Но она была готова сразиться на своем привычном участке фронта. Да, она выбрала не лучший момент для своего визита к товарищу шефу. Или, наоборот, лучший! Пиковый! Пусть старый морпех покажет себя, кто он таков на самом деле.
В предбаннике работал телевизор, обычно выключенный: как раз шла трансляция исторического расстрела.
Напротив Ларисы располагались три молодых человека, каждый так же с папкой на коленях. Интересно, думала она неприязненно и подозрительно, в какие политические секты хотят втянуть шефа эти молодчики. Явно не в общество "Память". Впрочем, сползания в эту сторону от товарища Александрова ждать не следовало. Помимо того что трус, он еще и старомодно интеллигентный человек, слишком дорожит тем, что считает своей репутацией. А что такое репутация, как не палка, которую, если нужно, вставляешь в колесо вражеской идеологической телеги?
Кто же такие эти трое?!
Кажется, они не знакомы между собой. Или слишком хорошо знакомы, и между ними заранее все обговорено, и им не нужно перемигиваться. Делают вид, что дымящееся здание российского парламентаризма не имеет к ним никакого отношения.
Волхвы какого-то нового порядка?
Откуда? Из администрации президента? Из префектуры?
Не глядят ни на красивую сердитую женщину, ни на экран. Глаза или полуприкрыты, или направлены в сторону окна.
Уверены, что уже победили?!
Лариса решила, что, если это откровенная демшиза, она встанет грудью.
Что будет делать конкретно?
А черт его знает, закатит истерику, драку, будет кусаться, вопить!
И вообще, почему она здесь сидит, когда там, в самом центре столицы, унижается достоинство ее родины! Белотелый парламент избивается артиллерийскими розгами. В этот момент в ее сознании всплыло самое страшное для нее место в русской литературе: голую капитаншу Миронову тащат по грязи…
Никогда не дававшее себя знать, абсолютно здоровое сердце вдруг стало ворочаться и замирать. Лариса встала; секретарша, испуганная мышка Сашенька, робко подняла на нее глаза.
– Кто там у него?! – спросила Лариса, показывая папкой на дверь кабинета шефа.
Сашенька тоже встала, хотя не смогла бы объяснить, почему это делает. Наверно, от ужаса. Ей было строжайше велено, чтобы никого! Но она понимала, что, если эта страшная женщина рванет в кабинет, ее нельзя будет остановить.
– Что вы говорите? – прошептала секретарша.
Ситуация разрешилась сама собой. Дверь отворилась, и в коридор выглянул Михаил Михайлович. Лицо его, изготовившееся для деловой улыбки, исказилось при виде Ларисы. Он не знал, что сказать.
Три молчаливых гостя в одинаковых костюмах последовательно встали, как делают болельщики на стадионе, когда запускают волну, и, поправляя галстуки, проследовали в кабинет. Даже не глянув на конкурентку.
Лариса развернулась и, тупо вбивая каблуки в пол, двинулась вон из приемной. Такой разворот событий не устраивал Михаила Михайловича. Он хотя и ощущал нечто вроде баба с возу, но не мог, не мог до конца и сразу разорвать с этой… Эта буря чувств выразилась в полувопросе:
– Лариса, куда…
– Отнесу Руцкому пирожков.
Первой мыслью было – уйду!
Пусть радуются, мразь!
Одна, совсем одна!
В этом ощущении обнаружилась какая-то неожиданная и сильная сладость. Пусть эти пигмеи Галки, эти космополитические эстонские курильщики шныряют по этажам, от них все равно никто ничего не ждал. Аплодирующая падаль!
Но свои-то!
Бабич, как всегда, смертельно занят: оперируют четырехлетнюю племянницу, а он ей донорствует, отдает квадратный дециметр кожи, как будто этим спасешь отечество! Прокопенко в отпуске! Как, скажите, пожалуйста, отпуск мог так точнехонько совпасть с разгромом парламента?!
