Новый роман петербургского прозаика Владимира Корнева, знакомого читателю по мистическому триллеру "Модерн". Действие разворачивается накануне Первой мировой войны. Главные герои - знаменитая балерина и начинающий художник - проходят через ряд ужасных, роковых испытаний в своем противостоянии силам мирового зла.
В водовороте страстей и полуфантастических событий накануне Первой мировой войны и кровавой российской смуты переплетаются судьбы прима-балерины Российского Императорского балета и начинающего художника. История легендарного чернокнижника доктора Фауста, продавшего душу дьяволу, вновь обретает плоть и кровь в искушении чистых искусств: живописи, балета и поэзии, доводя человека до предельной точки творческого развития и… убивая.
Где-то в пространстве между готическими витражами библиотек Веймара, театральными подмостками Парижа и старыми церквями Петербурга лежат разгадки тайны Священного Копья Демонов и таинства превращения вдохновенной женственности белого лебедя в холодную загадочность черного…
"Датский король" - блестящий мистический роман петербургского писателя Владимира Корнева, захватывающий читателя с первых страниц и приоткрывающий занавес сцены, на которой истинная любовь противостоит искушениям темных сил и возвышается над демонической моралью.
Содержание:
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ - Деловой контракт 1
ЧАСТЬ ВТОРАЯ - Дама с колье 22
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ - Курский дворянин 33
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ - Князь Дольской 42
ХШ 53
ЧАСТЬ ПЯТАЯ - Княжеский дар 60
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ - Король Дании 88
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ - К. Д. 113
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ - Копье демонов 134
ЭПИЛОГ 146
Примечания 153
Владимир Корнев
Датский король
Посвящается Ульяне Лопаткиной
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Деловой контракт
I
Странный он был, кафедральный собор мало чем примечательного губернского города. Где еще такое увидишь: снаружи весь фресками расписан, да какими! Всякий горожанин мог бы найти здесь свой лик: и сам господин градоначальник с власть предержащими при регалиях, и дородный купец, поставщик Императорского двора, и другие почтенные и почетные граждане в медалях и крестах, а рядом мещанская братия - сапожники да пекари, цирюльники, печатники, каждый со своим орудием труда, даже тюремщик со связкой ключей; здесь были писаны и вовсе "нищие духом", чей видавший виды наряд указывал на многие лишения, выпавшие им в юдоли земной, - и то, как говорится, от тюрьмы и сумы не зарекайся! - наконец, как и положено по иконописному чину, легко можно было разглядеть в этой пространнейшей фреске местных святителей со времен Несторовых ; и тут же услужливым богомазом помещен был весь епархиальный причт от знатного архиерея до последнего запойного служки - словом, равенство на этом богоугодном изображении царило полнейшее, как бы пред Престолом Господа нашего на Последнем Суде.
Площадь перед собором - главная в городе - от края и до края была заполнена народом. Ровно, как по струнке, против входа в храм застыл солдатский строй. Лейб-гвардейский N-ский полк отправлялся в дальний поход. Унтеры и фельдфебели прохаживались вдоль строя, проверяя порядок, покрикивая на подчиненных. Сам командир в окружении ротных офицеров приступил к приему торжественного построения - группа всадников в парадном блеске мундиров на холеных лошадях медленно двинулась через площадь. Впереди строя колыхалось на ветру полковое знамя.
- Чтобы у меня полный ажур-с! - рыкнул фельдфебель-ветеран, обводя грозным взглядом вытянувшихся в струнку солдат. Его седые гренадерские усы устрашающе топорщились. - Ужо я вам, дармоеды! И ты, Мокренко, - фельдфебель поднес здоровенный кулачище к самому лицу нервно моргавшего рябого заморыша. - Чтобы у меня ни-ни! Взял моду с…ться по ночам. Кто такого остолопа в гвардию определил! Я те твое хозяйство узлом завяжу - уяснил?
Мокренко что-то пролепетал в ответ. Через несколько метров фельдфебель и вовсе столбом застыл - его и без того выпученные глаза совершенно округлились и были готовы выскочить из орбит:
- Это что у меня за чудо-юдо?! Ты кто, мать твою, солдат или каторжник беглый? Как есть анархист!
Служивый стоял молча, втянув голову в плечи: на гимнастерке отсутствовали всякие знаки различия, даже пуговицы были повыдраны с мясом. Видно было, что от стыда он готов провалиться сквозь землю.
- Где ж погоны твои, обалдуй? Хучь бы мотню застегнул! Стирался хоть перед смотром? Грязный, что твое порося. Сала нагулять решил - у нас этот номер не пройдет!
