- Так ведь сам разрешил великий государь учиться-то, сам! Господи, отец Симеон, и на уроках твоих для царевен мне более быть нельзя? Ничего государь не сказал?
- Ничего, царевна. Да и мне спросить не с руки.
- Понимаю…
- Ты уж, царевна, коли у тебя желание такое, сама бы с родителем и поговорила. Хоть бы про фацеции поведала - очень ведь государь ими утешался, а лучше тебя и перевести-то с ляцкого на российский язык некому.
- Верно, верно! Труда этого не окончила я, чтобы государю-батюшке в дар принесть. Так и скажу ему: советоваться мне с отцом Симеоном надобно. А как же! Поди, не откажет?
- Кто знает, государыня-царевна, кто знает. Один совет только тебе дам: не отчаивайся, а того важнее - государю отчаяния своего не кажи. Поостерегись, Софья Алексеевна. С новой царицей неведомо какие перемены да разговоры пойдут. Береженого Бог бережет.
- Никакого греха за мной нет, чтобы опаситься. Скажешь тоже, отец Симеон. Кабы что было…
- А во дворце и быть ничему не надобно. Нет, так придумают, государя, не дай, Господь, в заблуждение введут.
- Знаю, отче. Значит, может, последний раз видимся.
- Как Господь да государь рассудят, Софья Алексеевна. Хоть ты и царская дочь, а человек подневольный. Обо мне и вовсе толковать нечего. Так что прости, государыня-царевна, коли чем обидел, в чем неправ был…
- Нет, отче, нет… Погоди, не торопись. Ведь мне-то государь ничего не говорил. Не твое дело мне царскую волю передавать. Вот и задержись еще. Я тебе начало своего пшетлумачения-переводу прочту. То ли одобришь, то ли поправки какие сделаешь. С чего это дело начатое на полпути бросать. Послушай же - сама прочту, потому что еще не перебеливала.
- Как прикажешь, государыня-царевна.
- "Повесть о премудрых женах, которая жена медведя грамоте научила". Некий благоплеменитый и честный человек, имея в селе своем попа, и по некоему оклеветанию разгневася на него, и великую пеню возложи на попа. Поп милый бияше челом, да отпустит ему вину; господин же рече ему: "Аще же не хощаши виновен быти предо мною, то изучи медведя грамоте". Пришед убо милый поп в дом свой зело печален. Жена же вопроси его о прилучившейся нашедшия печали; он же сказа ей, како господин вину возложил: "даде ми во двоем на волю - или вину дати, или медведя грамоте научити; но обое тяжко и неудобно, паче же зверя грамоте учити". Слыша сие, попадья рече ему: "Господине мужу! паче удобнее грамоте зверя учити, нежели толику скорбь приняти, сиречь наказану быти; и аз ти сице сотворю не во многое время медведя грамоте изучити…". Далее еще не успела, отче.
- Да, никак, у тебя и далее написано.
- Нет, отче, нет, то для следующего раза.
6 июня (1671), на день памяти преподобного Виссариона, чудотворца Египетского, преподобного Иллариона Нового и святителя Ионы, епископа Великопермского, в Москве был казнен Степан Разин.
- Государыня-царевна, Марфа Алексеевна, еле до тебя добегла. Дух перевести не могу. Страсть-то, страсть какая! И как только увидеть такое можно, как в аду побывала, Господи! Как в аду! Таперича знаю, каково там грешникам-то приходится, чего нам ждать, к чему готовиться. Никогда бы не пошла, ни в жисть бы не решилася, только для тебя, царевна, чтоб волю твою выполнить. Дался тебе душегуб проклятый - и какой из себя, и как его казнить будут. А я-то, дура старая, чтоб тебе угодить, согласилася! Таперича ни одну ночь глазыньки не сомкну, нипочем не сомкну!
- Да полно тебе, Фекла, причитать. Толком расскажи, все, как было, опиши, да не тяни ты - едва дождалася тебя.
- Только уж пусть царевна Софья Алексеевна в свои покои уйдет, ни к чему дитяти страхи такие слушать.