Белорус? Ну, это совсем уж анекдот. Осторожно забежал, выбрав, видимо, момент, когда никто не смотрит в сторону Великой Отечественной, посидел на краешке стула.
– Что ты делаешь, Лариса?
– Не видишь, что ли!
Из журнала "Огонек" была выдрана большая фотография Лии Ахеджаковой, и ей черным фломастером пририсовывались жуткие, отвратительные рога. Усы безобразили нижнюю часть лица. Лариса злорадно сверкала глазом:
– Красотка!
Волчок двигал губами так, будто усы были намалеваны на его верхней губе.
– Найди мне фотографию… как его… бесноватого, который про картошку, про комбайн…
– А, Черниченко, сейчас. – Волчок с огромным облегчением упорхнул, радуясь ничтожности полученного задания.
17
– Да брось ты! – обрушился на нее подвыпивший, отвратительно оптимистический Питирим, застав Ларису за написанием заявления об уходе. – Ой, прямо "уйду от вас звери!". Кстати, мне всегда казалось, что это не Лев должен был говорить, а как раз наоборот – дрессировщик.
– Перестань паясничать.
– Да я-то перестану, но и ты перестань делать явную глупость.
– Противно!
– Скажи еще, что за державу обидно!
– Обидно!
И Лариса рассказала ему про свое видение в приемной у шефа. Жуткая, голая, вопящая от стыда и боли капитанша Миронова – это наша родина в данный момент!
Сын космонавта всплеснул руками:
– Ой, прямо: рвите тело белое!
– Пошел вон!
– Ла-арочка, не ко всему на свете нужно относиться так вот уж серьезно.
Лариса закурила, выпустив дым в физиономию Ахеджаковой:
– Не ко всему… а ты мне скажи, милый друг, а где был твой патриарх, когда из пушек расстреливали Россию?!
Бородатая физиономия из беззаботно-глумливой сделалась какой-то другой. Надо сказать, что уже несколько месяцев Питирим с Энгельсом уверенно вели Ларису по дорожке к храму. В свое время политически зрелые родители не крестили дочку. До последнего времени она не придавала этому никакого значения, все церкви, а также костелы и дацаны стояли за границами сферы ее жизненных интересов. Но с некоторых пор оставаться в прежнем качестве было уже неудобно. Патриотическая мысль в тех местах, где она к ней припадала, была слишком плотно переплетена с православием. Теперь за любым столом – будь то банкет или конференция – обязательно солидно присутствовал священник. Ларисе было подарено пять или шесть крестиков разными добрыми русскими людьми, один даже кипарисовый, полежавший на Гробе Господнем, и этот факт был ей приятен, тем самым она как бы даже выделена в церковном смысле. Странно при таком наборе обстоятельств оставаться не крещеной. И неделю назад она известила Питирима и Энгельса – готова!
И вот – бунт! Еще не войдя в монастырь, объявляет о каком-то своем уставе.
Сын космонавта даже протрезвел, что в последнее время у него редко получалось. Лариса бросила ему в сильно удивленные глаза:
– Да, да, я именно это хочу сказать. Он мог просто на своем членовозе приехать на мост, постучать крестом по броне, и все бы стихло, они бы не посмели дальше стрелять.
Бережной спрыгнул с подоконника, на котором сидел:
– И что? Победили бы эти тупые упыри?! Ты же их видела! Ты с ними проработала всю жизнь! Это что, надежда русского народа? Это под ними ты хотела бы ходить, есть, пить, существовать?! Вторая серия все того же коммунякского дурдома.
– Но ты…
– Я-то я, а святейшего не надо впутывать! Сцепились две бешеные большевистские собаки, почему это его дело лезть их разнимать?! Слишком много чести для мрази!
– Так получается, что твои церкви только для попов? Наели себе рясы! Все же знают, что они спиртом и сигаретами торгуют. Но ведь трясины стонут! А Бог…
Питирима аж скорчило.
