- Чего не прощу? Что по батюшкиной воле ходил к королевичу в сватовстве отказывать? Да чем же Семен Лукьянович виноват был? Велел государь - пошел. Сам потом мне сказывал, как застыл королевич, ушам своим не поверил, а у Семена Лукьяновича дух перехватило - так племянненку жалел. Прощального столованья не было после батюшкиной кончины - сам королевичу все запасы и вино на дом доставлял. Да и мой подарок прощальный кстати…
- Твой подарок? Да быть того не может?
- Почему же не может, государь-братец? У нас с королевичем распри никакой не было. Не наша вина, что дело не сладилось. Вот я ему на память образок святой Ирины и отправила - пусть удачу приносит. Да не о том толк. Ты вспомни, государь, как в день венчания на царство Семену Лукьяновичу должность кравчего доверил с путем - со всеми доходами по должности, да еще отдал в пользование город Гороховец. Полугода не прошло по вестям, что хан Крымский на Москву пошел, во Мценск его направил в помощь главному воеводе Алексею Никитичу Трубецкому.
- Тут и вспоминать нечего - все ровно вчера было.
- Значит, и гнев свой помнишь на Семена Лукьяновича.
- Какой гнев? С чего бы?
- Э, братец, хоть и не сидит царевна за царскими столами, а слухом земля все равно полнится.
- Нешто плохо себя боярин в деле ратном показал? Татары тогда с передовыми отрядами нашими только и спознались, а там сразу к себе в Крымские степи повернули.
- Так-то оно так, да кравчему по должности его каждый час при государе быть надобно. Послали боярина под татарские сабли, а за то время, что он на ратном поле провел, подкоп под него провели. И надо ж ересь такую придумать - в волшебстве обвинили! Вот ты теперь мне и скажи, кто первый на мысль тебя такую навел? Не Борис Иванович Морозов ли, а, государь-братец?
- Может, и он.
- Он и есть. Знал дядька твой о преданности Семена Лукьяновича, так и порешил его, а ты все за правду принял. Мало, что должность кравчего Петру Михайловичу Салтыкову передал, всех вотчин да поместий лишил. Каково? Больно не в масть была Борису Ивановичу касимовская невеста - о друге Милославском хлопотал.
- А вот царицу, сестра, не тронь!
- Да кто ж ее, смиренную да незлобивую, мужу во всем покорную, тронет! Она-то тут при чем? Четыре года Семен Лукьянович в опале оставался. Четыре года! Только когда государь-братец стал с Борисом Ивановичем разбираться, тогда и ему милость свою вернул. И то сказать, милость! Из одного похода в другой назначать стал, а там за Стрешневым всегда победа. Теперь тоже, поди, разберешься. Лишь бы не поздно.
27 июля (1657), на день памяти великомученика и целителя Пантелеймона, патриарх Никон отправился на Воробьеву гору, в село Красное, в свои новопостроенные палаты, где навестил его царь Алексей Михайлович.
Пришел князь Трубецкой к государю в Крестовую палату туча тучей.
- Нечем тебя, великий государь, порадовать, как есть нечем. Все думал гонца к тебе послать, да вот с духом собрался, решил сам обо всем доложить. Куда ни кинь, совет держать надо.
- Да, ничего, князь, не скажешь, незадачливое для нас лето выдалось. Не ко времени Богдан Хмельницкий преставился. Спасибо, с Иваном Выговским казаки сами справились. Он себя гетманом провозгласил, Москве изменил, они его и изгнали.
- Э, государь, нешто ихней раде верить можно! Кто их уговорит, на ту сторону и склонятся. Это что наш народ московский на площадях шумит: раз за одного, раз за другого. Тут рука сильная да надежная нужна, а где ее взять? Вон выбрали сына Богдана в гетманы. Всем бы, казалось, Юрий Богданович для нас хорош, ан взял да в монахи постригся. Присягнул Москве, да и постригся. Как после такого полякам не засомневаться, не начать все по-новой решать.
- Все ты мне, князь, спасибо тебе, растолковал, одного не сказал, что дальше будет.
- Вот я о том и толкую: совет держать надобно.
- Какой уж тут совет, когда ляхи отказались царя Московского наследником польской короны считать. Все завоевания войска нашего решили назад отобрать. Обо всех договорах и вспоминать забыли.
- На мой разум, государь, бесперечь воевать с ляхами придется.
- Твоя правда, князь. Сам о том денно и нощно думаю. Будем вторую польскую войну начинать. Вон и святейший также мыслит, благословение войску дает. С деньгами только нелегко будет. Да на все воля Господня.
- Сам ли в поход, великий государь, пойдешь?
- Как же иначе, Алексей Никитич?