Бедолага пытался хоть как-то оправдаться:
- Не могу знать, ваш бродь… Бес попутал… Никогда со мной такого… - Он умоляюще глядел на командира: - Ну, ей-Богу, когда жена ушла от меня, и то такого расстройства… - солдат захлюпал носом.
- Вот еще - сырость решил разводить! - морщась, протянул фельдфебель. - Я-то тебе, дураку, прощу, а о чести полка ты подумал? Куда ж я тебя от их превосходительства сховаю? В карман? Мне ж за тебя ответ держать!
Старый служака украдкой, чтоб не видели "их благородия", достал откуда-то из кармана галифе фляжку, отхлебнул из нее, затем, утирая усы, проговорил:
- Эх ты, гвардия! Да мы под Мукденом в окопах таких лахудров… - И, безнадежно махнув рукой, добавил: - Горе мне с вами, ребята!
- Молодцы, ребята! - внезапно прогремело приветствие полкового командира.
В ответ послышалось что-то почти нечленораздельное, но отчаянно бойкое:
- Радыстарасвашпревсхво!
- Кажись, пронесло! - взопревший фельдфебель утер лоб обшлагом мундира. Генерал по какой-то не ведомой никому причине решил прекратить смотр, не дойдя и до середины строя. Последовала команда: "Вольно! Разойдись!" Порядок построения нарушился, словно какой-то внутренний каркас, объединявший всю эту людскую массу, распался, исчезло внутреннее напряжение, послышались разговоры, кашель, тяжелые вздохи, но расходиться солдаты не собирались. Медленно, взвод за взводом, рота за ротой, полк потянулся в собор, и тут стало заметно то, что скрывалось в едином строю: можно было подумать, люди только что покинули поле брани - форма многих была испачкана: с бурыми пятнами крови, сапоги - в глине; кто-то с перебинтованной наскоро головой, припадая на ногу, опирался о плечо товарища, а тот и вовсе ковылял на костылях, лица некоторых пугали страшными увечьями.
Из распахнутых врат храма доносилось тихое пение - служили панихиду. На фоне скорбного хора отчетливо слышалось каждое слово, произносимое входящими на паперть солдатами. Какой-то розовощекий крепыш, судя по всему, из сибиряков, неспешно снял на ходу фуражку, оправил примятые волосы и, аккуратно разделяя сивую бороду на половины, с особенным чувством произнес:
- Однако, люблю литию слушать, когда за упокой души поют. Так бы, кажись, до смерти заслушался!
Многие недоуменно покосились на него.
- Тоже мне, святоша таежный! Ты бы послушал, как на этапе поют! - прошипел отталкивающего вида солдатик, обнажив нездоровые черные зубы.
Какой-то все время подкашливающий вольноопределяющийся в пенсне, почти совсем еще мальчик, с опаской поглядывая на церковный свод, будто тот готов был обрушиться ему на голову, бормотал:
- Клаустрофобия проклятая… Dies, talem avertite casum! Безумие какое! Всех нас ждет клаустрофобия…
В храме было душно, и не столько от ладана, сколько от пронизывающего запаха прелых бинтов и разлагающейся плоти - обильно воскуряемый фимиам не мог заглушить этот тлетворный дух.
- Со святыми упокой… - выводил пожилой, почтенного вида батюшка, не переставая помавать кадилом перед вынесенным в центр храма кануном.
- Христе, души раб Твоих… - вторил ему соборный хор, - …идеже несть болезнь ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная, - одними губами доводил до конца кондак заполнивший собор полк.
Мальчик-служка в черном подряснике до пят вручал каждому входящему в притвор воину свечу. Солдаты неспешно, покачиваясь из стороны в сторону, проходили под своды храма, зажигали свечи и молча опускались на колени. Бледность и изможденность лиц поражала. У самой солеи, против Царских врат стояли двое - рядовые, лет двадцати, судя по внешнему сходству, родные братья. Один из них, "возвед очи горе", испуганно прошептал:
- Все время гляжу под кумпол; будто он от меня куда-то вверх летит, а может, это я с него падаю?! Я это видел уже когда-то, во сне, что ли? Точно видел!
