- Хотел, хотел сказать, да где там! Слышать ничего не желает. Уж на что тих да мягок, а тут осерчал, говорить не стал. По-родственному - не по-родственному, царский гнев каждому страшен. А коли до Никона дойдет, пощады не жди.
- Так ведь окромя тебя некому, Семен Лукьянович, сам посуди. Да и не об одном богатстве речь, коли бы одного себя владыка тешил. Гляди, еще один монастырь строить принялся.
- Ну, монастырь дело богоугодное.
- Спору нет, только рассуди - где, в каких местах. На Онеге! Название непривычное: Крестный-Ставрос - Кий-Островский! Глухомань такая, места бедные. Все туда везти, все устраивать, нет того, чтобы о войске подумал. Война ведь идет. Сегодня государь в Москве, а завтра-послезавтра не иначе в поход идти придется, войско одевать, обувать, кормить.
- Это против ливонцев-то?
- Против них.
- Да, король шведский городов польских немало побрал.
- А как же, тут тебе и Познань, и Варшава, и Краков. Бесперечь на Ригу двигаться надо. Надо, а денег откуда брать? Не иначе святейший присоветовал государю медные деньги заместо серебряных выпускать. Не пойму, какая с того корысть? Нешто кто когда их в одной цене считать будет?
- Ну, коли государь прикажет…
- Медь за золото считать? Полно, Семен Лукьянович! Где дело мошны коснется, так и дурак разуму наберется. Оно разве что на первый взгляд просто, а там - не миновать смуты, помяни ты мое слово!
- Может, и твоя правда, князь, дело сумнительное…
- А все святейший. Вон и Никита Одоевский мне на днях сказал: умаление выходит государевой власти, позор и умаление.
15 мая (1656), на Вознесеньев день, государь Алексей Михайлович отправился из Москвы в поход против шведов в Ливонию.
20 июня (1656), на память иконы Тихвинской Божьей Матери, царь Алексей Михайлович выступил из Смоленска в Ригу.
- Господи, Господи! Который день от государя весточки нет. Все сердце измаялось. Жив-здоров ли?
- Полно тебе, государыня-сестица, как ни приду к тебе, все ты горе кликаешь. Можно ли так, матушка? Гляди, глазки все от слез опухли. Видел бы тебя сейчас государь!
- Аннушка, неужто не поймешь? Ведь супруга я государю законная - не все равно, что приодену, какой с лица буду! Оно и к лучшему, коли государь сам увидит, как убиваюсь по нему, разве неправда? Вот почему только не пишет?
- Сама посуди, государыня-сестица, кабы, не приведи, не дай, Господи, беда какая, тебя бы сразу известили, а раз нет гонца, значит, делами ратными занят, не до царицы ему. Ты мне лучше скажи, чего к тебе святейший-то заходил? С добром ли?
- С благословением.
- Только ли? Фоминишна сказывала, огорчил тебя, никак.
- Не пойму я его, Аннушка, таково-то сурово мне все наказывает. Батюшка наш родимый, уж на что крут, николи так с нами не говаривал. Царевна Марфинька у мамушки вырывалася, к нему побежала, даже посохом пристукнул - мол, нянек распустила, дитяти волю дают. Так ведь не простое дитя-то - царское!
- Да уж, суров святейший, куда как суров.
- Да и Марфинька-то вырвалася - с царевной Татьяной Михайловной играть вздумала. Татьяна Михайловна расщекотала ее всю, ан беда. Только и Татьяна Михайловна дитя не пожалела.
- Известно, для нее святейший всегда прав.
- А как иначе!
- Как, говоришь? Даже супротив государя за святейшего выступает. Со стороны поглядеть…
- А ты и не гляди, сестрица, не гляди. Ни к чему они, твои доглядки. Не наше с тобой дело царскую фамилию оговаривать да рассматривать.
- Полно тебе, Марьюшка, нешто ты не первая в теремах - нешто не государыня-царица.
