"Я способен только на платонические чувства", – любил говаривать маэстро. Но про себя проговаривал, что и в платонической любви третий – лишний. Ему было неприятно, что при всех актах этого чисто словесного романа присутствует этот вечно унылый хмырь. Почти наверняка физический любовник Ларисы. "Зятек", – хмыкал Аристарх Платонович.
Лариса сумела поставить себя так, что скоро заняла положение какой-то обобщенной музы для постоянной компании этого политического клуба. Образованный Питирим как-то пошутил, что ее надо называть Лара не потому, что полное имя ее – Лариса, а потому, что были такие римские боги домашнего очага – Лары и Пенаты. Трудно понять почему, но римская ассоциация ее задела.
Да, она разливала чай, но делала это так, что все, даже дважды Герои, воспринимали это как одолжение, а не как обязанность.
Кроме всего прочего, она была связующим звеном между двумя колоннами одного движения. Стариковской и молодежной. Но одновременно и фильтром. Постепенно пришло к тому, что она стала решать, кого допустить, а кого не допускать в тот или иной день в мастерскую. Делалось это тонко, так что и бунтовать против такого порядка вещей было бы как-то странно, даже тому же Бережному. Он был в прекрасных и давних отношениях со стариком, но с какого-то момента ощутил, что прежней простоты и ясности уже нет. Стоило задать прямой вопрос: а почему то-то и то? – и следовал уклончивый, ноющий стариковский ответ: спроси у Ларисы.
В конце концов все устраивалось, сын космонавта являлся к другу Кастро и пил портвейн за его столом, сыпал сведениями из скрытой светской хроники, но не мог избавиться от ощущения, что ему всего лишь "позволено" здесь находиться.
На Ларису он обижался, но тихо, потому что сразу понял: любая высказанная в ее адрес претензия – это плевок против сильного ветра.
19
А времена были непростые.
Ельцин разгромил оппозицию, но тут же стал судорожно варганить что-то на нее похожее, ибо, как выяснилось, так принято в приличных странах. А ему как раз хотелось числиться среди приличных.
Присмиревшие на время в своих убежищах белодомовцы начали осторожно высовывать головы наружу, принюхиваться, перезваниваться, сбиваться в укромные пока компании. Некоторое время трудно было сообразить, в чем сейчас фишка момента. Потом самые чуткие сообразили в чем, они учуяли мощный призыв зияющих политических пустот – придите, вселитесь в нас!
Где-то в скрытом пока месте судорожно клепалась усатеньким Шахраем новая конституция, и судорожно расхватывались другими соратниками места в сияющих огнями успеха кабинетах правящей пирамиды. И туда рвануло большинство демократов, с визгом и надрывом напоминая о своих заслугах. Места в главном корпусе власти на всех не хватало, возникло много обид и возражений.
В это же время начало выясняться, что немалые возможности были и на неосвещенных этажах здания власти, и даже в отдельно стоящих флигелях.
Лариса разливала чай в одном из таких флигелей.
А под абажуром менялись и менялись персонажи.
Бывали люди известные, такие как депутат Алкснис, депутат Бабурин, чаще фигуры помельче.
Говорили много, многозначительно, всегда оставалось впечатление, что все знают больше, чем произносят вслух, и рассчитывают на большее, чем сейчас имеют. Главное полагалось додумывать самостоятельно. И оно, главное, ожидалось вот-вот, уже очень скоро оно проступит, разольется во всю ширь. Главным правящим общим настроением было: надо готовиться к большим делам. Будет дан бой, и шансы растут. Вон на том важном месте и вон на том уселись свои люди. Почти все командующие округами и директора больших заводов против режима, только никто пока не считает нужным публично об этом кричать. Большие дела будут. Обязательно и, может быть, даже скоро.
Лариса в полной мере ощутила сладость оппозиционного существования. Прелесть теневого состояния власти. Похоже чем-то на купание в ночном море.
С каждым днем она все лучше ориентировалась в обстановке, в сочетании сил, в отношениях между действующими фигурами. И ей уже не мнилось ничего сакрального и таинственного в функционировании политического механизма. Она узнала так много, и такого уничижительного, мелкобытового, обо всех этих Полтораниных, Старовойтовых, Немцовых, Шумейках, Боровых, Гайдарах, Чубайсах, что они стали для нее чем-то вроде институтских однокашников, своих, по сути, ребят, просто из чуть-чуть иной компании.
Однажды к Аристарху явились коммунисты. Московский, кажется, обком.
Впрочем, коммунистами в прошлом были практически все, потому что без членства в партии в СССР… и т. д. Но это были не открестившиеся, а реальные коммунисты, сберегшие партбилеты, зюгановцы. Они давили на то, что все патриотическое движение должно без всяких глупостей подлечь под КПРФ, чтобы избежать дробления сил.