- Так бывает со страху - вроде как помешанный, - объяснял другой. - Голова кругом, ноги как чужие, и земли под собой не чуешь… А вспомни, как нас на войну забирали - мамаша-то заранее чуяли, все за сердце хватались. Нас тогда в церкву собрали и на ночь заперли, чтобы кто не утек. Вот ужасти-то было - ночью в церквы! А заутра уж на станцию и по вагонам…
- Да мне помирать не страшно было - коли долг такой, чего уж… Жалко только, с бабой так ни разу и не был, не познал я, значит, жены…
- Упокой, Господи, души усопших раб Твоих, - священник приготовился перечислять имена, поднося записки к самому носу, пытаясь разобрать почерк, - на поле брани за Веру, Царя и Отечество живот свой положивших, убиенных воинов…
Стоило прозвучать первому имени, как в толпе молящихся кто-то отозвался:
- Я!
Батюшка решил было, что послышалось, и продолжал читать записки, но после каждого имени следовал все тот же короткий отзыв. Священник растерянно обернулся и увидел, что храм полон солдат. Каждый, услышав свое имя, откликался по уставу и ставил на канун свечку за упокой собственной души.
- Legion! - невольно вырвалось у старого протоиерея, и по его изборожденному морщинами лицу покатились слезы. Запинаясь и всхлипывая, он все же дочитал до конца скорбный список, почему-то произнося перед каждым именем латинское слово anima, потом, после долгого молчания, заставил себя обернуться и широким крестом осенил "убиенных". Посмертная перекличка N-ского полка была окончена. Стройный штабс-капитан с лицом, столь обескровленным, что оно было под цвет белому кресту офицерского Георгия на его груди, подошел к аналою и, едва шевеля запекшимися губами, прошептал:
- Святый отче, отслужите молебен о нашей победе.
Статный дьякон зарокотал мощной октавой ектенью "О даровании победы благочестивейшему Государю Императору Николаю Александровичу и всему христолюбивому воинству на супостаты". Кто-то из солдат хрипло подпевал, слышались и глухие рыдания. После молебна солдатские руки потянулись к батюшке - все хотели освятить свои нательные крестики, отлитые из медных и свинцовых пуль. Священник не посмел возразить и исполнил требу по полному чину.
После этого он, близоруко прищуриваясь, стал произносить слова какой-то молитвы - собравшиеся было уходить солдаты посмотрели на него с некоторым удивлением. Трудно было понять, славянская ли речь льется из уст батюшки, или это фразы чужеземной латыни. Явственно слышались родные, русские слова, только понять их смысл было невозможно. Отчетливей других звучали обрывки латинских фраз: "anima ejus" и "ego legion sum". Когда молитва закончилась, батюшка замолчал, опустив голову.
Каждый выходивший из храма являл своим обликом свидетельство мучительной гибели: у одного из спины торчал германский штык, другой зажимал рукой смертельную рану на груди, какой-то унтер с выкатившими из орбит красными глазами и багровым изъеденным ипритом лицом беспомощно крутил в руках противогаз, хрипя: "Да что же это, Господи? Как эта хреновина надевается? Что же это…"
На площади "убиенных" героев ожидал народ.
Прямо под открытым небом на длинных столах была приготовлена поминальная трапеза: высились горы блинов, отдельно стояло растопленное масло и припеки, в больших глубоких блюдах розовела медовая кутья, поблизости - четвертные бутыли очищенной. Выходившим из храма "солдатушкам" подносили стаканы водки, офицерам - серебряные чарки. Сам губернатор поприветствовал защитников Отечества совсем по-монастырски:
- Христос Воскресе, братцы! - Те ответствовали как положено.
Кто-то из городского начальства тихо произнес:
- Вечная вам память!
Над городом плыл заупокойный звон. Многие женщины голосили. Одна крестьянка в черном платке и черной же плюшевой жакетке, видимо, вдова, недавно потерявшая кормильца на фронте, причитала:
- Ой, да на кого ж ты нас оставил-то! Ой, да кто ж глазоньки твои закрыл, кто ноженьки обмыл! И за что же мне судьбинушка така и деткам твоим сиротам! Ой, сколько ж вас таких упокойничков по Расее всей!
Солдаты выпивали молча, не морщась - словно воду. Закусывали щепотью кутьи, а кто и просто утирался рукавом гимнастерки, с шумом втягивая в себя воздух вместо закуски. Затем земно кланялись, просили у народа прощения грехов.
- Да какие на вас, детинушки, грехи? - шамкал дед, седой как лунь, с медалью на затрепанной ленточке. - Кровушкой своей все смыли.
Молоденького солдатика выносили из храма на носилках - он метался в полубреду-полуобмороке. Его растормошили, осторожно, чтоб не расплескал, поднесли стакан. Сестра милосердия, не отходившая от носилок, одобрила:
- Надо, болезный! Выпей вместо анестезии - полегчает, пожалуй.