- Ой, нет, сестрица, ой, нет. Мы-то с тобой не царской крови, и равнять себя с царевнами я николи не буду.
- А детки твои как же?
- Я что, Аннушка, я как повой на яблоньке: яблочки-то на мне родятся, да я на дереве одна веточка. О том помнить надо.
- И кто ж тебя премудрости такой обучил? Не святейший ли?
- Чего ж ему меня не учить, коли государь его за себя опять и государством править оставил, и семейством нашим. Для меня важнее его человека и быть не может. Государь вернется, Бог даст, тогда другой разговор.
- Тогда государь приказывать станет. Экая ты у нас, сестра, тихая да покорливая. Нрава у тебя своего нету. Все ищешь, кого бы послушать, кого бы за науку благодарить.
31 июля (1656), на предпразднество происхождения древ Честного и Животворящего Креста Господня, царь Алексей Михайлович осадил, а в дальнейшем и взял город Динабург.
14 августа (1656), на предпразднество Успения Пресвятой Богородицы, в присутствии царя Алексея Михайловича командующий русским войском Семен Лукьянович Стрешнев взял приступом город Куконос (Кокенгаузен).
21 августа (1656), на день памяти преподобного Авраамия Смоленского и преподобного Авраамия Трудолюбивого Печерского, царь Алексей Михайлович пришел под Ригу, остановившись от города в 5 верстах.
5 октября (1656), на день памяти святителей Петра, Алексея, Ионы и Филиппа митрополитов, и Ермогена, патриарха Московского и Всея России, чудотворцев, царь Алексей Михайлович из-за измены немецких офицеров, служивших в русском войске, вынужден был отступить от Риги и направиться походом в Москву.
31 октября (1656), на день памяти преподобных Спиридона и Никодима, просфорников Печерских, в Полоцке застала царя Алексея Михайловича весть об избрании его королем Польским и Великим князем Литовским, о чем им была немедленно послана весть к царице, царевичу Алексею Алексеевичу и патриарху Никону через боярина Семена Лукьяновича Стрешнева.
- Ты что ж, боярин, волю свою творишь, не судом поступаешь?
- О чем ты, владыко?
- О том, боярин Стрешнев, что с вестью государевой радостной тебе к патриарху явиться надобно было, а уж потом к царице? Али сам государь тебе порядок такой наказал?
- Зачем государь. Я, владыко, не первый десяток лет землю топчу, не первый и во дворце бываю. Мне ли не знать, что за государем черед государыне честь отдавать, а уж потом всем прочим. Испокон веков так было.
- Всем прочим? Это как же понимать тебя, Семен Лукьянович? С кем же это ты владыку духовного смешал? Как посмел? Ужо государь возвратится!
- Бог даст, счастливо возвратится, тогда пусть мой государь меня и судит, коли в чем оплошал. Только, Господи прости, свои порядки ты, владыко, заводишь, свои - не те, что от патриарха Филарета положены были. Хоть князя Никиту Одоевского спроси, каждый царский гонец от царя царице Евдокии Лукьяновне кланялся, а уж потом патриарху. Так-то!
- Ишь, как заговорил, боярин! Родством своим кичиться вздумал! Откуда смелости такой, не по чину, набрался! Супротив отца духовного, супротив церкви святой бунтовать вздумал! Не пройдет это тебе, николи не пройдет! То-то, гляжу, вы там с Трубецким да Одоевским по углам шептаться стали, друг к дружке еще когда зачастили. Не надейся, боярин, что Никон с места своего ради тебя да дружков твоих сойдет. Даром, что ли, государь в ноги Никону кланяется на богослужении каждом? Не было, говоришь, такого порядка? Значит, будет, боярин! Навсегда будет. Мое слово крепкое!
Глава 3
Ссора
Четырнадцатого января (1657), на день Отдания Богоявления, царь Алексей Михайлович вернулся из похода в Москву.