– Вот только не надо о Боге, Ларис, не надо!!
Она встала, свирепо дергая щекой:
– Это почему?! Это что еще за Бог такой, о котором мне, нормальному русскому человеку, и говорить нельзя?!
– Да ты в Него веришь только тогда, когда Он тебе нужен для дела. Если тебе будет надо, то ты дверь иконой подопрешь, тебе же польза всего лишь нужна от Него!
Он схватил свою сумку и с оскорбленным видом вышел вон.
Лариса села. Закурила. Сделав несколько затяжек, вдруг неожиданно показала язык лысому черту Черниченке, хотя зла сейчас была не на него.
Эти благополучные советские барчуки, с полупудовыми крестами и ветхозаветными космами, забыли, с чьей мозолистой руки вскормлены. Им легко сейчас брезгливо оттопыривать губу на все советское, как будто без их молитвенного бормотания жизнь в стране не шла, хлеб не родился, великая песня не пелась и Гагарин вышел на орбиту прямо со двора Троице-Сергиевой лавры под поощрительный звон колоколов.
Она была уверена, что с сыном космонавта они поссорились навсегда. Но всего через две недели их тихо помирил вдумчивый и ласковый Энгельс.
Открылась дверь в кабинет, и на пороге появился Михаил Михайлович. Он был невероятно велик в своем просторном двубортном костюме, с зачесанной назад гривой седых волос. Лариса сделала вид, что страшно занята заявлением.
Михаил Михайлович подошел сбоку к столу, не садясь, окинул саркастический иконостас, устроенный Ларисой на стене:
– А Ахеджакова ведь хорошая актриса.
– Вот пусть бы и играла своих вечных дурочек, а не давила гадину!
Шеф вздохнул. В течение сегодняшнего дня он дважды просил Сашеньку, чтобы она передала Ларисе просьбу подняться в дирекцию для разговора. Когда узнал, что она пишет заявление об уходе, направился к лифту. Понимал, что поступает неправильно, хвост не должен вертеть собакой, но понимал, что по-другому поступить нельзя. Лариса бросит бумажку секретарше и исчезнет. А он будет терзаться. Для сбережения сердечной мышцы это делается, объяснил он себе, а не по слабости характера.
– Вот! – Лариса протянула шефу заявление.
Он медленно порвал его длинными бледными пальцами.
– Тогда это были арендаторы, – сказал он, как будто читал Ларисины мысли во время ее сидения в предбаннике. – Мы будем сдавать часть площадей. Нам урезали бюджет.
Положив обрывки бумаги в карман, он удалился.
18
Кризис разрешился тем, что Лариса осталась на работе и крестилась. После того разговора в кабинете с Бережным ушла прежняя задушевность и непосредственность из их отношений, хотя внешне они и продолжали ее демонстрировать, скрепляя вином и добродушным участием Энгельса.
Обращение Ларисы превратилось в большое общественное событие. И по пути к нему было много всякого: не одна неделя, не одна пара застолий. И когда был назначен конкретный день, все вздохнули с облегчением и нешуточно обрадовались.
Для всех этих людей, и Поляновского, и Милована, например, было реально важно, что Лариса крестится. Они были искренне рады за нее, и им было приятно, что их товарищ как бы выздоравливает, "ополноценивается".
Верила ли она в Бога?
Глупый, неприличный вопрос.
Как это можно знать досконально даже о самом себе, не то что о посторонней женщине.
Важен тут был один момент, который она умело скрывала от окружающих и в котором даже себе не любила признаваться – она не могла быть одна. Нет, она гордилась тем, что в ситуации с расстрелом Белого дома оказалась в гордом одиночестве в "Истории", и этой честью не спешила и не хотела делиться с кем-либо. Всех, кто с течением времени стал подползать к ней со словами возмущения в адрес "ельцинской банды", она воспринимала как примазавшихся и быстро ставила на место. Рядом с собою, но одной моральной ступенькой ниже. Да, ей важно и желательно было быть первой, но существовать в полностью отдельном единственном числе было невыносимо. Ей надо было быть членом чего-то, партии, паствы, команды, но ни в коем случае не рядовым, а как минимум членом штаба.
