захотелось своего шанса, вокруг кипела жизнь, возникали какие-то банки и банды, на волне антикоммунистической демагогии можно было сделать рывок вперед. При этом он утверждал, что ни в коем случае не предавал "дело Поляновского", но, правда, встречаться очно с Венедиктом Дмитриевичем не стремился. Глаза были все время встревожены, Ребров жил как на бегах. На кого ставить?! Он с блеском вышел из КПСС, не с таким, конечно, как Марк Захаров, спаливший паспорт в телевизоре, но все же эффектно. Таких людей было много, сумевших срок своего пребывания в партии засчитать себе как политзаключение. Особенным красавцем показал себя муж Галки, он сумел свою аспирантуру в ВПШ конвертировать в приятельские отношения с самим Бурбулисом. Если, конечно, машинистка не преувеличивала. Галка стала себе позволять покровительственные жесты в адрес заведующей отделом ВОВ.
Тамила Максимовна перестала заходить к ней со сводкой неофициальных событий на территории "Истории", хотя общий дружелюбный тон сохранила.
Ребров вызывал Ларису к себе "посоветоваться", и идея у него была все время одна: как бы побудить "старика", то есть Михаила Михайловича, к какому-нибудь более решительному проявлению положительных чувств в адрес новой власти.
Да, ГКЧП он вроде бы не поддержал, но осудил все же чуть поздновато, когда это был просто голос в общем хоре. Сейчас бы надо не скрывать своих передовых настроений.
– Ты же можешь на него повлиять.
– В смысле?
Ребров вскочил, прошелся по кабинету. Лариса презрительно следила за ним тяжелым взглядом.
– Ну, хотя бы из партии он мог бы… ты понимаешь?
– Нет.
Ребров рухнул в кресло, свернулся в нем личинкой, но тут же выпорхнул серой бабочкой:
– Ты пойми…
– И ты пойми, он боевой офицер, ветеран войны, он вступал в эту партию на фронте. – Лариса не знала этого наверняка, но считала, что имеет право на такое полемическое преувеличение.
– Да это все, конечно… – кривлялся зам. – Но только его осознанный, такой демократический жест…
Лариса мрачно покачала головой и вышла вон, не скрывая возникающей неприязни к собеседнику.
– Что-то надо делать с этой сукой! – жаловался Ребров в тот же вечер одному из понимающих комсомольских менеджеров средней руки. Он наладил свои тропы в дом на Маросейке.
Тот отмахивался и вздыхал:
– Лучше не связывайся, само отомрет. Как и твой Михалыч. Это уже близкие дела. Лучше наливай.
Ребров и сам чувствовал, что за Ларисой что-то клубится. Да, все эти специалисты по Михаилу Тверскому и любители Лавра Корнилова пока тихо попрятались в поры старой жизни ввиду новейших политических мод, но погасли ли они окончательно? Он искренне, со всем вятским коварством ненавидел эту старомосковскую снобь и даже хотел бы отомстить за то, что вынужден был перед нею в свое время пресмыкаться, но трусил. Его звали на хорошее место в новый ловкий банк, а он боялся расстаться со своим здешним мелким, но прочным местом.
Сердце разрывалось меж двух карьер.
14
У Ларисы было такое впечатление, что крутнули гигантский калейдоскоп – и теперь она с удивлением рассматривает новый глобальный рисунок жизни. Прежде у нее было ощущение, что она один из самых все понимающих и решительно действующих людей, и ей было неприятно осознавать, до какой степени почти все остальные оказались больше готовы к "переменам", чем она.
Впрочем, не все.
С некоторым даже интересом она обнаружила, что у ее ног по-прежнему толчется стайка щенят мужского пола. Они не разбежались, когда распались бразды ее прежнего правления. Им легче пережидать смуту поблизости, в надежде, что она придумает, что и как делать дальше.
Ну, с Бабичем у них был медленно мерцающий брак, даже произошло какое-то сближение с семейством. Отец "супруга", молодой еще, крепкий, нахрапистый мужик, директор мясокомбината, очень к ней благоволил и даже вроде как шутливо ухаживал. Все понимал: "поматросишь ты моего парнишку и бросишь". Лариса и не скрывала, никакого по-настоящему прочного союза она себе здесь не планирует. "Тогда отрежь и отринь". Лариса честно пробовала, несколько раз заводила разговор о том, чтобы Бабич-младший поискал себе настоящую жену. Все это делалось спокойно, без всякого надрыва. Так герцогиня побуждает жениться своего надоевшего любовника-конюха на камеристке.