Устал. Что ни говори, устал. И то верно, не так возвращаться думалось. А все из-за слухов. Ведь под Ригою стояли. Взяли бы город, не иначе. Откуда только вести пришли, будто король свицкий Карлус X на Ливонию походом пошел. Осаду тотчас снять пришлось, да к Полоцку отступить, перемирия ждать. Хорошо еще поляки Московского царя на своем престоле видеть пожелали. Святейший больше всех рад - ему война горше других далась. Вот, мол, государь, сам плоды ратных дел российских видишь. Дал бы Бог все к благополучному свершению довести, а то не ровён час… На бранном поле не то, что во дворце патриаршьем. Прав князь Никита Иванович: отсюда о войне судить - все равно что в тавлеи играть. Не страшно, да и не ущербно. Ни о ком из воевод плохого слова не скажешь, ни в чем не упрекнешь: и храбры, и расчетливы, и в воинском деле сызмальства - толк знают. А ведь, как один, твердят: не нужна эта война. Как оно в жизни выходит: дух воинственный у преосвященного, не у воевод. Видно, расчет иной. Кто прав, еще рассудить надо.
Да, мальчик тот с ума нейдет. Как его по имени? Не Тарасий ли? Из Осипова монастыря. Ничего бы о нем не узнал, кабы своими глазами похорон в Чудовом монастыре не увидел. Удивился - плакальщиков никого, да и дело в сумерках. Спросил - преосвященный осердился, пустое любопытство будто. Ответил с гневом: дела церковные - не царские. Мол, послушник один. На том и разговору конец.
Оно и поверил бы, забыл, да что-то за сердце взяло. Может, гробик махонький. Дмитрий припомнился. В теремах царица, как сказал, в слезы: изломал, говорит, мальчонку старец в Осиповом монастыре. До смерти изломал. Много ли семилетнему надо. А в Москву потому, мол, святейший привезти велел, что из обители его вроде как живого еще забирали. Это уж в Чудовом здесь обмыли и в гроб положили. Тарасий… Надо на помин души денег послать, да не осерчал бы совсем собинной друг. И так душой покривил - правды ни монахам, ни мне не сказал. Бог с ним! Душенька детская ангельская, и так в рай сразу пойдет.
Одно нехорошо - Иосифо-Волоцкая обитель. Сколько в ней святых людей заточено было, сколько мученическую смерть приняли. Царь Иван Васильевич самого митрополита Даниила в обитель сослал. И Максиму Греку там побывать довелось, и государю Василию Ивановичу Шуйскому. А тут - дитя малое, ни в чем не повинное.
А забот-то по Москве сколько! В Иосифо-Волоцкую обитель непременно на богомолье съездить надо, мощам преподобным Иосифа Волоколамского и Серапиона поклониться. Царица все про Звенигород поминает. Ее правда, краше места на земле нету. Рящев сказывал, таково-то хорошо все там строится! Стены с башнями из кирпича. Отличный мастер Шарутин. Городовую стену Троицкого Калязинского монастыря вывел - загляденье, и в Звенигороде потрафил. Семь башен: шесть граненых, над Святыми воротами - Красная, квадратная. Кровли шатровые. Три яруса боя - не хуже наших кремлевских. Боевой ход на поддужках да под тесовой кровлей. Какую хошь осаду выдержат!
