- Что собор, государь, Митяй Полозов недавно оттуда вернулся, сказывает, скит себе построил - как есть второй свой дворец кремлевский. Вот и план Митяй срисовал, каково? Тут тебе и жилье, тут тебе и храмы, да сколько! В полуподвале храм на четырех столпах с четырьмя покоями жилыми, на первом этаже - трапезная да две кельи, на втором - покои патриаршьи из трех комнат и еще один храм, да на кровле - келья патриарха и звонница. Повсюду печи ценинные узорные с лежанками. Кругом роща березовая шумит. Рай да и только. Весь скит изразцами цветными изукрашен да выбелен. Да он себя, великий государь, иначе как во дворце и не мыслит. Потому Собор за гордыню его и положил лишить Никона чести, архиерейства и священства. Кабы Епифаний Славинецкий не вмешался, все бы сразу и устроилось. Он один многих смутил - вот теперь и решай, что делать.
- А про что Епифаний толковал?
- Будто коли архиерей добровольно с себя сложит власть, нельзя, мол, его сана лишить да права по архиерейскому чину служить. На то вину доказать надо да суд назначить.
- Ну, раз правило такое…
- Да нешто ты, великий государь, крикуну такому верить станешь? Чего это он один шумит, а не все архиереи? Может, просто руку Никона держит да время тянет?
- Время-то что тянуть - все едино сана Никону не вернуть.
- Верно, не вернуть. Только он сам хочет в выборах да поставлении нового патриарха участие принимать. Неужто на то ему волю давать? Ведь опять все в свою пользу повернет - больно ловок да и Собор свой в руках крепко держит. Вон сколько соборян при себе в Воскресенском монастыре кормит.
- А что тяжба его с Боборыкиным? Как Монастырский приказ решил: кому землю присудил?
- Ох, государь, и сказать-то страшно. Монастырский приказ землю Боборыкину отказал, а Никон возьми да прокляни Боборыкина-то! Вот и поди, патриарх - не патриарх, а с проклятьем каково жить? И никакой управы на владыку нету.
- Ничего не скажешь, дело не простое, но и сплеча его не решить. Вот митрополит Газский Паисий присоветовал всем вселенским патриархам 25 вопросов про Никона послать, имени его не называя. Вроде как для примеру. Что святейшие решат, то и приму, а пока пусть живет в монастыре, лишь бы в Москву не наезжал. Видеть его не хочу, и конец.
Глава 4
Государев гнев
Двадцать третьего февраля (1660), на память Поликарпа, епископа Смирнского, и преподобного Александра монаха, начальника обители "Неусыпающих", царь Алексей Михайлович чествовал торжественным столом в Золотой палате рать А. Н. Трубецкого. Сам князь Трубецкой получил в награду шубу бархат золотой в 360 рублей, кубок в 10 фунтов, в придачу к окладу 200 рублей и прародительскую князей Трубецких вотчину - город Трубчевск с уездом.
- Потолковать с тобой, князь Алексей Никитич, решил. А в шатерную палату позвал, чтобы глаз любопытных поменьше округ было. Голова от дворцовых пересудов пухнет. Иной раз за цельный день с мыслями не соберешься - колготня одна. Беда моя - стар ты стал, князь. Погоди, погоди, сил в тебе на государские дела, может, и хватит, а в поле боле посылать не хочу. Пускай иные, что помоложе, мокнут да зябнут - ты мне в Москве нужен. Верю тебе, Алексей Никитич, как себе верю.
- Благодарствуй на добром слове, великий государь. Милостью твоею и так, аки солнцем ясным в погожий день, обласкан. Что прикажешь, все сделаю, расстараюсь.
- Знаю, знаю, боярин. Но о ратных делах наших нелегкий у нас с тобой разговор будет. Ой, нелегкий…
- О Василии Борисовиче ты, великий государь, поди, печалуешься. Не так ли? Шереметева потерять - великая беда, знаю.