- Москву да государство опять на святейшего оставишь?
- От добра добра не ищут.
- Коли оно добро.
- Мне виднее, князь.
- Да нешто я пререкаться с тобой, государь, посмел бы. Так - с языка сорвалось.
- А ты за языком-то следи, Алексей Никитич. Ведь он, язык-то, что до Киева, что до Тобольска одинаково доведет, оглянуться не успеешь. Только в поход бы мне малость обождать идти. Царица в тягости - ну, как еще сынка принесет, на сердце бы легше стало. За одного-единственного-то как боязно. Иной раз что послышится, аль ночью привидится, так холодным потом и обольет.
17 сентября (1757), на день памяти мучениц Веры, Надежды, Любови и матери их Софии у царя Алексея Михайловича родилась царевна Софья Алексеевна.
- Ох, кабы знала ты, сестрица Анна Ильична, еле-еле до палат своих добрела. Ноги так и подкашиваются, в глазах туман. Голоса ровно за дверью какой слышу. Спасибо, вечерня недолго шла, а то ну как сомлела бы - государя прогневала.
- Немудрено, государыня-сестица, после родов на двенадцатый день да в церковь плестись, цельную службу отстоять! И то хорошо, что на Троицкое подворье переходы из теремов есть. Меньше глаз любопытных, да и дорога короче.
- Это все государь озаботился. Частенько в храм Сергия заходит, а уж на память преподобного Сергия - что 5 июля, что 25 сентября - всенепременно. Накануне вечерню отстоит, на самый праздник - литургию. Вот и мне наказал быть.
- Сказала бы, что неможется.
- И что ты, сударушка, что ты! О немочах бабьих государь и слышать не хочет. Так поглядит, что, кажись, земля под ногами того гляди разверзнется. Софьюшкой попрекнул. В первую ночь, что с рижского походу воротился, понесла, говорит, ты, Марья, да и тут девку. Вот как!
- Спросить тебя, государыня-сестица, все хотела: Софьюшку-то опять в Успенском соборе крестили?
- В Успенском, Аннушка, в Успенском. Преосвященный приказал.
- Нешто у мощей святителя Алексея не лучше? Боярин-то мой Борис Иванович сказывал, что со времен царя Ивана Васильевича всех царственных младенцев в Чудовом монастыре, у раки святителя крестили. Первым, дай Бог памяти, казанского царевича малолетнего, нареченного в крещении Александром. А уж дальше одного за другим царевича Ивана Иоанновича, царевну Евдокию, Федора Иоанновича, а там и племянника своего от брата Юрия - Василия Юрьевича.
- Ох, и не задалась у них у всех жизнь-то!
- Как не задалась? О чем ты, государыня-сестица?
- Сама посуди: царевича Ивана родной батюшка до смерти зашиб. Евдокия Ивановна рано померла. Федор Иоаннович хоть и пожил, да ведь разное о нем говорят.
- Что головкою-то слаб был?
- Вроде того, да и здоровье имел не ахти - все прихварывал. А о Василье Юрьевиче и толковать нечего. Отец-то его родной совсем без смысла был, ни на какое доброе устроение не годен. Чего уж от дитяти ждать: долгого века не проживет. Вон и дочка у государя Федора Иоанновича Федосья Федоровна. Там же крестили, а двух лет не прожила.
- Государыня-сестрица, окстись, что говоришь-то! А как же супруг твой, как царевны Ирина да Татьяна да Анфиса Михайловны - разве не у мощей святителя крещены были?
- Так-то оно так. Да ведь и мы с государем Митеньку нашего там крестили. А как он хворать начал да чахнуть, сам повелел в Успенском соборе крещение совершать. Вот теперь четырех дочек и царевича - всех там, в соборе, крестили. Может, Господь им больше счастья пошлет, кто знает…
- Погоди, погоди, государыня-сестица, а что я Марфиньки не вижу. Не захворала ли, Господи, сохрани да помилуй?
- Нет, нет, у царевны Ирины Михайловны она. Иной раз на ночь ее принесет, иной раз и ночевать у себя оставит.
- Помнится, это царевна Татьяна Михайловна деток-то любила да приголубливала. А теперь что же?
- Вот поди ж ты. Теперь, как Марфушка на ножки встала, с ней одной и занимается. Мамка государева говорит, чисто старица Великая с самой царевной Ириной Михайловной. Веришь, кукол ей устраивает, за лоскутами в Мастерскую палату посылает, из торговых рядов велит игрушки приносить. Только больше с книжками сидит - грамоте царевну Марфу Алексеевну обучает. Пять лет дитю, а все буковки в букваре показать может, да бойко так.
- Государь, поди, учить Марфиньку будет.
- Да нет, учителей решил брать, как царевич подрастет. Годок-другой подождать придется.