- И думать не моги, царевна-сестрица, с места не сдвинусь. Нечего меня в четырнадцать-то лет дитем называть. С вами останусь.
- Марфа Алексеевна, как решишь, царевна? Нехорошо это, куда как нехорошо.
- Сестрица!
- Ладно, ладно уж, оставайся, Софьюшка. Коли во дворце родилась, про дворцовые дела рано, поздно ли - все равно узнаешь. Судьба такая - от нее не спрячешься. Говори, Фекла.
- Воля твоя, царевна. Как прикажешь. Значит, привезли Стеньку на Болото.
- Не с того начинаешь, Фекла. Как он в плен-то попал, ты ж от есаула заезжего, никак, слыхала.
- Слыхала, царевна, слыхала. Да не в плен он попал - свои казаки его и захватили.
- Как это - казаки?
- А так. После анафемы-то патриаршей многие среди них засомневались. Супротив государя идти одно, супротив церкви святой - совсем иное. Вот они в апреле, никак, на святителя Мартина да тысячу мучеников Персидских, пришли в Стенькин городок, что на Дону.
- В Кагальник.
- Вроде бы так. И все-то ты, царевна Софья Алексеевна, знаешь, ничего не упустишь.
- И что казаки?
- Скрутили Стеньку вместе с братом его Фролкой и порешили выдать их нашему государю-батюшке. И таково-то его, разбойника, боялись - мало что в цепи заковать потрудились, да еще и цепи эти в церкви освятить. Чтоб крепче было.
- И никто их в дороге отбить не пытался?
- Нет, Софья Алексеевна, никто. Видно, час их пришел, вот люди от них и отступились.
- Подельщики-то его, атаманы куда подевались?
- Отколе мне знать, Марфа Алексеевна. Слыхала только, что перед самой Москвой сорвали со Стеньки кафтан шелковый малиновый, сапоги красные сафьяновые, рубище на голое тело накинули, а самого поставили на телегу с виселицей. К виселице-то за шею, руки, ноги и приковали.
- С братом, что ли, вместе?
- Нетути, царевна. Фролке чести такой не выпало - его к телеге да сверху соломой присыпали.
- Для чего соломой, Феклушка?
- Ох, Софья Алексеевна, перед тобой чисто как на допросе. Соломой-то всегда присыпают преступника, чтобы тела его избитого да изувеченного видно не было. Чего детей малых да баб пужать.
- Да разве не в Москве их пытать-то начали?
- В Тайном приказе, известно. Только и раньше им досталося, не позавидуешь.
- От казаков?
- А ты думаешь, Софья Алексеевна, казаки лишь для иных звери? Порода у них такая безжалостная - и своих, коли дело дойдет, не помилуют.
- И то рассуди, Софьюшка, какова их вина перед великим государем. Вот они зверствами своими себе оправдание за грехи свои купить хотят. Ты ж уж с отцом Симеоном историю-то читать давно принялась.
- Верно ты говоришь, царевна Марфа Алексеевна, страшнее предателя никого не найдешь. Он своей лютостью грех свой завсегда превзойти норовит. Да с Москвой те, казачьи, пытки не сравнишь. Московские каты дело свое знают.
- Бог с ними, Фекла, ты о том, что своими глазами видала, лучше расскажи.
- Чего видела - изволь, государыня-царевна. Где там было супостата самого-то рассмотреть. Он и на человека не похож: лицо синим-синё, суставчики-то все повывернуты, руки-ноги прижарены, по телу полосы от каленого железа идут. Сказывали в народе, как его ни катовали, слова единого не проронил. Будто бы и не вскрикнул ни разу.
- Быть того не может! Врут людишки, не иначе. Кому ж то дано, боль такую терпеть!
- Может, и дано, Софьюшка. Отец Симеон говорил, неизведана и неизмерена сила духа человеческого.
- Так ведь разбойник же он, сестрица! Душегубец!
- Да вот вытерпел.
- Еще не вытерпел, государыня-царевна. Казнили-то его казнью страшнейшею. Поначалу палач ему руки обе отрубил, он и не дрогнул. Потом за ноги принялся. Одну отрубил, погодил маленько, потом другую. А Стенька молчит.