Прокопенко и Волчок держались на некотором расстоянии, но не потому, что отказались от старшей подруги, а просто не знали, как себя вести. И стоило прозвучать первому ее конкретному окрику, тут же встали в позу прежнего подчинения.
Прежде Лариса их гнобила и шпыняла, обвиняя в самодовольстве и предательстве, теперь отложила кнут. "Настоящее достоинство – это достоинство, сохраненное в поражении" – такая у нее теперь была формула.
Молодые люди, как и подавляющее большинство жителей страны, были жителями политического болота. Им противно было, задрав штаны, бежать за Собчаками, но и свинцовые мерзости старых партийных порядков были отвратны. "Открытая часть закрытого партсобрания", "Да здравствует братство республик сестер!" Такое, конечно, хотелось забыть. Но и новое не восхищало. Они просто кивали напористому телевизору, да, да, победа, но не обнаруживали внутри источника истинного ликования.
Противно и тяжело быть никем.
А тут вдруг оказалось, что они не просто так, не мусор в щелях истории, а носители подлинного, обиженного благородства. Они что-то вроде партии, временно отошедшей с передовых позиций. Бинты на ранах после совместного поражения связывают крепче, чем флаги общей победы.
Таким образом, влияние Ларисы в "Истории" стало, с одной стороны, слабее, но с другой – как бы и сильнее. Если раньше сбежать из-под ее колпака было делом почти желанным, то теперь представлялось практически немыслимым. Все равно что бросить раненого друга.
Разумеется, и Милован, получивший страшный печатный нагоняй за несвоевременную статью про своего кормильца Булгарина, кажется в "Московских новостях", тянулся туда же. Причем как и все очень образованные люди, считал, что именно он является и мозгом кружка, даже не представляя, до какой степени это не так.
Бережной и Энгельс также стали залетать на огонек все чаще. Причем с ними присоединилась еще одна мощная линия. В "Историю" стали заглядывать священники. В прежние времена привлечь к работе ЦБПЗ священнослужителя, тем более официальным порядком, было невозможно. Бережной с Энгельсом хотели, но терпели. Теперь же – свобода!
Физики и химики потащили экстрасенсов, инопланетян, гадалок, свидетелей падения Тунгусского метеорита.
Армейцы – бывших офицеров Иностранного легиона.
Историки – священников.
Теперь каждое застолье было как бы освящено, и рядом с Че Геварой (подарок позабытой лесбиянки) появилась икона.
15
Единственным мужчиной, с которым у Ларисы отношения не складывались, ну ни в какой степени, был ее сын. Конечно, виновата она была сама, и даже готова была признать, что виновата. Мать не рядом с ребенком, на что она может претендовать? Вечная червоточина в сердце – я скверная мать!
Неприятные приступы трезвости – а как можно устроить по-другому?
Ребенок в коммуналке под опекой Каблуковых?!
Потом Ларисе неожиданно дали однокомнатную квартиру, и неплохую, в новом доме, строившемся для сотрудников ЦБПЗ последние лет двенадцать и вдруг победоносно достроенном прямо среди развалин СССР.
Но улучшение жилищных условий только усложнило жизненную ситуацию. Ларисе теперь намного труднее было представить сына в одном с собою жилище.
Кто и как будет за ним смотреть при ее графике и режиме жизни?!
Этим вопросом она обычно заканчивала свои сетования о том, что разлучена с ребенком.
С ней никто не спорил, даже из числа тех, кто искренне не видел ничего особенного в ее жизненной комбинации. Если кто-то пытался заикнуться в том смысле: а что тут такого? – Лариса смотрела на этого человека как на идиота, и так безапелляционно, что он сам себе начинал таким казаться. И в самом деле, как это мать тридцати трех лет может жить в одной квартире с сыном-пятиклассником?
Ларисе сочувствовали, входили в ее положение, у нее было даже что-то вроде негласного звания матери-героини, в том смысле что вынужденной жить без своего дитяти!
Сына Лариса не любила, и до такой степени, что даже иногда признавалась себе в этом. Он был виноват перед нею, и не делал ничего, чтобы исправиться. Ну, зачем он до такой степени подробно и полностью повторяет черты и повадки своего папаши?! Кстати, пропавшего напрочь со всех горизонтов. Он вспоминался Ларисе уже каким-то сгинувшим, как бы из-под земли, и это ее устраивало.
Мальчик между тем, не видя матери, рос в полноценной семье, при моложавых, крепеньких бабушке и дедушке. Они возились с ним именно по-родительски, а не по-стариковски. Заботились, но не тряслись.