Она сумела сделать так, что православные друзья процесс ее воцерковления обставили со всей возможной пышностью. В крестные отцы уговорили одного престарелого народного художника СССР. Дело устроил, разумеется, Питирим. Впрямую Лариса, конечно, не формулировала, что ей бы желалось иметь в этом качестве человека незаурядного, но он проник своей легкой алкогольной интуицией в суть ситуации. Нет, он не чувствовал вины перед нею за тот разговор, ибо чувством вины в данном случае признал бы и вину церкви, но по-христиански и товарищески хотел угодить Ларисиному капризу. Хочет генерала, да будет ей генерал!
Художник был другом отца Энгельса. Дружбу унаследовал и сын, а значит, и друг сына, обожавший колоритных монстров и умевший с ними дружить. Аристарх Платонович был "кремлевским" живописцем. Его перу принадлежали портреты почти всех кремлей, сохранившихся на территории России. Нижегородского, Казанского, Тульского, Астраханского, даже Тобольского. Чуть ли не пешком обошел молодой тогда автор свою родину с мольбертом через плечо. Теперь пожинал плоды. В последнее время почти не покидал своей мастерской на улице Герцена, она постепенно сделалась центром притяжения для многих интересных людей. А в последние годы и многих важных.
Питирим и Энгельс залетели как-то в гости к веселому умному старику с посылкой от хворавшего генерала, Энгельса-старшего. Сели за стол. Аристарх Платонович был не только хорошим художником, но и хорошим хозяином: соленья, копченья, квашенья, грибы, водка особого, своего изготовления. Завязался интересный разговор про "отцы и дети" и как понимать эту проблему сейчас. И тут Питирим, подчиняясь чистейшему наитию, брякнул: а не хотите ли удочерить интересную девушку?
Трудно сказать, как понял это предложение шестидесятидевятилетний творец, но вдруг загорелся.
В нужный день прибыл в нужное место.
Храм выбрали не простой, хоть и скромный, с дружественным настоятелем, старинным приятелем тех же Энгельса и Бережного. Само событие отмечали там же при храме, в трапезной. Обстоятельно и с размахом.
Очень хорошо говорили, отец Александр был человек умный, образованный, достаточно светский, как и многие московские батюшки. В церковь он пришел из архитекторов, и старое образование нет-нет да сказывалось. Он был хороший священник, но вместе с тем в его сердце оставалось место для лестного ощущения, что есть среди его прихожан такие, как сын космонавта, сын большого генерала, а теперь вот такая незаурядная женщина, как Лариса.
Та была очень вдохновлена и всем видом демонстрировала, что понимает значение момента. Одним лишь была недовольна – вода в купели была слишком комфортной температуры, как в каком-нибудь светском бассейне, а Ларисе хотелось пройти все же через что-то похожее на испытание.
Она спросила у отца Александра, как он относится к легенде, будто бы в 1941 году, в декабре, на самолете возили вокруг Москвы икону Владимирской (кажется) Божьей матери и это помогло отразить фашиста. Отец Александр сказал, что это не легенда, так оно и было. Высшая сила поступила патриотично и даровала родине не что-то, а именно военную победоносность. Ответ отца Александра обрадовал Ларису. Исчезли последние переживания по поводу того, что она, вступая под сень креста, в каком-то смысле предает пятиконечную отцовскую правду. Теперь окончательно устанавливалось – защитник отечества может быть и атеистом.
После совершения таинства у нее стало спокойнее и как-то стройнее на душе. Она очень ощущала, что поступила хорошо, и ей это было приятно, что она такой молодец. Как будто она свободу своей совести разместила, как ценный вклад, в самой надежной из возможных инстанций.
