- На следующий день, на Варлаама и Иоасафа царевича Индийского, палача в подклет привели, чтобы цепи им обоим на горло да руки надел. В подклете холодно, железо-то шею да запястья холодит, а каково, когда Федосью Прокопьевну на дровни посадили, на Печерское подворье повезли, да повезли - Иванушка рядом бежал - через Кремль. Мимо нас ведь болезную везли. Иванушка сколько раз в снег валился - то сапогом за колею зацепит, то сил не хватит. Поначалу кричал, матушку звал, а потом уж ни голосу, ни сил нету. Нищие да юродивые ему подсобляли - тоже за санями бежали. А уж у Печерского подворья, как ворота за дровнями-то закрылися, стрельцы прочь отогнали, домой сиротинушка не помнит, как добрел.
- А Авдотью Прокопьевну в иных санях везли?
- В Алексеевский монастырь ее свезли. О ней Иванушка и вовсе ничего поведать не может. Уж так молил, в ногах у царевны-тетушки валялся, чтобы матушке пособить. Сам-то дитё еще. Все у него раскрадут да разграбят. Кто о нем позаботится?
- А Федор да Алексей Прокопьевичи нешто не помогут?
- Не помогут, сестрица. Самим себе больше не помогут.
- Как так?
- В заточение их государь-батюшка сослал.
- Господи, что же это, Господи…
26 ноября (1671), на день памяти преподобного Иакова Отшельника, боярин Иван Богданович Милославский взял Астрахань.
- С бунтовщиками астраханскими разобраться надо. Князь воевода до моего приказу ничего с ними делать не велел. Ждет.
- Так, может, пусть и дальше ждет, великий государь?
- О чем это ты, Артамон Сергеевич?
- Пусть под царской грозой поживут. Иные со страху покаются, других выдавать начнут, иные за старое потихоньку приниматься станут.
- И что в том хорошего?
- На мое разумение, тут их всех и выловить да уничтожить. Первая гроза - она всегда только самые большие дерева бьет. А уж коли порядок наводить, так до последнего кустика заразу всю вывести. А пока строго-настрого следить да запоминать.
- Так это по твоим посольским делам, Артамон Сергеевич, хорошо, а здесь-то со своими холопами…
- Поверь, государь, хитрость и здесь иной раз не повредит. Астрахань же державе куда как важна. Ты хоть на примере боярыни Морозовой погляди. Покарал ты ее имениями, попритихла Федосья Прокопьевна вроде, а на деле?
- Хорошо, что напомнил. Сломить гордыню ее надо, тут уж любая мера хороша. Слыхал, как в Тайный-то приказ строптивицу везли?
- Не довелось, государь.
- Через Кремль ее повезли, так она перед Чудовскими переходами руку с двуперстием что есть силы подняла - ошейником едва не задушилась, цепями гремит.
- Почему задушилась-то, государь, чтой-то не пойму.
- Да руки у нее цепями к ошейнику накоротке прикованы. Думала, кто из дворца на дровни глядеть будет.
- Озлобилась-то как.
- Кабы она одна. Княгиню Урусову в Алексеевский монастырь свезли, приказали к службе церковной ходить - ни в какую. На пол валится, руками, ногами отбивается. Настоятельница сказывала, совсем старицы за ней замаялись. На носилки еле втискивают, да на себе проклятую и тащат.
- А святейший что на то?
- Святейший! Всеми карами небесными грозил, мне жалился. Теперь толкует: не отправить ли сестер в заточение в какую-никакую далекую обитель под суровый начал.
- Не хочешь, великий государь?
- Не хочу. Пока не покается, сидеть Федосье в Тайном приказе. Надо будет, палачам волю дам - пусть искусство свое применят. Авось укротят неистовую. Да что мы о ней! Лучше скажи, что с Украиной будет? Когда там-то тишина настанет? Скоро ли?
- С турками, великий государь, воевать придется. Гадай не гадай, все к тому идет.