Они очень сильно напирали, и тут Лариса впервые перешла из разряда слушателей в разряд говорителей. Она села за стол, закурила и, пустив под абажур легкий дымок, спросила у особо настырного гостя:
– А где была ваша партия, когда стреляли прямой наводкой по Белому дому? Почему Россия защищалась от этой деммрази в одиночку? И где была партия в 91-м году? Да если бы одни только тетки из ваших районных бухгалтерий вышли со счетами в руках, они бы треском костяшек рассеяли этот демократический вирус. Почему не последовало такой команды от вашего политбюро?! А теперь вы, отсидевшись, учите тут всех, как жить!
Она сидела как раз под огромным резным распятием, мастерская Аристарха Платоновича была оформлена в очень православном стиле. Лариса знала, что, если этот лысый зюгановец спросит: а где была ваша церковь в 93-м? почему молчал в тряпочку ваш патриарх? – она не будет знать, что ей ответить. Объяснение Питирима не стало ее убеждением.
Но зюгановец промолчал.
Явно сбитый с толку энергией ее напора. И суровым блеском красивых зеленых глаз.
Лариса навсегда перестала разливать чай.
Бабич охотно сменил ее в этой роли.
Постоянные посетители мастерской приняли Ларису в свой круг. Сначала некоторых смущал ее слишком резкий, безапелляционный стиль. Потом они даже разглядели в этом особую привлекательность, иной раз, при появлении нового и не вполне внятного или не очень приятного человека, выдвигали ее вперед и откровенно развлекались, глядя, как она рвет его в клочья изящными ногтями.
Если с кем-то надо было испортить политические отношения, не портя при этом свои личные, выдвигали Ларису. Постепенно она стала чем-то вроде полевого командира в собрании кабинетных стратегов.
Бабич пытался ее бережно окорачивать, льстиво вразумлять, когда они оставались один на один. Не зарывайся. Она внимательно слушала его советы, понимала, что советы-то правильные, но слишком уж не всегда им следовала.
От нее господам оппозиционерам была и практическая польза. По стране формировались местные отделения всяческих политических сил, и Лариса открыла свою записную книжку, набитую самыми различными телефонами еще с тех времен, когда она была богиней командировок в "Истории". Интересно, что почти никто из старинных знакомых не отказал в подмоге, несмотря на густой демократический озноб, охвативший страну. Столичные эмиссары оппозиционного флигеля получили поддержку от Ларисиных "историков" в полутора десятках городов. Их поселили, накормили, связали с нужными людьми в администрациях, пробили им рекламные полосы в местной прессе и даже кое-где пятиминутку на телевидении. Оказалось, что организация "Братья и сестры" не плод всего лишь ее политически воспаленного воображения. Потом, когда в это русло хлынули по-настоящему большие деньги от патриотического бизнеса, нужда в этих мелких помощах отпала, но первоначальное плечо поддержки многие отметили. Тем более что Лариса и не думала скромничать, по несколько раз озвучивала факт своего полезного участия в общем процессе.
Аристарх Платонович удовлетворенно улыбался, теребя то правый, то левый ус, то эспаньолку, немного странно смотревшуюся на его сугубо русском лице. Ему нравилось, что его крестная дочка так серьезно углубилась в эту политическую чащу. Он представлял ее себе как личную щуку, брошенную им в эту реку. Кроме того, это заставляло ее все чаще бывать у него в гостях.
Как-то само собой стало считаться с какого-то момента, что Лариса "включена в список". Краем уха услышавший такой разговор Бабич бросился к ней с радостным известием, она лишь едва заметно усмехнулась. Не переспросила, что за "список", и выразилась в том смысле, что попробовали бы они поступить как-нибудь иначе.
Депутатское кресло забрезжило в несложном, почти разгаданном лабиринте ближайшего будущего. Бабич тоже быстро освоился с мыслью – если не Лариса проходит в Думу, то кто же тогда?
Но оставались волнения – как это будет?
Она не бросилась просовывать туфлю в наметившуюся щелку приоткрытой политической двери, решила, что будет сохранять достоинство. Она, разумеется, знала, какая телефонная истерия царит в предвыборных коридорах. Какое ползание на брюхе перед теми, кто решает, какие обещания ноги мыть и воду пить, но себя она ставила заведомо выше. Никого ни о чем она не будет просить. Принесут мандат на блюдечке.
Конечно, предстоят мелкие и многочисленные технические вопросы. Какие-то ведь нужны бумажки? Куда бежать? Что заполнять?
Один из друзей Аристарха, дважды Герой Советского Союза и член совета директоров солидного банка, пригласил к себе Ларису в офис на Остоженке. Он регулярно бывал у художника, и ему ничего не стоило переговорить с нею прямо во флигеле, в одном из его творчески захламленных уголков, но он счел необходимым пригласить ее в официальный интерьер, дабы исключить всякую двусмысленность ситуации, снять с обсуждаемого вопроса всякий домашний, приватный оттенок. Сразу заговорил о деле. Он посоветовал самым срочным образом оформить деятельность ее организации "Братья и сестры" официально. И объяснил, как это делается.