Кроме этого душевного равновесия, Лариса получила с обращением и нечто еще, некую уверенность в своих особых моральных правах. Неофитский апломб свойствен почти всем новообратившимся. Но тут был особый случай. Лариса очень натурально ощущала за собой авторитет силы, с которой только что слилась. Всякий неверующий, всякий неправославный русский воспринимался ею как обязанный слушаться и подчиняться ввиду явного своего неразумия.
Она стала бывать в мастерской художника. Крестному отцу очень понравилось быть крестным отцом. Он весьма вдохновился своей новой ролью, и начались зазывания Ларисы "на огонек".
Мастерская представляла собой расселенную коммунальную квартиру из пяти с чем-то комнат. Там было интересно и разнообразно. Конечно, подрамники, подсвечники, офортный станок с огромным колесом, старинная, но очень разнокалиберная мебель, горы книг и рукописей – они вываливались из переполненных шкафов замедленными водопадами. Чем именно занимается хозяин, определить было нельзя, да и как-то неловко было лезть с уточнениями.
На кухне висел абажур, совсем как у Виктора Петровича, распивались чаи, только состав чаевничающих солиднее. Это был некий политический клубешник, но только не для подрастающего поколения, не запасная дорожка, как в прежних компаниях дружков Бережного. Тут были действующие фигуры, хотя, конечно, совсем не первого ряда. Несколько депутатов расстрелянного Верховного Совета, священники, генералы, космонавт, дважды, между прочим, Герой Союза. Несомненный шаг вперед по сравнению с сыном космонавта, подумала как-то Лариса.
Она охотно принимала приглашения Аристарха Платоновича.
Она не стремилась рассуждать о живописи, чем очень нравилась хозяину, и еще тем, что не спрашивала у него, не тот ли он Аристарх Платонович, что выведен в "Театральном романе". Хозяина куда больше изобразительного искусства занимала политика.
Ее роль при Аристархе Платоновиче определялась постепенно, и была комбинированной. Формально она подрядилась обработать мемуары народного художника. Четыре папки довольно бессвязных, хотя местами и весьма любопытных воспоминаний. Встречи с Кориным, Аленом Гинсбергом, Георгием Свиридовым, Кастро, Львом Яшиным, не говоря уж о фигурах менее известных.
Считалось также, что она берет на себя какие-то секретарские обязанности. Естественно, никаких воспоминаний она обрабатывать не стала, сбросила рукопись Прокопенке с туманным обещанием, что ему в конце концов что-то будет заплачено. Тем более смешно было ожидать от нее выполнения обязанностей секретаря. Она иногда заставляла Волчка или Бабича смотаться по бытовым делам старика и всякий раз выдавала это за свой огромный подвиг: "Я поставила на службу вам целую организацию".
Аристарх Платонович соглашался, что обихожен просто в невероятной степени.
Супруга его лежала в Соловьевке, а сын учился за границей. Супругу требовалось навещать, и это тоже делала "организация" Ларисы. Она даже не спрашивала у своих молодых "историков", удобно им это, просто называла время и говорила, что купить нервной бабушке.
Бабич терся в мастерской почти постоянно. Только в этом качестве у него был шанс видеться с Ларисой регулярно. Кажется, он даже ревновал свою начальницу к старику, тихо ненавидя его бодрость, человеческую и гражданскую успешность. Он догадывался, что она мало ценит простую телесную молодость и мечтает о слиянии с какой-то крупной личностью.
Бабич знал, что его будут терпеть, только если он будет незаменим. Через него поддерживались "политические" контакты маэстро. И он стал проявлять себя в работе. Он не ленился позвонить, напомнить кому надо о дне и часе встречи, отредактировать письмо и отправить его, сбегать за сушками в ближайшую булочную и включить электрический самовар.
Он был очень полезен, но и, в свою очередь, отвратителен Аристарху Платоновичу, потому что, ввиду своей почти мгновенной исполнительности, не позволял ему остаться наедине с крестной дочкой. Только не надо думать ничего такого.