18 февраля (1672), на день памяти святейшего Льва, папы Римского, и святейшего Агапита, епископа Синодского, был погребен патриарх Иоасаф II. На погребении было роздано по царскому указу на поминовение усопшего Новгородскому митрополиту 50 рублей, Сарскому и Подонскому и Рязанскому по 40 рублей, двум архиепископам по 30 рублей, епископу 25 рублей, Чудовскому архимандриту 15 рублей, остальным по 5 рублей. Московским местным попам 315 человекам по 2 гривны, дьяконам 150 человекам по 4 алтына, безместным попам 179 человекам по 5 алтын, дьяконам 9 человекам по гривне, безместным старицам 18 человекам по алтыну, в Большую тюрьму 680 человекам и во все Приказы колодникам всего 1081 человек по алтыну, во все богадельни нищим 533 человекам по 4 деньги, патриаршьим больничным и Успенским нищим 30 человек по алтыну. Всего израсходовано 611 рублей 28 алтын. Белым и черным властям и соборному причту раздавал в соборе сам великий государь.
- Проведать тебя пришла, государыня-царевна, не прогонишь, Софья Алексеевна?
- Что ты, что ты, Ульяна Ивановна. Всегда княгине Голицыной рада. Погляжу, матушку вспомню, на сердце легче станет.
- Полно, царевна, полно, касатушка, какая такая у тебя тягость! Живи да жизни радуйся. Вона какое веселье во дворце стоит. Что ни день - праздник. А что по матушке скучаешь, так и быть должно. Да время оно ото всего вылечит, не сомневайся.
- Сны мне все снятся…
- Э, и не рассказывай, сердца не тереби. Страшен сон, да милостив Бог. Обойдется! Это все, царевна матушка, от похорон патриаршьих. Николи таких пышных и не видывала. Вроде государь твой батюшка и не больно покойника жаловал, а погребение устроил как есть царское.
- Что за диво, княгинюшка. Когда округ столько староверов развелося, государь и показал, как в государстве его истинную церковь почитать надобно.
- Вишь, умница ты у нас, Софья Алексеевна, какая: все дознаешь, все разберешь. Только то тебе скажу, поначалу кто б подумать мог, что погребение такое окажется. Гроб-то преосвященному всего-то навсего за полтретья рубли в рядах купили, да еще и с привозом.
- А дороже бывает?
- Как же, как же, царевна, коли дубовый, так и все два рубли выложить придется, а тут полтретья. Внутри постлали сукно черное самород, монатейное, дешевое, разве что гривны по две за аршин. Одр с рукоятями, чтоб гроб выносить, темно-синим сукном недорогим обили.
- Так это ж, княгинюшка, из патриаршьей казны - не из царской.
- И то верно. Вот, поди ж ты, мне, дуре, и в голову не пришло! А уж как царскую милостыню раздавать начали, богатой такой никто не упомнит. Без счету, как есть без счету! Веришь ли, государыня-царевна, на первую четыредесятницу и то каждому нищему по 2 деньги. Без малого пяти тысячам сегодня роздали. Толчея такая, что нищего одного напрочь растоптали - по частям собирать прах-то его пришлось! Каков-то новый владыка будет. Одно говорят, нравом крут, ой, крут!
- Знаешь его, что ли, Ульяна Ивановна?
- Как не знать. Митрополитом в Крутицах был, когда Никона судили. Аки пес лютый, на него кидался, боле всех ярился, будто знал, что место его займет. Ведь вон оно как бывает.
- Значит, не будет Никону послабления. Государыня-царевна Татьяна Михайловна, поди, огорчится. Очень она за Никона сердцем болеет.
- А ты, государыня-царевна, наперед не загадывай. Лют, лют Питирим, да чуть не в первый день своего патриаршества государю поклонился, чтобы боярыню Морозову да княгиню Урусову из московского заточения освободить и в дальний монастырь сослать, не мучить боле.
- Его о том игуменья Алексеевского монастыря просила. Сказывают, у монастырских ворот народ стеной стоит, узницам сочувствует, за них Бога молит.
- Ахти мне, супротивцы какие! И откуда только смелость берется. Не ты первая мне, царевна-матушка, о том говоришь, да я и верить не посмела.
- Верь не верь, а стоят. Иные по многу часов земные поклоны кладут, с коленок не встают. Мороз, снег, а им все нипочем, знай себе, псалмы поют. Игуменья поначалу разгонять их хотела, теперь рукой махнула - ворота на запоре день и ночь держит.