- О Шереметеве потом скажешь. Ты гляди, князь, словно силы небесные от нас отвернулися. В июне Иван Андреевич Хованский Брест взял, до основания город выжег. Не успел гонец с радостным известием до Москвы доехать, другой ему вдогонку: наголову разбит боярин Чернецким да Сапегой.
- У Ляхович.
- Ну, ты все те места наперечет знаешь. Как такое могло случиться? Как Хованский промашку такую допустил?
- Грех да беда на кого не живет, государь. Не разбирался я с Хованским. Может, измена какая - среди офицеров иноземцев-то хватает. Кто больше посулит, к тому и переметнется. Одно слово - наемники. А может, амуницию во время не подвезли, пороху али еды не хватило. Войсковое хозяйство, сам знаешь, непростое. Главнокомандующему за всем уследить надобно, а людишки - людишки-то разные попадаются. Один свое дело справно делает, другой норовит и своей корысти не упустить. Там сплутует, там чего умыкнет, на что позарится.
- Ладно бы один Хованский, а Шереметев? Вот теперь и растолкуй мне как и что. Всего-то пять лет прошло, как вместе с Богданом Хмельницким Дрожипольскую битву выиграл, и какую! Врагов-то раза в два больше было.
- Значит, судьба. Здесь под Чудновом попал Василий Борисович с войсками в окружение. Восемь недель стоял, а там припасы съестные подобрались, людишки оголодали, пришлось условия мира принимать да к Путивлю отступать.
- Отступать! В плену ведь оказался!
- А тут что скажешь? Сам себя боярин в заложники до исполнения полного условий мира предложил. Только предали его - крымскому царевичу Нурадину выдали, тот боярина в Крым и увез. Дал бы Господь еще свидеться, а то…
- Отдадут крымчаки за выкуп - денег на Шереметева не пожалею!
- Да, трудно тебе без твоего любимого полчанина придется, великий государь, - ни тебе на медведя с рогатиной сходить, ни охотой потешиться.
- На все у Василия Борисовича свой час был - что на дело, что на веселье. Помню, как он еще старших братьев моих царевичей Ивана да Василия Михайловичей в последний путь провожал, у гробов их дневал да ночевал.
- Верил ты ему, великий государь, с детских лет верил, в двадцать шесть лет воеводой в Тобольск поставил. И не подвел тебя Василий Борисович, не подвел. В тридцать ты ему уже боярство дал.
- Теперь-то что проку о том толковать. Думать надо, как боярина из неволи вызволить. Хочу Василия Борисовича возле себя на Москве видеть. Верных людей хочу!
12 августа (1660), в день памяти мучеников Фотия и Аникиты, Памфила и Капитона, в Кремле перед Приказами бит батогами подьячий Котошихин за то, что в важной посольской бумаге вместо слов в е л и к о г о г о с у д а р я написал ошибкою только в е л и к о г о, а государя пропустил.
Опять боярыня от царевны Татьяны Михайловны приходила - не изволишь ли, мол, великий государь, сестрицу принять. Больно надо ей с тобой словом перекинуться. Отослал без ответа. Знаю ее речи. Наперед все знаю. Только бы Никона простил, в Москву призвал, боярским речам не верил. Да бояре-то причем? Нешто своим девичьим коротким умом уразумеет, что ни при чем здесь бояре. Никто не причем. Не хочу более спесь его видеть! Не хочу поучений слушать! Совсем забылся преосвященный. Прав Семен Лукьянович: все оттого, что Москву да государство на него оставлял. Не дело священнослужителю мирскими тяготами заниматься. Чуть не самодержцем себя возомнил. Поскорее бы все кончить - нового патриарха избрать, самого Никона подальше отослать. Вон сколько времени прошло, не ищет супротивец с государем разговору. Ждет. Не иначе ждет, когда сам к нему с повинной приду. Аль в Москву призову. Оттого и сестра покою не дает. Нашел по себе плакальщицу. Недели не пройдет, чтобы с разговором своим не объявилась. А то и вовсе удумала - в монастырь к патриарху переселиться. Спасибо, Арина наотрез отказала, да и меня упредила от безумства такого.