- Поди, преосвященный так сказал.
- Откуда мне знать, Аннушка. Одно только - государь говорил, будто в Полоцке ученого монаха встретил. Рацею тот в честь государя преотличнейшую сочинил, и такой рацеи никому в Москве не сочинить. Сама слышала, как боярину Ртищеву сказывал. Мол, всенепременно надо бы того монаха Симеона Полоцкого в Москву взять, то ли к Печатному двору, то ли в школу какую, а там и к царским детям приставить.
- И преосвященный согласился?
- Ну, что ты, Аннушка, преосвященный да преосвященный! Придет время, государь ему и скажет, а пока…
- Вот и я о том: пока…
19 апреля (1658), на день поминовения священномученика Пафнутия, иерея Иерусалимского, и святителя Трифона, патриарха Константинопольского, а также преподобного Никифора игумена, царь Алексей Михайлович повелел все Кремлевские и Белгородские ворота переименовать, писать и называть: Фроловские - Спасскими, Куретные - Троицкими, Боровицкие - Предтеченскими; в Белом городе Трехсвятские - Всесвятскими, Чертольские - Пречистенскими и улицу Пречистенкою; Арбатские - Смоленскими и улицу Арбат Смоленскою; Мясницкие - Фроловскими.
- Не гневись, великий государь, только никак в толк не возьму, пошто патриарху такую сумятицу в Москву вносить. Назывались ворота и назывались, назывались улицы и назывались. Сам посуди, были Фроловские ворота в Кремле, теперь оказались в Белом городе. Мне, грешному, не разобраться, а простолюдину что делать?
- Что тебе-то за печаль, Семен Лукьянович? Своих дел у тебя мало? Все бы ты спрашивал да свое доказывал!
- Да что ж тут докажешь, государь! Я только осведомиться хотел - больно толков по городу много пошло. Ни к чему ведь это народ мутить. Вон Никон чего среди попов наделал - только что не в волосья друг дружке вцепляются. Теперь и за Москву принялся. Люд-то московский взбунтовать проще простого - гляди, дороговизна какая пошла. Медный рубль уже в десять раз дешевле серебряного стал. Жить-то людишкам как? А тут опять перемены.
- Ну, от таких перемен людишкам ни тепло, ни холодно.
- Знаю, государь, что прогневать тебя могу, все знаю, да терпеть боле сил нету. Ни тепло, ни холодно, говоришь. А откуда им знать, чего дальше из перемен-то никоновских будет? Рубли медные чеканить стали, тоже по первоначалу перемен не видать было. Прочности, прочности в жизни не остается, вот что! Ты дьяков-то порасспроси, о чем людишки в Торговых рядах да на Ивановской площади толкуют, какого зла для себя ждут. А ведь тебе, великий государь, спокойствие в Москве надобно, тебе еще воевать идти, город на произвол судьбы оставлять. Меня не слушаешь, вот у князя Алексея Никитича спроси. Думаешь, потому боярин Трубецкой молчит, что со мною не согласен? Да скажи ты государю, князь, - раз козе смерть! - всю правду скажи!
- Прав Семен Лукьянович, государь, что там говорить - во всем прав. Не порядок это - смута одна. Патриарху лишь бы власть свою во всем доказать, чтобы все его силе дивились, его одного слушали.
- Думаешь, князь, от одних твоих слов указ царский отменять буду?
- Да Бог с ним, с указом. Что сделано, то сделано. Нынче уж не исправишь, коли захочешь. Слово не воробей: вылетит - не поймаешь. По мне, великий государь, смута церковная куда страшнее. Ладно, попы промеж себя свою правду ищут, так ведь и прихожан в свои распри втягивают. Того гляди, брат на брата с дубиной пойдет.
- Не вам, воеводы, преосвященного судить.
- Кто ж его судит! Пусть по своим владениям порядки свои заводит, в дела государственные не мешается. Не думай, государь, народ все примечает, а там и во власти сомневаться начнет, волю брать. Тогда что, великий государь?
Пошли Стрешнев с Трубецким. Вона как разволновали. Только вот если подумать, и впрямь в патриаршью Крестовую палату, что в твой дворец входишь. Из сеней просторных на восток большие двери. Насупротив дверей, под иконостасом, патриаршье место - кресло с бархатною подушкою да бархатным подножием. Да и бархат особый - золотой по червчатой земле. По сторонам от патриаршьего места лавки под полавошниками, на каждый случай особыми. На каждый день святейший разрешал суконные зеленые класть, по праздникам - бархатные. Иной раз бархат рытый по красной земле с травами черными, иной - по зеленой земле тоже травы черные. А полавошники все подложены крашениною лазоревою. Коли край и откинется, поглядеть не стыдно. От патриаршьего места до входных дверей на полу попона пестрая, по праздникам - ковры богатейшие, один другого дороже да краше. Не случайно говорили, какие купцы с востока в Москву ни приедут, весь товар сначала святейшему кажут: не приглянется ли что.