- И что же государь Питириму ответствовал?
- На лютость сестер сослался, однако разрешил еще раз усовестить да испытать. Уж и не знаю, что из того вышло. Намедни у отца Симеона спросила - глаза отвел. Лучше бы, сказал, тебе, царевна, про боярыню-то забыть. Не жилица она. Неужто померла, говорю. Все помрем, ответил.
- Может, и прав святой отец.
- Знаешь что, Ульяна Ивановна?
- Знать-то знаю одно крепко: не дай, Господь, царской воле поперек пойти. Кто кем родился, тот всем, кто выше него, покорствовать должен. Своей воли не творить. Что уж, расскажу тебе, Софьюшка Алексеевна, все, что знаю. С тем и шла: может, пособишь боярыне. Ведь сродственницей она мне по мужу приходится. Помоги, царевна, если можешь. Где ж человеку муку такую стерпеть. Слыхала, чай, что Иванушка помер.
- Как помер? Когда?
- Все по матушке родимой убивался да в одночасье и преставился. Какой за ним догляд - в доме раззор один. Что под руку попадет, то и тащат холопы верные. Печи и те нетопленые. Иной день и без еды обходился, горемычный.
- А Федосья Прокопьевна?
- Узнала ли? А как же! В тот же день попишка приблудный боярыне донес: мол, вот до чего лютость твоя довела - сама сыночка своего единственного сгубила.
- А она-то сама где?
- Да вот ты сказала, великий государь разрешил боярыню сызнова испытать. Привезли ее, горемычную, в цепях на дровнях в Чудов монастырь. Захотел ее патриарх Питирим миром помазать - не далась. Аки львица, в оковах своих билась, никого к себе не подпустила. Тогда повалили ее да и потащили. За ошейник железный. Для началу по палате. А там и вниз по лестнице к дровням. Патриарх вверху стоял, смотрел. На дровни вскинули, опять на Печерское подворье свезли.
- Точно ли знаешь, Ульяна Ивановна? Не наврал ли кто?
- Кому ж тут врать? Ты дальше-то, государыня-царевна, послушай. Говорить и то страх берет, а им-то, им-то, страдалицам, каково? На другую ночь Федосью Прокопьевну да Авдотью Прокопьевну на ямской двор свезли.
- Для чего на ямской-то?
- Для того, что там допросы с пристрастием бывают, не слыхала, что ли, царевна? До пояса, как мужиков каких, раздели да и почали на дыбу подымать. Подымут да оземь и кинут, подымут да кинут.
- А чего подымали? Хотели-то от них чего?
- Чтоб от отцовской веры отреклись. Федосью-то Прокопьевну по получасу на дыбе держали.
- Господи! С нами сила крестная! Отреклась?
- Где отреклась! Словечка единого не промолвила, не застонала. У Авдотьи Прокопьевны хоть слезы текли, а у боярыни ни слезинки! Только как обратно-то их везти, на ногах, страдалицы, не стояли. Каты их волоком к дровням волокли, ногами со злости пинали.
- Не надо, Ульянушка, не надо!
- Надо, государыня-царевна, еще как надо: чтобы ты за них исхитрилась похлопотала. Когда чужой болью переболеешь, тогда и милосердием исполнишься. Не серчай на меня, старую, дослушай. На следующий день привезли сестер снова на ямской двор.
- Патриарх так велел?
- Зачем патриарх? Великий государь. Увидел, что не сломить Федосью Прокопьевну, велел: пусть хоть на народе троеперстием крестным знамением себя осенит. Отказала боярыня. Наотрез отказала и мучителей своих страшным проклятием прокляла. Тут уж Федосью Прокопьевну в Новодевичий монастырь свезли. От города подальше, стены повыше да ворота покрепче. Вот и суди теперь сама, государыня-царевна, поможешь ли боярыне али нет, поклонишься ли государю-батюшке.
- Княгинюшка, да где ж мне государя-батюшку увидеть? В терем он наш более не захаживает. Попроситься к нему прийти - не осерчал бы. Еще большей беды наделаешь. Может, разве…
- Ты о чем, Софья Алексеевна?..