Все тянется, ни одна петля не рассупонивается. Как собинной друг - было время - о войне хлопотал. А теперь как ее кончать? Как? А кончать бесперечь надо - не по карману да не под силу дальше лямку тянуть. Уж на что лих на ратном поле Иван Хованский, прислал сказать, что полк самого Лисовского взял вместе с полковником. Не больно поверилось, ан и правда - другой гонец идет: Жеромский на помощь Лисовскому подоспел, ни много ни мало - двадцать тысяч ратников у Хованского побил да полонил. Польская война войной, а со шведами самое время мир заключать. Вон с марта послы за переговоры взялись, уж лето началось - толку нету. В Малороссии тоже смута. Легко ли? Казаки донские и калмыки посла своего отправили, кажись, Разина Степана, чтоб уговорил царю Московскому служить да самих казаков против крымчаков поддерживать. Выйдет толк, нет ли. Дьяки Посольского приказа сказали, будто по окончании дела непременно в Москву заедет. Будто бы мужик храбрый, хваткий, власть ему жизни дороже. А кому она не дорога? Разве что угоднику какому - не простому человеку. Повелеть наградить его, не жалеючи. Сукна на кафтан доброго - непременно. Шапку. Рукавицы. Пусть ничего не добьется - свой человек все едино нужен. А коли добьется, так и денег дать. Оно вернее будет. На одних московских далеко не уйдешь. Засиделись бояре по палатам да шатрам воеводским. Обленились.
30 мая (1661), на память преподобного Исаакия, игумена обители Далмацкой, царица Марья Ильична родила сына - царевича Федора Алексеевича.
Радость, радость-то какая! Царевич! Не быть государству без наследника. Мамки сказывали, здоровьем слаб - ровно неживой на свет пришел. Обошлось, слава тебе, Господи, - оклемался. Сам к нему на дню по два раза захаживал. Мамки мамками, да царица, поди, опять сколько недель в себя приходить будет. Немудрено, что и сынки здоровьем похвастаться не могут. А ведь под венец шла, дядька Морозов как здоровье нахваливал. Мол, сам гляди, кровь с молоком, щеки, что твои яблочки. За кровью да молоком дело не станет - на то все бабьи притирания и придуманы. Последний раз ехал мимо овощного ряду, в палатках баб с притираниями да хитростями разными видимо-невидимо. От сестры царица слыхала, недомогает Борис Иванович. Кто знает, может, срок его пришел. Свое пожил. Послать надо осведомиться. Обиду на питомца держит. Тут уж что поделать: без обид простому человеку не прожить, а царю и подавно. Меньше бы с тестюшкой богоданным хитрили, о карманах своих заботились. Думали, век государь под их дудку плясать будет. Ошиблись. А все равно жаль старика. Коли и не больно верно служил, к чужим не перекидывался.
Имя хорошее царевичу досталося - ничего не скажешь. На седьмой день от рождения память и преподобного Феодора Чудотворца, и благоверного князя Феодора Ярославича, Александра Невского брата. Главное - память деда почтить можно - с него, Федора Никитича Романова, все и началось. Великий человек был. К Федору Студиту в Феодоровский монастырь свозить его надобно - под прадедовское благословение.
21 июня (1661), на день памяти священномученика Терентия, епископа Иконийского, преподобных Юлия пресвитера и Юлиана диакона, после трехмесячных переговоров, был заключен между Россией и Швецией вечный мир, названный Кардисским, по названию местечка между Ревелем и Дерптом. С шведской стороны переговоры вел Бернтгорн с товарищами, с русской - боярин князь Иван Семенович Прозоровский с товарищами.