Игумен за всем досмотрел. Царский дворец. Царицыны палаты - они понаряднее. Одно крыльцо на кубышках чего стоит. Поразмыслив, и второй этаж повелел прирубить. Деревянный. Для опочивален - царицыной да детских. В дереве не то что в Москве, а и там спать куда лучше. Здоровее. Царице и семи палат достанет, зато царских целых четырнадцать. Мастер Шарутин хотел и второе жилье в государевых палатах возводить. Пока незачем. Главное - большую столовую палату для приемов спроворили. Тоже есть чему и москвичам и иноземцам подивиться. На белокаменных подвалах, на высоком подклете - для поварни да кладовых, а как же! Вход один чего стоит! Шарутин измыслил: по широким каменным ступеням, через звонницу - трехъярусную, с трехшатровым верхом. Сама трапезная под сводами, да не на один столб, а на два. На втором ярусе - храм Божий. Башенка часовая пристроена. Поди, град Китеж красивей не был. Да вот часу нету в свое удовольствие царское пожить. Видно, и царице по сердцу пришлось. Ну, она-то, смиренница, и просить не станет. Иной раз глаза вскинет, ровно просит, только и всего.
Коли сравнить новую Столовую палату со старой трапезной, что у Святых ворот, сразу видать - далеко государство Московское шагнуло. Далеко! Старую-то отец государя Ивана Васильевича, Василий III Иоаннович ставил. Подклет кирпичный, пол тоже. В ней и службы церковные совершались. Еще с Соломонией Сабуровой великий князь туда приезжал. Только и красоты, что ценинными плитами обложена, а так и тесновата, и низковата. Одно слово - не царская. Спросить подьячих Каменного приказа, как дела обстоят с братскими кельями. Чтобы о них, не дай, Господи, не забывали. Ни-ни.
Время-то, может, для Саввино-Сторожевского монастыря и нашлось - собинной друг недоволен. Дескать, далеко от Москвы. Не след государю от столицы удаляться. И так, мол, много времени в походах на чужбине проходит. Оно, если рассудить, так и есть, да снова бояре воду мутят. Князь Алексей Никитич в гневе такое сказал! Не о делах твоих, государь, преосвященный печется - о себе одном заботится. Чтобы ты под присмотром его каждый час оставался. Не ехать же ему за тобой в Звенигород! Ему лучше, коли ты в походе, а уж коли вернулся, шагу бы без ведома его ступить не мог. Сестра Ирина Михайловна тоже, не иначе, как с досады, бросила: государь ли ты, братец, али патриарший послушник? Гляди, как бы тебя, как отрока осиповского, святейший не изломал. Баба-баба, а по нраву быть бы ей воеводой.
30 апреля (1657), на память Обретения мощей святителя Никиты, епископа Новгородского, патриарх Никон ходил на Воробьеву гору, где заложил в селе Красном патриарший двор. На закладке двора, обок государева терема, присутствовал приехавший по случаю торжества из Москвы царь Алексей Михайлович.
- За великую честь, что сестру навестить решил, спасибо тебе, государь. Великое спасибо!
- Никак все досадуешь, Аринушка? Будто сама не знаешь, с кем мне еще в семействе нашем по душам потолковать.
- У тебя, государь-братец, царица есть, да и наставник духовный от себя ни на час не отпускает. Чего уж обо мне-то, царевне, говорить!
- Полно, полно, Аринушка, я к тебе за советом, а ты…
- Прости, государь-братец, прости ради Христа. Нрав у меня, сама знаю, нелегкий - не могу не попенять. Да и с тобой куда как редко вижусь. Иной раз, думается, не узнать могу. А вот возьми, с той же сестрицей нашей младшей…
- С Татьяной Михайловной? Захворала, что ль?
- Бог миловал. Да вот, вишь ты, в монастырь Ново-Иерусалимский зачастила.
- Как зачастила? С тобой да царицею, верно? Хотя царица, и правда, там не бывала. Значит, с тобою?
- То-то и оно, что сама. Уговоров никаких слушать не хочет. Мол, благословил святейший, и вся недолга.
- Ну, если сам святейший…
- Братец, Алексей Михайлович, да очнись ты наконец, глаза-то протри! Ведь к святейшему она и ездит! Духовный отец наш, скажешь? Знаю твои речи, все знаю! Так ведь слаб человек. Чего уж там, Татьяна души в нем не чает.