- О царевне-тетушке Ирине Михайловне подумала. Коли ей рассказать, может, она вступится, хотя словечко замолвит. Государь-батюшка очень крестную жалует. Да и государыня-царевна нового обиходу не сторонится, молодую царицу ласкает, будто матушки никогда и на свете не было.
- Может, и тебе бы у государыни-царевны поучиться, Софьюшка? Глядишь, и жить веселее станешь.
- Как ты можешь, как можешь, Ульяна? Николи такого не будет! Милославские мы, слышь, княгиня, Милославские! Нашим братцам государю наследовать - не нарышкинским отпрыскам, коли заведутся! Ты же сама братца Семена Алексеевича сколько лет нянчила, а теперь…
30 мая (1672), на день памяти Исаакия исповедника, игумена обители Далмацкой, у царицы Натальи Кирилловны родился царевич Петр Алексеевич.
- Вот благословил тебя Господь, великий государь, и во втором браке твоем и сразу сынком.
- Верно, верно, Афанасий Лаврентьевич, такой на душе праздник, что и сказать трудно.
- У всех у нас праздник, великий государь. Царица Наталья Кирилловна, аки плодовое древо молодое, еще сколькими наследниками тебя, Бог даст, обрадует. Цветет, благослови ее Господь, что твой маков цвет. Одно только хотел спросить у тебя, государь, для чего имя-то царевичу не по святцам избрано. Ведь по обычаю быть ему Ионой, Паисием аль Виссарионом.
- Не век же, Афанасий Лаврентьевич, старых порядков держаться. Нигде в свете христиане правила нашего былого не признают, а живут да процветают не хуже нашего. Вот и святейший благословил в честь святителя Московского Петра Митрополита наречь младенца. Будет у него наш московский покровитель. Али в честь апостола Петра - разве царского дитяти не достойно?
- Ну, если святейший…
- Он и есть. А мальчишечка крепонький такой, не плачет, по ночам славно спит - кормилица не нарадуется. А уж как у матушки родимой на руках, ровно солнышко ясное. Все никак у царицы его не отнять - сама с ним по целым дням агукается. Я старших своих ровно не примечал, а вот Петрушу все тянет поглядеть. Себя иной раз не узнаю.
- Порадуйся, порадуйся, великий государь. В радости-то такой греха нет. Трудов у тебя всяческих не счесть, иной раз передохнуть куда как нужно.
- Спасибо тебе, боярин, на добром слове. Только теперь о делах давай. Никак, об армии толковать ты хотел.
- Хотел, великий государь, не хотел, а решать надобно. Цинга у нас стрельцов косит. Того гляди, службу нести будет некому.
- В каких же краях это, Господи?
- В приволжских, государь.
- Нешто запасов съестных там мало? Места богатейшие.
- Были, государь, то-то и оно, что были. За время Стенькиной смуты земли лежат непаханные, несеянные. В поле работать некому. Появится крестьянин, сей час разбойники либо самого в отряды свои заберут, либо лошаденки лишат. А коли что и вырастало, все едино отымали до последней крошки. Вот теперь и беда.
- А лекари что говорят?
- Одно, мол, спасение вершины сосновые в вине мочить да и пить. Большое от них облегчение бывает. Хуже-то всего в Астрахани - князь Яков Никитич, со слов своих лекарей, о том же просит.
- Лекарей-то хватает?
- Покуда хватает.
- Когда при Аптекарском приказе школу лекарскую открывали, без малого двадцать лет тому, по-настоящему выучить не сумели: в армию пришлось, в полки досрочно выпускать. Им бы лет семь науку постигать, а тут за 4 года. Не дело это, да теперь уж не переправишь.
- От цинги, великий государь, никакое лекарское искусство не спасет. Ежели дозволишь, можно князю Голицыну в Казани приказать бочек двести изготовить, да из Нижнего Новгорода - сотню, глядишь, астраханцам и полегчает.
- Быстро ли сделают?
- Как приказать. Если строго, быстрехонько обернутся.
- Так распорядись, Афанасий Лаврентьевич.