- Не иначе обеспамятел от муки-то такой.
- Нет, государыня-царевна! То-то и оно, что в беспамятство не впадал. Я близехонько стояла - глаза его открытые видела. Он все на народ глядел. Молодуха там без памяти повалилася, на нее глаза перевел.
- О, Господи! С нами сила крестная!
- Это уж когда кат ему голову отрубил, глаза-то закатилися, да и то не сразу, а вроде как с белым светом прощаясь.
- Ну, будет уж, будет, Фекла. И так с тобой страху натерпелись. Куда останки-то разбойничьи свезли? Поди, людишки-то к ним валом повалят.
- Не повалят, Марфа Алексеевна. Тело-то Стенькино кат на кусочки разрубил, на колья повтыкал, а нутреннюю собакам кинул. Так-то, государыни-царевны!
- Поделом бунтовщику, поделом душегубу! А ты что, Фекла, никак, жалеть его собралась?
- Что ты, что ты, Софья Алексеевна! Какое жалеть, я по-человечески - хоть и грешник, а все Божье создание.
- Антихристово семя, вот он кто! И не смей тут слезы по нему лить! Не смей, слышишь? Страшно ей стало!
- Успокойся, успокойся, Софьюшка. Претерпел за свои дела разбойник, и Господь с ним. Муке чужой радоваться негоже. Экая ты у нас, царевна-сестрица! Лучше, Фекла, скажи, чего с братцем-то Стенькиным сделали. Казнили ли?
- То-то и оно, что жив остался Фролка-то проклятый.
- Жив? Что ты говоришь, Фекла!
- Государево слово за собой выкрикнул - его в Тайный приказ и забрали. С помоста прямо и забрали.
- Чего ж он такого сказать захотел?
- Чего ему говорить, государыня-царевна. Кругом, поди, виноват. Ну, допрос ему учинят, ну, на дыбу не иначе подымут, а все, сама увидишь, живым оставят. Завсегда так бывает. Будет до кончины своей в темнице сидеть.
- От такой жизни лучше сразу помереть, страх какой!
- Что ты, что ты, Софья Алексеевна! Жизнь, что в темнице, что на каторге - все едино жизнь. Другой тебе Господь Бог не подарит. Хоть такой да попользуешься. Где на солнышко поглядишь, где кусочек хлебушка сладенький пожуешь - все радость.
- Нет, уж мне такой жизни даром не надо!
- Дай-то Бог, государыня-царевна, дай-то Бог!
Глава 6
Федосья и Наталья
Владыко, великий государь к тебе пожаловать изволит!
- Вижу, вижу, тяжко тебе, государь. С молодой женой, а места себе не находишь. Гнетет что?
- Смута, владыко. Смута по нашей земле расплескалася, куда ни глянь. Не могут воеводы Соловецкую обитель осилить. Осадить давно осадили, приступов сколько было, ратных людей положили, да видно, не дает Господь силы.
- Хлебушек у них, мятежников проклятых кончится, сами ворота откроют.
- А когда кончится, знаешь, владыко? Перебежчики сказывали, лет на десять им хватит, да еще крестьяне потайными ходами от себя живности всякой добавляют. В воде тоже нужды нет. Откуда только строптивость такая берется.
- Обозлил их безмерно Никон-то, вот человеческий облик и потеряли. Хоть правда и на его стороне, круто больно взялся, а народ там, на севере, крепкий, к ярму непривычный. Бог милостив, уже недолго простоят.
- А у Астрахани, после кончины митрополита Иосифа…
- Мученическую смерть претерпел преосвященный, воистину мученическую. Так разве там казаки не попритихли?
- Васька Ус там атаманить стал, как Стенька на Дон двинулся. Да он на первых порах решил к Симбирску вернуться.
- Нешто вернулся?
- По пути раздумал, круг собрал да вместе с казаками и порешил возвращаться, Астрахань от врагов ихних очищать, митрополита Иосифа и воеводу князя Семена Львова первыми назвали. Как постановили, так и сотворили, душегубы.