- Господи помилуй, да как ты можешь, царевна, как можешь? Помыслить о таком, и то грех великий!
- А что, грехи да беды по людям не ходят? Не ходят, братец-государь? Не о святейшем пекусь, Господь с ним, - о сестре нашей. Что же ей сердце-то себе рвать, муку такую принимать? Уж лучше сразу всему конец положить. Да и при дворе разговоров да шепотков помене станет - тоже тебе да чести твоей польза.
- Да как же я собинного друга-то ни с того, ни с сего обижу? О том подумала?
- Что хочешь придумай, волю свою покажи - царь же ты, царь! Самодержец Всероссийский!
- Нет уж, сестра, врать собинному другу не стану. Что хочешь доказывай, а душой кривить перед ним не буду. И опасений твоих принимать не хочу.
- Собинного друга пожалел, а сестры родной не пожалел, так выходит?
- Хочешь, Арина, с сестрой толковать, сама и толкуй. Мне такие разговоры не надобны. Разве что и впрямь не след царевне одной в поездку на богомолье отправляться. Ты мне лучше про другое скажи - видала ли, каких изделий серебряных аглицкий купец Иван Гебдон привез?
- Видала. Как не видать!
- Вот и выбери, что по сердцу придется, да мне наперед скажи, чего ему для тебя заказать.
- Ой, надо ли, государь-братец? Чего меня баловать!
- Чай, российская царевна, царская сестра - как иначе. Я так решил, чтобы Иван сюда мастеров серебряных дел привез - в Мастерской палате всем места хватит. Жалованья положил по десяти рублев в месяц, а купчишка заартачился. Мол, за такую цену ни один мастер в Московию не поедет.
- Это за десять-то рублев? Бога он не боится! Да за такие деньги наших артель целая соберется.
- То-то и оно, что наших. А надо, чтобы по моде европейской, как у всех остальных государей. Тут уж и впрямь раскошелиться придется.
- И что ж ты решил, государь-братец? Неужто цену набавил?
- Не просто набавил. Сказал, что и по двадцати, и по тридцати, и по сорока рублев на год не пожалею, лишь бы мастер отличный и дело свое во всех подробностях знал. Да вот еще поручений разных решил ему дать - пусть старается. Ковров стенных с травами приказал штук двадцать пять привезти. На восьми коврах еще притчи царя Константина. Эти с золотом и серебром. А на восьми, только уж без серебра и золота, притчи царя Филиппа Македонского. Веницейских товаров разных - аксамитов, атласов, бархатов.
- А лоскуты-то у него есть: из чего выбирать надо.
- Есть, Аринушка, есть, да все такие предивные. Разберись, сестрица, потешь душеньку. Может, в хрустальной посуде у тебя нужда - и ее велел из Венеции поболее привезти. Пригодится!
- Вот и слава Богу! Не все ж одному святейшему покои свои дороже царских обставлять.
- Опять ты за свое, сестра! Нрав у тебя настырный!
- Настырный, говоришь?
- Настырный и есть. Сказал я тебе, как мне собинной друг на каждый день нужен, сколь много забот с плеч моих снимает, а ты знай свое твердишь. Не показался тебе, и вся недолга! Чем свой нрав женский тешить, о державе бы помыслила.
- Ну, раз о державе, давай, государь-братец, начистоту и поговорим. Напомнить тебе хочу, сколь много бед твой дядька былой, Борис Иванович Морозов, принес. Не он ли, мало что женитьбу твою на касимовской невесте расстроил, так и с матушкиным братцем, Семеном Лукьяновичем Стрешневым, рассорил. А была ли тому причина, кроме как округ молодого государя одних своих дружков да кумовей усадить? Была? Теперь время прошло, нешто не разглядел?
- Что там былое ворошить…
- Признаться не хочешь вслух, не признавайся. А только я тебе все равно напомню.
- А я-то думал, ты Семену Лукьяновичу до конца дней своих не простишь.