- Хорошо бы там еще в митрополитах Иоаким Савелов был. Сам воевал, воинские нужды куда как знает.
- Так его же в Новгородские митрополиты поставили.
- То-то и оно. А жаль. Большая бы от него помощь да поддержка Якову Никитичу была.
29 июля (1672), на день памяти преподобных Космы и Константина Косинских, Старорусских, и мученика Каллиника, назначена мамкой к царевичу Петру Алексеевичу вдовая княгиня Ульяна Ивановна Голицына.
- Никак, третий день тебя не вижу, царевна-сестрица Марфа Алексеевна. Не прихворнула ли?
- Бог миловал, Софьюшка. Над переводом сижу.
- Переводом? Каким, сестрица?
- Да вот фацецию ляцкую перевожу, такую утешную, что иной раз от смеху не удержишься. Отец Симеон все учит, чтоб слова попроще находить: не как книги ученые пишут, а как мы на каждый день толкуем.
- А мне напротив - присоветовал тон высокий держать.
- Так у тебя же пиеса, а у меня без малого присказка.
- Не прочтешь ли, царевна-сестрица? Ты ранее моего на ляцком наречии толковать стала. Поучусь хотя.
- Есть ли чему учиться, не знаю, а слушать слушай.
"Некий крестьянин порешил отдать сына своего обучаться книжной премудрости в одну из краковских школ и положил на то немалую сумму. Однако сын его, в праздности пребывая, предпочитал языку латинскому язык рюмочный, и так этой страсти предался, что все деньги, отцом данные, истратил да захотел и еще некоторую толику получить. Отец, хотя и простой человек, подумал: "Дал я ему много, а он еще просит. Только будет ли прок от таких больших денег?". Но, не владея языком латинским, не знал, как проверить, чему его сын все-таки выучился.
Однажды довелось ему копать навоз - гной, по-нашему, а сын стоял около да дивился трудам его. Отец и спроси: "Како вилы по латине, како навоз, како телега?". Сын отвечает: "Отче! вилы по латине вилатус, гной - гноатус, воз - возатус". Отец, хотя и не знал латыни, сразу уразумел, каково его сын в школе учится. Ударил он его вилами по лбу, дал их сыну в руки и сказал: "Отселе здесь будешь учиться вместо школы. Возьми вилатус в рукатус и клади гноатус на возатус". Да, не скоро станет философом тот, кто сердцем прирос к сохе!".
- И впрямь утешная сказочка. При желании так и разыграть ее на голоса, аль как пиесу представить можно.
- Тебе, Софьюшка, все театральное действо снится.
- Веришь, царевна-сестрица, с тех пор, как в первый раз у батюшки увидала, все самой сочинить хочется. Я уж и в виршах пробовала. Сама знаешь, отец Симеон за вирши меня хвалил. А у тебя и клавикорты открыты. Играли ли?
- Да Гутовской новые сочинения принес - государю-батюшке ими поклонился. Батюшка мне и переслал.
- Понравились ли?
- Ляцкие больше по душе.
- Миколая Зеленьского любишь, знаю.
- А слыхала, персидские купцы по всей Москве рыщут - приторговать органы хотят. Такое им от шаха поручение. И чтоб денег не жалеть.
- Так ведь государь-батюшка шаху послал органы, и какие преотличные. Одна резь чего стоит. Сказывали, уж так доволен был шах, так доволен.
- Да вишь ты, одного органа мало показалось, а другой батюшка Гутовскому строить не разрешит. И тут в них нужда превеликая. Купцам поручение потаенное было, да нешто такое дело в безвестности устроишь. Они еще по незнанию не к Гутовскому в мастерские пошли, а в Немецкую слободу.
- Это с чего же в Немецкую, когда там отродясь органов не бывало.
- Поди, на иноземный образец. Там-то органы в церквях ихних католицких расставлены.
- Неужто в церквях? Что ж, они под музыку молятся, что ли?
- Не под музыку, а вперемежку с музыкой. Как в нашей православной церкви - вперемежку с певчими. Только у них могут под органы и молитвы петь.
- И красиво получается?
- Отец Симеон сказывал, куда как красиво. Только по православному канону нельзя так. Не положено.