- Покарал за то Господь Ваську, жестоко покарал. Слыхал, заживо сгнил - всего без остатка черви съели. В последних неделях так смердел, что люди в одном доме с ним оставаться брезговали. Хоронить и то не хотели.
- Может, и так, только слушать до конца слушали. На его место другой атаман из-под Симбирска воротился - Федька Шелудяк. Иван Богданович Милославский за ним с отрядами поспешил да малость в пути замешкался: Шелудяк успел в Астрахани запереться. Вот и теперь там осаду держать приходится - третий месяц идет.
- Тяжкие испытания тебе, великий государь, ниспосланы, только с Божьей помощью справишься ты с ними, непременно справишься, очистишь русскую землю от скверны. Духом не падай. Аки лев, стой за правду. Благословляю тебя на великое противоборство. Много тебе, государь, Господом нашим дано, многое с тебя и спросится. Про церковь только нашу святую не забывай. Больно супротивники наши снова приободрились.
- Где это, владыко?
- Да хоть Москву-матушку возьми. Боярыня Морозова нищую братию у себя на дворе собирает, новых книг уговаривает не признавать. Словом Аввакумовым вещает.
- Опять? Мало ей, что покойная царица едва прощенье для нее вымолила. Отступиться от слова своего нельзя мне было: обещал по рождении царевича Иоанна Алексеевича все, о чем ни попросит, исполнить. Так надо же, за Морозову просила. Что присоветуешь, владыко? Все имения в казну царскую отобрать?
- Нет, великий государь, за добрами-то она не скучает. Ей в нищенство впасть одна радость. Увещевать супротивицу надобно. Так сужу, Чудовского архимандрита Иоакима да, может, Петра Ключаря к ней направить. Побеседуют пусть, слово Божие до заблудшей донесут.
- А уж коли не донесут, владыко, тогда благослови власть царскую применить. Хватит мне смут-то!
16 ноября (1671), на день памяти апостола и евангелиста Матфея, боярыня Федосья Прокопьевна Морозова и сестра ее княгиня Евдокия Прокопьевна Урусова арестованы и заключены в подклете дома Морозовых.
Третий день снег идет. Крупой крупной сыпет, сыпет, ровно песком землю покрывает. Не покроет. Сухо да морозно. Дождя нету. Ростепели ни единой с осени не подступило. Ветки в саду оледенели. Синицы по ним скачут. Скользят. Полетит - опять сядет, скользит. Вороны да галки по сучьям расселись. Редко-редко какая вскрикнет, крыльями зашумит да примолкнет. Вот и фацеции конец. Сколько ни сиди, все едино кончишь. Отцу Симеону бы показать, батюшку попросить, да где государя увидишь. С матушкиной кончины в теремах редкий гость, а нынче с молодой царицей и дорогу сюда забыл. Через гонца сказать велел, к царице не приходим, чести не оказываем. Ровно подменили государя. От царицы не выходит, музыкантов да песельников не отпускает. Не довелось матушке радости такой увидеть. Весь век одна сидела, только деткам и радовалась. С сестрицей своей Анной Ильичной говорить любила. Федосью Прокопьевну жаловала. А больше никого ей и не надо. Подумаешь - сердце сжимается. Кабы не положено иначе, а то, выходит, все можно, только не царице Марье Ильиничне.
Как оно получилося-то - прочесть, что ли:
"…и аз ти сице сотворю не во многое время медведя грамоте изучити". Поп бедный весьма рад бысть, слыша таковые глаголы от жены, и, взем у господина медведя, приведе в дом свой. Жена бедная прикормила прежде медведя хлебом, и приучила к себе, и, прием книгу, прокладывала между листов писаных блинами, и изучила медведя блинов искати и листы превращати, и моркотати, и тако его за хлебом выучила книгу держати и листы превращати. Поп, видев сию хитрость жены своей, подивися и приведе медведя к господу своему и показуя учение, посадивше медведя, даде ему книгу. Медведь, яко обычен хлеба искати, нача листы обращати и говорил по книге по своему языку: "мру, мру, мру". Господин зело увеселися о сем и вину попову остави. Того ради можеши молвить смелее: "жена хитрое зелие, злее мужа своего".