Тихий, укромный ребенок, хорошист, на периферии учительского внимания. Не отличник, чтобы нахваливать и выдвигать, но и не двоечник-хулиган, чтобы о нем беспокоиться.
Капитан запаса Конев охотно ходил на родительские собрания, хотя и совершенно зря. Имя ученика Конева почти никогда на них не звучало. Поэтому, когда дочь справлялась в своем дежурном московском звонке "Как он?", капитан честно отвечал: "В штатном режиме".
Деда радовал. В комнате, доставшейся ему по наследству от матери, устроил свой мальчиковый мир. Центром его сделался лобзик. Мальчик был фанатом выпиливания. Его одно время пытались приторочить к баяну в Доме офицеров, но после того, как он сыграл "Дунай, Дунай, а ну узнай" Лиону Ивановичу во время одного своего приезда в Москву, по совету опытного деятеля сцены от баяна отстали. "Пусть пилит", – сказал Лион Ларисе, и она кивнула, решив, видимо, что Егор с баяна перейдет на скрипку.
Мальчик выпиливал и клеил, и все сплошь модели советской военной техники. То есть действительно радовал деда. Капитан видел во внуке счастливое совмещение двух основным семейных традиций: художественной и военной. Пусть даже в такой фанерной форме.
Друзья у него были.
Хорошие ребята, кто-то из класса, кто-то из кружка в Доме офицеров. Он дружил с ними, но как-то не полностью, на три четверти. У него был огромный недостаток – его нельзя было ни в каком виде использовать в футбольной команде. Даже в качестве вратаря. Он "стоял" так, что лучше было играть при пустых воротах.
Использовался только в качестве болельщика.
Кстати, много болел.
Порода – выносил про себя вердикт капитан, сидя в очередной раз с температурящим в мокрой кровати внуком.
Однажды капитан Конев, зайдя в комнату мальчика, обнаружил, что у него из-под кровати торчит угол какой-то коробки. Вытащил. Оказалось, что это не просто коробка.
Кремлевская стена! Из фанеры.
И уже выпиленные заготовки для башен. И даже покрашенная золотой краской луковка для соборной колокольни.
Не дожидаясь, пока внук явится из школы, капитан позвонил дочери, почти с надрывом объяснил, в чем дело. Мальчик грезит столицей, тем местом, где обретается мать. Вслух не жалуется, а тихо терзает фанеру и прячет тоску под кровать.
Да, я отвратительная мать, признала Лариса. Но неужели непонятно, почему все так происходит?! Может, это жизнь нынешняя настолько отвратительна, что матери вынуждены так относиться к своим детям.
Капитан, в общем и целом, разделял взгляд столичной дочери на ситуацию в стране (на дворе был конец сентября 93-го года, уже назревала беззаконная расправа над парламентом), и он очень ценил, что его Ларочка где-то там, близко к горнилу, знает, чем смазываются рычаги, ворочающие историческим курсом родины. Он извинился, положил трубку и закурил.
Мы все должны ей помогать!
16
Михаил Михайлович опять усидел. И это удалось ему даже проще, чем во времена ГКЧП. С одной стороны, сказался специфический опыт: умение не брякнуть ничего лишнего, не выскочить в первые ряды с ненужным знаменем; с другой – бесповоротно изменилась структура реальности. На поверхности кипела битва прогрессистов и консерваторов, патриотов и западников, но реальные дела делались под поверхностью – ползучий, непрерывный, повсеместный передел государственных имуществ.
Ельцинские танки лупили по вертикально дымящемуся парламенту, операторы CNN снимали это прямой наводкой с соседних крыш, а в кабинете на десятом этаже ЦБПЗ бродили идеи акционирования научно-общественного гиганта.
Лариса сидела в предбаннике шефа, держа в папке на коленях проект устава общественно-политической организации "Братья и сестры". Все то время, пока шла дебильная осада Белого дома, она разрабатывала устав, сплачивала актив. Шансы на успех не взвешивала. Все или ничего. И она не боялась этого "ничего". Она побывала в осажденном здании парламента. Навестила знакомых, прочно засевших там, готовых на все. Она гордилась этими людьми, вдруг из мягкотелых, интеллигентных русских пьяниц и болтунов превратившихся в людей, готовых рискнуть жизнью во имя идеи. Она глотнула тамошней неповторимой атмосферы. Какой-то из порывов ветра истории несомненно залетел туда, это тревожило ее и возбуждало. По-хорошему, надо было бы примкнуть, остаться с единомышленниками, но она сразу поняла, что не в состоянии вынести гигиенический режим этой политической крепости. Страшно не то, что страшно, а то, что холодно и плохи туалеты.