- Замолчи, Семен Лукьянович! Сей час замолчи! Утешать царя вздумал! Ладно, государь - может, по-твоему, государя и улестить можно. А с чем к народу, боярин, выйдешь? Как ему скажешь - сколько лет воевали, муку какую да испытания приняли, и все впустую? Нет у России ни земель, ни крепостей, ни воинов крепких: все привиделось да и рассеялось! Договорился боярин Прозоровский - ничего не скажешь! Измена это, измена!
- Государь, великий государь, не дай себя понести гневу! Прозоровского-то что винить. Да, три месяца со шведами толковал. Да, выгоду российскую соблюсти хотел. А кругом что делается? Ляхи в наступление пошли? Сил каких понабрались! Неужто Хованского в трусости заподозришь? Только с Лисовским справился, ан Жеромский на пороге. Воевать на три стороны, государь, еще никому не удавалось - ведь крымчаки тоже о себе напомнили.
- Без тебя, Семен Лукьянович, знаю. Но чтоб такой вечный мир! Вечный, слышишь?
- Оно, государь, вечно одно Царствие Небесное, куда ты внидешь с кротостью своею да справедливостью. Еще ад кромешный, которого нам, грешным, не миновать. А в жизни государственной ничего вечного не бывает. Слова одни. Сегодня вечный, завтра - о нем и думать забудешь. Силенок бы, великий государь, подкопить, вот что.
- Пустого, Семен Лукьянович, не мели. Известно, в земном бытии человеческом о вечности думать не приходится, да только сам сочти: сколько городов завоевали в Ливонии, все обратно возвратили - Кокенгаузен, Дерпт, Мариенбург, Анзль, Нейгаузен, Сыренск, да ведь еще и со всем, что в городах этих взято было. Да еще поставить в те города сколько!
- Что верно, то верно, - десять тысяч бочек муки и пять тысяч бочек ржи. Так зато, великий государь, теперь можем свободно торговые дворы держать в Стокгольме, Риге, Невеле и Нарве.
- Зато! А шведы - в Москве, Новгороде, Пскове и Переяславле! Нешто надо было столько крепостей воевать, чтоб потом эдак-то разменяться! И молиться-то они по-своему свободно могут!
- Сам же ты, великий государь, говорил, что веру отцов не судят. Как же им отческим порядкам изменять? Негоже. А вот церквей строить им нельзя. Разве не так? Теперь гляди, послы российские отныне вольны через земли свицкие проходить без помех.
- А шведы через наши.
- Что ж тут дурного? Лишь бы к дружественным народам направлялись, с миром да по торговым делам. Сам же ты, государь, всем подданным своим разрешил, кто куда захочет, за рубеж торговать да учиться ездить. Ведь разрешил же? И воеводам строго-настрого наказал, чтоб препятствий никаких не чинили. Чем же здесь ты недоволен?
- Сам знаешь, крепостями да землями.
- Э, государь-батюшка, вернутся они к нам, как Бог свят, вернутся - дай срок. Еще напомнить хочу, что боярин Прозоровский выторговал: пленных всех возвратить, а перебежчиков бесперечь выдавать что им, что нам. Ты, государь, о том попомни, что наши пленные все по домам ворочаются, а шведские иные с охотою на Руси остаются. Пример тебе такой приведу. Пять лет назад под Ригою взят был в плен швед Ларион Афанасьев - у Татищевых в дворовых жил, а нонича напросился в ученики к сканного дела мастеру Василию Иванову в Серебряную палату. Татищев, известное дело, держать его не стал, да и ты сам разрешение дал. Выходит, не уйдет от нас, москвичом станет.
- Не о нем ли Хитрово толковал, что свадьбу справлять собрался?
- Что собрался! Уж справил, государь, двором в Кадашах обзавелся.
- А девку откуда взял?
- Нашу, нашу, государь, чеканщика одного дочку. Вот я и говорю, нешто наша мужика своего в свицкие края отпустит? Да и сама туда нипочем не поедет.
1 ноября (1661), в день памяти бессребреников и чудотворцев Космы и Дамиана Ассийских и матери их преподобной Феодотии, скончался боярин Борис Иванович Морозов.