Учредительный съезд, пакет документов и т. д. Обещал юриста в помощь.
– А к кому обратиться со всеми этими бумажками в минюсте, я вам потом скажу.
– Спасибо, Сергей Иванович.
– Ну, что вы, Ларочка, одно дело делаем. Вы примкнете к сельхозникам, пойдете по их списку.
– Какой я сельхозник, Сергей Иванович, у меня даже дачи нет.
– Намек ваш понял, и вы поймите мой.
– Сельхозники – это ведь практически коммунисты.
Дважды Герой спокойно кивнул:
– Я же говорил, одно дело делаем.
– Я столько раз нападала на Зюганова, а теперь…
– А теперь не будете нападать.
– А что я скажу своим… ну, резкая же перемена курса. Мои убеждения…
Дважды Герой посмотрел на нее с таким удивлением во взоре, что стало оглушающе понятно, насколько глупый вопрос она задала.
20
Предвыборный процесс вошел в свою официальную фазу.
Лариса подготовила все нужные бумаги.
В одном загородном пансионате за большим круглым столом, в присутствии телекамер Ларисе предстояло в самое ближайшее время поставить свою подпись от имени организации "Братья и сестры" за вступление в блок "Городские аграрии", который, в свою очередь, должен был влиться в партию, которой гарантировалось прохождение в парламент. Когда ее иной раз иронически спрашивали (например, ехидный Милован или тот же Бережной), как же так, где же твой столь яростный еще совсем недавно антибольшевизм, ведь "сельхозы" это просто запасной отряд КПРФ, она отвечала, что она баллотируется не от Зюганова и компании, а от народа и земли. И в ее тоне звучало что-то такое, что остроумцы предпочитали больше на эту тему не заговаривать.
Чтобы раз и навсегда закрыть тему в своем окружении, она сама во время одной из теперь уже редких совместных пьянок наехала на Прокопенко и Волчка: что, считаете меня такой-то и такой-то? Те в ужасе стали оправдываться, за этим занятием и провели весь вечер. И Лариса не мешала их изобретательности по этой части. Отношение и прочих сотрудников к ней также стало более уважительным. Все очень старались никак ее не задеть. Тойво церемонно раскланивался, Галка несколько раз забегала поболтать и удалялась, делая вид, что не заметила, что ее фактически выпроводили.
Служебное положение Ларисы было редкостным. Она продолжала сохранять ореол гонимости, что сообщало особый тон всем ее движениям, но при этом всем было известно, что она набирает значительную официальную силу и совсем скоро взорлит.
Ребров демонстративно не замечал, что она давно уже ввела свой собственный график работы, и появляется в кабинете тогда, когда ей это нужно. Не пикнув, принял план работ ее отдела, где на первом месте был курс лекций "Поля русской славы" – Куликовское, Бородинское, Прохоровское. Никаких россказней о прелестях ленд-лиза, о десятках тысяч заокеанских "студебеккеров" и "виллисов", груженных тушенкой, якобы поступивших на подмогу Красной армии с помощью непотопляемых английских конвоев. Сверху рекомендовалось напирать как раз на такие темы, чтобы угодить новым западным товарищам. А она, вишь ли, поля! Ребров молчал, но бесился.
Ну и чего она выеживается! Попытался пустить шутку по "Истории", что в следующем плане Лариса заявит курс "Водоемы русской славы" – Черное море, Балтийское море, Чудское озеро. Как только шутка дошла до Ларисы, она села за свою "Ятрань" и настрочила добавление к плану, как раз включавшее в себя ту самую "водяную" идею. Увидев перед собой этот лист бумаги, Ребров хрипло сообщил, что вынужден будет доложить об изменении планов наверх, самому Михаилу Михайловичу.
Вызванная на десятый этаж, Лариса молча выслушала вялую проповедь-отповедь шефа и в ответ сообщила ему, что на будущей неделе ей понадобится актовый зал ЦБПЗ для проведения учредительного съезда.
Какого черта я должна платить за какой-то пансионат?!
Шеф начал медленно открывать свой большой рот, было понятно, что он еще не знает, что скажет. Лариса быстро вставила:
– Я бы хотела, чтобы вы тоже присутствовали, Михаил Михайлович.
Шеф захрапел как испуганная лошадь:
– Зачем?
– Мы собираемся избрать вас председателем организации.
Послышался мелкий кашель, перемешанный с нервными смешками.
– Почетным председателем.
– Для чего вам это нужно, Лариса? Для чего вам эта чепуха и околесица? Эта дурная политика?