Солдат сделал усилие, глотнул прилично, и его тут же начало рвать кровью. Проходящий офицер, увидев это, тупо отреагировал:
- При жизни не пил, а перед смертью не надышишься! Хлипкий пошел солдат. Раньше ваш брат, рядовой, нас, прапоров желторотых, учил водку пить… - И, подумав, заплетающимся языком добавил: - А все-таки гадость какая, господа! Aqua vitae - битте дритте… Тьфу!
Мутным взглядом, пошатываясь, он оглядел стоящих рядом боевых товарищей:
- Что ж вы такие все пьяные, братцы?
Последний солдат, с перебинтованной головой, с накрепко подвязанной колючей проволокой челюстью, опирался на ближайшую от входа колонну.
- А мне бы сейчас водчонки. Ох, и напился бы! Хоть через соломинку… - шепеляво канючил он, разнимая окровавленные губы пальцами и показывая своему соседу зияющую дыру на месте выбитого зуба. Единственный из своего полка он был на удивление трезв.
Сосед ехидно поинтересовался:
- А блевать как будешь, тоже через соломинку? Дура!
Опять послышались безутешные рыдания о "заупокойных". Плач волной прокатился по толпе, перерастая в дикий рев.
II
Вздрогнув от пронзительного женского вскрика, Арсений проснулся, протер глаза. Было утро 1909 года.
Он сидел за молитвенником гуттенберговых времен. Под окном царствовал Nachtigall - заливалось соловьями тюрингское утро. Зрение почти не различало отдельных слов в плотно спрессованном готическом тексте.
"Какой странный сон, - подумал Арсений, медленно приходя в себя. - Какой удивительный и страшный сон. Что все это может означать?"
Почему-то не выходили из головы латинские слова, произнесенные батюшкой, отпевающим мертвую гвардию: "…anima ejus…", "…ego legion sum…". Это было как наваждение: пока Арсений сомневался в их смысле, они сидели в сознании занозой. Тогда пытливый юноша открыл словарь, перевел точно: "…дута того…", "…я - легион…" и убедился в том, что школярское знание латыни не подвело.
Перед каждым уроком рисунка Арсений должен был читать молитву со своими маленькими подопечными. Латинских молитв он, конечно, не знал, но мадам Флейшхауэр потребовала, чтобы русский "преподаватель" заучил наизусть хотя бы "Pater noster". Арсений решил запомнить, просто вызубрить эти несколько строк по-латыни. "И чтобы, как говорят русские, от зубов отскакивало! - слышался ему строгий наказ просвещенной немки. - "Pater noster", дорогой мой, - это камень веры!"
Арсений помнил, с какой легкостью заучил он в детстве "Отче наш" - молитва предков чудесно проявилась в душе, словно на фотографической пластинке. С латинским текстом оказалось значительно труднее. Никак не хотел он ложиться на душу - видно, не находилось там для него места. Бесполезно повторяли губы слова "мертвого" языка, отскакивали они не от зубов, как того желала лютеранка Флейшхауэр, а от мозгов, или, может, от самого сердца. Так и заснул он за конторкой, уткнувшись лбом в ветхий молитвенник, раритет университетской библиотеки.
Собравшись с мыслями, Арсений тотчас же поспешил разбудить Звонцова. За стеной вновь кто-то вскрикнул.
- Что это? Интересно, у хозяйкиного племянника новая подружка? - зевнул Звонцов. - А который час?
- Семь, разумеется. Немцам в пунктуальности не откажешь!
- Нам и будильник с ними не нужен. Странные эти немцы! Прислуга вчера сказала, что у нашего соседа и супруга, и дети есть. А он… Вот что творят власть и деньги… Знаешь, с тех пор как мы в Германии, мне по ночам снятся кошмары. - И Звонцов отправился совершать свой утренний туалет.
Арсений задумчиво разглядывал молитвенник. На картинке-заставке вверху страницы была изображена сцена дарования молитвы ученикам. Средневековый гравер почему-то "нарядил" Спасителя в королевское облачение - в багряницу яркого кармина, а коленопреклоненных учеников - в одежды XVI века. Здесь были пышно облаченные епископы, монахи в сутанах, с непременными тонзурами, придворные в крахмальных брыжах, тесных лосинах и с подвитыми локонами, бюргеры в блинообразных шляпах (их комплекция выдавала любителей пива и копченых каплунов), ландскнехты в железных латах, пейзане в деревянных башмаках и пейзанки в корсажах и кружевных чепцах. Гравюра отдаленно напоминала работы Дюрера или Альтдорфера, но была лишь образчиком дурного подражания.