Сколько раз к святейшему ни захаживал, все надивиться не мог. Не по мирскому чину палата изукрашена - разве что подоконники под сукнами лазоревыми, - а царским покоем смотрится. Чего одно паникадило огромное посеред палаты стоит, да еще с часами в нижний ярус вделанными! Звон и тот святейший придумал на Ивановской колокольне, чтобы к себе гостей прямо в Крестовую палату созывать. Все духовные пуще грома небесного боялись его с благовестом спутать, вовремя на патриаршье сидение не прибыть. Мало что святейший в Крестовой по некоторым дням вечерню и утреню слушал, настоял, чтобы общее торжественное моление с царем да боярами в навечерии праздников Рождества Христова и Богоявления тут же происходило.
А может, и есть правда в словах воеводских? Может, не зря они святейшего в мирском тщеславии подозревают. Вон и тут Государь вошел, а святейший на своем месте приподнялся, а навстречу идти медлит. Ровно шаги считает: кто сколько друг дружке навстречу пройдет.
- Редким гостем у меня ты стал, великий государь, ой, редким. Не гордыня ли тебя после походов обуяла?
- Какая ж гордыня, владыко. Сам знаешь, дел сколько.
- Неужто так плохо без тебя управлялся?
- Что ты, что ты! У меня такого и в мыслях не бывало. Да вот попенять тебе, владыко, пришел. Просил я тебя двух дворян, что в походе польском на чужую сторону перекинулись, от церкви отлучить. Поди, забыл.
- Отлучить? Помню, как не помнить. Только не царское это дело решать, кого от церкви православной отлучать. Это уж как я решу, государь, так оно и будет.
- Помилуй, владыко! Не ты ли купца, что счет тебе неверный представил, анафеме предал? Может, слух до меня пустой дошел? Всего-то за счет один, а тут дело государственное. Войску урон нанесен. Осаду городскую до конца довести не удалось. Казнить их мало…
- Вот и казни, как пожелаешь. А меня, государь, не учи. Купец власть духовную обмануть хотел. Ты хоть это-то понимаешь? Духовную! Высшую! А с твоими дворянами еще разбираться надо. И нечего тебе меня торопить. Когда час придет, сам тебе скажу. Может, и одной епитимьей дело обойдется. Чай, не в приказ ты к себе, государь, пришел - в патриарший дворец. Тут спорам не место. И коли нечего тебе мне боле сказать, так и иди себе, государь, с Богом. Во имя Отца и Сына и Святого Духа!
- Как полагаешь, Семен Лукьянович, придет конец власти никонианской, али нет? Никак, государь склоняться на наши доказательства стал.
- Почему судишь?
- Не гневается, когда речь о патриархе заходит. Правда, что молчит, но слушает. Иной раз и вопросы задает.
- Дал бы Бог! Меня так, грех говорить, обед государев в честь грузинского царевича порадовал. Может, случайность, а может, и у нашего кроткого государя терпение все вышло.
- Это что государь первый раз святейшего не позвал?
- То-то и оно. Ничего такого и упомнить не могу.
- Святейший еще своего соглядатая послал подсмотреть да послушать, никак патриаршьего боярина.
- Чтоб незаметней было. А Хитрово его и поймал.
- Поймал! Ударил! Оттого святейший жалобу настрочил, суда над Хитрово потребовал. Государь разобраться обещал.
- Что толку, что обещал. Сам Хитрово сказал, чтобы был без опасения: никакого дознания не будет.
- Хорошо бы еще государь прямо в глаза все святейшему высказал.
- Ишь ты какой, в кипятке купаный! Государь по доброте душевной скорее от святейшего прятаться начнет.
- А не простит ли?
- И такое может быть. Поживем - увидим.
10 июля (1658), на день памяти преподобного Антония Печерского, Киевского, начальника всех русских монашествующих, и празднество Положения Честной Ризы Господа нашего Иисуса Христа в Москве, царь Алексей Михайлович отказался придти на патриаршье богослужение.
- Князь Алексей Никитич, неужто правда?
- Выходит, что правда, Никита Иванович. От самого князя Юрия Ромодановского слышал - куда ж вернее.
- А государь Ромодановского к преосвященному посылал?
- Посылал объявить, чтобы не ждали к литургии, что он-де, государь наш, на патриарха гневен, пошто тот "великим государем" писаться стал и чтобы более так писаться не смел.
- То-то князь Юрий страху натерпелся!