Главная цель была достигнута. Даже две: Ребров нейтрализован, зал получен. Теперь можно было говорить, что угодно.
– Как вы не понимаете, Михаил Михайлович, баба во главе такой организации – это по меньшей мере нескромно. Вы фронтовик, авторитетный человек…
– Прекратите!
– Вы чуть ли не единственный подлинный солдат Великой Победы среди моих знакомых.
– Хватит.
– И при этом подлинный интеллектуал.
– Я… я против.
– Вы даже не знаете наших лозунгов, а уже…
– Знаю я ваши лозунги!
– И после этого так брезгливо отклоняете эту честь?! "Братья и сестры! Родина и свобода! Народ и процветание!" С каких это пор признаваться в любви к своему отечеству стало постыдно?! Вы офицер…
– Да, я офицер, а вы, Лариса – демагог.
– Я не демагог, я дочь офицера!
– Я знаю – вы любите военные марши!
– И военные марши тоже, этот звук мне, по крайней мере, приятней, чем дребезг тридцати сребренников.
Михаил Михайлович мощно вскинулся, опираясь широченными, как ласты, ладонями о столешницу.
– Я хочу сказать, что лучшего лидера, чем вы, нам не найти. Мы же знаем вас, знаем, как болит у вас сердце за все, что творят с нашей страной, только интеллигентность и сдержанность не позволяют вам ударить кулаком по столу.
Он медленно сел.
– Михаил Михайлович…
– У меня действительно болит сердце.
– Я позову Сашу.
Он отрицательно помахал рукой и достал из ящика стола коробочку с лекарством.
– Я знаю, Михаил Михайлович, вы с нами, поэтому и предлагаю вам…
– Идите, Лариса, идите.
Выйдя в предбанник, заведующая отделом Великой Отечественной войны сказала:
– Так, Сашенька, запишите. Четверг. Подготовить актовый зал.
– В смысле?
– В смысле микрофоны, столы для президиума, минеральную воду и все как полагается. И прошу, милая, без накладок. С шефом я договорилась.
21
В то утро Лариса была в мастерской одна.
Аристарх Платонович уехал накануне в больницу навестить свою вечно недомогающую супругу.
Лариса сидела за его столом и смотрела на аквариум, где вяло резвились разноцветные рыбки. Она чувствовала себя усталой и опустошенной. Цепочка выигранных мелких сражений осталась позади. Съезд, старческое кокетство шефа, который чуть было все не сорвал, – все спас приступ подскочившего давления. Страх за свое здоровье пересилил ужас политического выбора.
Ребята Сергея Ивановича показали класс конторской квалификации – Бабич с утра умчался в правительственные коридоры с чемоданом вполне исправных бумаг.
Если повезет, печать шлепнут уже сегодня.
В худшем случае – послезавтра.
Думала ли Лариса в этот момент о чем-то конкретном? Нет, она расслабилась, представляла себе, как, наверное, хорошо иной раз побыть просто вот такой рыбкой. Именно беззаботной аквариумной, среди подобранных, заведомо безобидных соседей, не покушающихся тебя сожрать, как какие-нибудь дикие речные рыбы.
К стенке аквариума был приклеен листок бумаги со стихами. Написанными в строчку.
"Даже рыбке в море тесно, даже ей нужна беда. Нужно, чтобы небо гасло, лодка ластилась к воде, чтобы закипало масло нежно на сковороде".
Аристарх Платонович собирал не только рыб, но и всевозможные высказывания о рыбах.
"Философ", – усмехнулась Лариса.
Зазвонил телефон.
– Папа?!
Откуда он знает номер этого телефона? Впрочем, сама ведь дала, на предвыборных неделях она поселилась в мастерской.
– Нам надо поговорить? Срочно? О чем?
Сын? Он же выпиливает кремлевские башни! Ах, уже не только это. Что-то серьезное? В милицию попал? Клей нюхает? Украл чего-нибудь?
– Попал в плохую компанию?
– Не то чтобы плохую.
– Пап, ты знаешь, я сейчас в цейтноте. Многое решается. Все решается. По горло занята. Да ты не извиняйся. Как только немного тут разгребу – к вам. Сейчас извини – жду важнейшего звонка. Целую, целую, целую.
Не обманула отца – как только положила трубку, раздался звонок от Бабича.
– Ты что там задыхаешься, гонец?
– Непонятно.
– Что непонятно.
– Они отказались.
– Ты все правильно там сказал?
– Да. Меня узнали.
– И что?
– Ничего.
– Что это такое – ничего?!
Оказалось, что вместо зеленой улицы – стопроцентный отлуп. Как будто Бабич не оговоренный заранее человек, а дурак с мороза.
– Ты еще раз попробуй, может, что-нибудь ляпнул, может, перепутал, может…
– Я трижды заходил.
– Ладно, езжай сюда, я тут наберу кое-кому.