- Государыня-царевна, тетенька Арина Михайловна, чегой-то государыня-матушка плачет, нас всех к тебе да к тетеньке-царевне Татьяне Михайловне отослала? Не захворала ли, родимая?
- Нет, нет, Софьинька, матушка царица, слава Богу, здорова. Другое у нас несчастье. Ты уже, гляди, какая большая, тебе и рассказать можно. Боярин Борис Иванович Морозов, супруг твоей тетеньки боярыни Анны Ильичны преставился. Осиротела Анна Ильична, вот ее все и жалеют.
- А я давно его не видала, уж, поди, и не вспомню.
- Может, и не вспомнишь. Который год боярин прихварывал, на последях ни рукой, ни ногой не владел, да и языком еле ворочал. И то сказать, такую жизнь прожить!
- Какую, тетенька?
- Экая ты, Софьинька, любопытная. Ну, пошто тебе его жизнь, коли уж кончилась?
- А как же сама истории мне читать даешь? Они и вовсе невесть когда случилися.
- Так это для примеру, как она жизнь человеческая да государственная складывается.
- Да разве покойный Борис Иванович не при управлении состоял? Москвой, когда батюшка-государь в походах бывал, управлял.
- О чем это ты, Софьинька?
- Тетенька-царевна Татьяна Михайловна сказывала - сама слыхала, - что апосля святейший то же место занимал.
- Ой, ой, Софьинька, чисто оторопь с тобой берет. Все-то она дослышит, все-то запомнит, коли бы еще и уразумела.
- А ты, тетенька, не бойся: коли сразу не пойму, потом выразумею - лишь бы запомнить, а то вдругорядь не расскажешь.
- Может, и твоя правда, крестница. Ну, что тебе о покойном сказать. Что дядькой у батюшки твоего государя был, сама знаешь. Крепко его батюшка твой любил. Бывалоча, шагу без Бориса Ивановича не ступит - непременно посоветуется.
- Чего ж, государю-батюшке советоваться с простым боярином, коли он сам царь?
- Так это батюшка еще на престол не вступал. А как вступил, сделал боярина главным руководителем во всем, почитай. Во всех приказах - и в Стрелецком, и Большой казны, и Иноземном. А уж в царской Думе первое его место было.
- Значит, заслужил, коли батюшка-государь так его отличал. Тогда почему же народ-то московский супротив него бунтовать стал?
- И про это знаешь?
- Государыня-матушка с тетенькой Анной Ильичной сколько раз толковали, что, мол, горя да страху тогда натерпелись.
- Как же не горя! Народ, он и промолчит, да завсегда смутьяны середь него найдутся, начнут в уши жужжать, вот и пойдет по городу смута.
- Это что боярин все родне своей потрафлял?
- Кто тебе про это сказал? Господи, как есть дитя, а про такое речи ведешь!
- Да коли уж знаю, тетенька-государыня, лучше объясни, чтобы мне в мыслях не спутаться.
- О родне ты забудь, Софьинька! Раз и навсегда забудь! Потому что родня - это дед твой боярин Милославский, ну, и другие тоже близкие. Не в родне дело. Время такое тяжелое было - против откупов да податей людишки бунтовали.
- Потому и требовали боярина головой выдать?
- Потому. А батюшка твой боярина поначалу во дворце скрывал, а потом в Кирилло-Белозерский монастырь втайне отправил. Вот Борис Иванович там два месяца и прожил, не ведал: жив ли останется, нет ли.
- А два месяца это много?
- Кому как покажется, крестница. Иному за целую жизнь станет.
- А боярину стало?
- Откуда мне знать, Софьинька. Прихварывать-то Борис Иванович позже стал, как владыко Никон патриаршество принял.
- Знаю, не любил он его. Да и никто Никона не любит.
- Да как ты смеешь такое о святейшем говорить? Бога побойся, крестница!