Никак, пришел кто. В сенцах шумят. Девок всех как ветром сдуло. Ни одна не придет упредить. Уснули, что ль? По голосу Евдокеюшка, затворница наша Евдокия Алексеевна. Ее-то что привело, ведь из покоя никогда не вызовешь. Так и есть, Евдокеюшка, да напуганная вся. Не случилось ли что, Господи?
- Сестрица-царевна, Марфушка, Марфа Алексеевна…
- Да что ты, что ты, Евдокеюшка. Присядь сюда в креслы, в себя приди.
- Марфушка, родимая, сейчас Иванушку Морозова видала - за матушку просить прибегал. Вся надежда, что мы государя-батюшку умолим. Страсти, страсти-то какие!
- А Иванушка-то где?
- Пошел себе восвояси. Все царевне-тетушке Арине Михайловне поведал и пошел. Плачет, горючими слезами заливается. Просил, Господи, как просил…
- А царевна-тетушка что?
- Утешать утешала, да и только. Ты послушай, сестрица, усовещевать Федосью Прокопьевну архимандрит Чудовский приходил.
- Знаю, о том знаю, и что за супротивство боярыню в подклет заперли.
- Заперли! Да архимандрит Иоаким велел боярыню в железа конские заковать, а как не захотела сама в подклет спускаться, на креслах, скованную, ее туда снесли. Княгиня-то от сестры отставать не пожелала, за нею пошла.
- В железа… А государь-батюшка о том, кажись, никому не говорил, иначе бы в теремах всем известно стало.
- Вот в железах-то и под замком Федосья Прокопьевна и Авдотья Прокопьевна двои суток просидели. Иванушка все около дверей стоял. Стрельцы-то неведомы были - то ли разрешить, то ли отогнать. А он изловчился, со двора в подклет водички им спустить да краюшку хлебушка: больше в щель-то не прошло. На третьи сутки пришли Федосью Прокопьевну на допрос брать…
- Голодную-то?
- Голодную. Иванушка сказывал, таково-то матушка изменилася: глаза запали, вокруг глаз синем-сине, лицо плата белее. Сынка издаля благословила - не дали ему матушку обнять, проститься. Он все рвался - стрельцы его держали.
- Кабы государь-батюшка узнал!
- Тихо, тихо, царевна-сестрица. Не поминай родителя. Стрельцы все его именем делали. "Государь велел", - отвечали. Боярыня вдругорядь сама идтить отказалась. Толкали ее, пинали, уперлась, и ни в какую. На сукно завалили да так по улицам-то и понесли до Чудова монастыря. Братья боярынины прибежали - Федор да Алексей Прокопьевичи. Стрельцы и их отогнали. Одной княгине Авдотье Прокопьевне разрешили у сукна идтить. Руки-то у нее скованы, она все их к сестре тянула. То ли просить, то ли поддержать хотела.
- Погоди, Авдотьюшка, неужто государь-батюшка и Соковниным послабления не сделал? Ведь сколько раз от него стольник Федор Прокопьевич с перепечею на Светлое Христово Воскресенье к святейшему ходил.
- Не от великого государя, царевна-сестрица, - от матушки нашей покойной. Другие времена были.
- И впрямь, другие.
- Да поначалу митрополит Павел вроде бы и кротко разговор с боярыней да княгиней повел. Голосом тихим, умиленным.
- А чего хотел-то?
- Чтоб от старой веры отреклись, помазать себя миром дозволили да троеперстием крестное знамение положили.
- Не смирились?
- Ох, нет, Марфушка, где там! От второго часа ночи до десятого спор-то у них шел. Митрополит и то удивлялся, как боярыня в делах веры поднаторела, ушам своим не верил. А Федосья Прокопьевна ни в какую. Мол, так искони предки наши молились, мол, не нам умнее них себя выставлять. К концу митрополит-то изнемог, приказал Федосью Прокопьевну обратно домой в подклет на сукнах снести.
- А еды, еды-то какой им давали?
- Да никакой, Марфушка, ни маковой росинки. Тут уж Иванушке ничего узницам передать не удалось: не велено было его из палаты выпускать.
- А дальше, дальше-то что?