Белорусский писатель Генрих Далидович очень чуток к внутреннему миру женщины, он умеет тонко выявить всю гамму интимных чувств. Об этом красноречиво говорит повесть "Юля".
Генрих Далидович
Юля
Источник: Далидович Г. Десятый класс: Рассказы и повести: Для ст. шк. возраста/Авториз. пер. с белорус. М. Немкевич и А. Чесноковой; Худож. Л. Н. Гончарова. - Мн.: Юнацтва, 1990. - 288 с., [5] л. ил., портр. - (Б‑ка юношества).
_____________________________________________________________________________
1
…Юля так утомилась, что решила больше не трогать эту толстую, с твердой черной корой у комля березу, оставить ее подрубленной. Выпрямилась, огляделась, начала искать глазами место поблизости, где можно было бы присесть, отдохнуть, отдышаться. Но всюду вокруг лежал снег, стояли березы и белели острые пни, на которые сесть было невозможно. А идти к ранее поваленным ею березам, уже стянутым в кучу, и примоститься на них поленилась.
Она опустила топор на снег, обхватила ствол березы руками и изо всей силы нажала плечом, пошатала из стороны в сторону - береза вздрогнула, закачала вершиной, густо окропила водой, но удержалась, не упала. Тогда Юля обтопала высокий ноздреватый снег вокруг комля, обломала стоявшие поблизости тонкие кустики, за которые прежде цеплялся топор, и начала снова подрубать ствол, чувствуя, как совсем слабеют, не удерживают топорище руки, как ноют плечи и кровь быстро–быстро приливает к вискам.
Высокая укоренившаяся береза наконец качнулась, наклонилась, повисела минутку на тонкой гибкой осине, но не удержалась, съехала вниз, треснула, содрав возле комля кору, и упала на землю.
Юля улыбнулась, лицо ее сразу прояснилось, будто она сбросила с плеч большую тяжесть, снова выпрямилась, облизнула сухие, запекшиеся губы, смахнула мокрым белым от березовой коры рукавом пот со лба. Когда выпрямилась, сразу потемнело в глазах, поплыли, заскакали в них светло–желтые искры и зашумело в голове. Юля постояла минуту, передохнула и, с трудом поднимая топор, очистила березу от ветвей, перерубила пополам, подняла тяжелый толстый комель и потянула его к саням.
Снег тут, в молодом березовом лесу, был еще глубокий, рыхлый, под ним собралась вода и съедала его - ноги проваливались глубоко, чуть не до земли, поэтому на лошади сюда невозможно было подъехать. Сани стояли на дороге, а березы, постепенно отходя от коня, она срубала по всему лесу.
Приволокла комель к саням, бросила на землю и опять побрела в березняк; подбирала нарубленное и вытаскивала на дорогу. Таскала и думала, что сейчас, в самое половодье, не время ездить в лес на санях, но рано еще и запрягать коня в повозку. Надо было бы подождать неделю–другую, когда совсем растаял бы снег, сошла вода, хорошо подсохло, вот тогда и приехать за этими дровами. Да вот некогда ждать той погоды: за холодную и долгую зиму сожгли все дрова, остались только одна–две охапки сухой ели. Ими и немного натопишь и не хочется их до конца сжигать: еловыми щепками хорошо будет разжигать сырую березу. Вчера Юля договорилась об этом березняке с лесником, попросила конюха дать на сегодняшний день лошадь, в полдень приехала в лес, к вечеру нарубила березовых дров, собиралась уложить их и ехать домой.
Низко опустилось, неярко светило тепловатое уже солнце, в затишке, где густо росли березы, оно пригревало - близко и ощутимо тянуло запахом мерзлой земли, пахло прелой, заплесневевшей листвой, хвоей от молодых сосенок, черничником, вереском, травой - всем тем, что осенью засыпал снег. Приятным, необычайно легким, прозрачным был воздух, полный густого, почти хмельного, такого знакомого свежего запаха весны, и сейчас солнечный свет, высокое светло–голубое небо, воздух, земные запахи опавшей листвы, травы, березовика, аромат которого струился от свежесрубленных пней, взволновали, и Юля, все это видя и чувствуя, ощутила неясную тревогу, будто невольно ждала, что, когда растает, стечет ручейками последний снег, когда возвратятся со своими песнями, со своими заботами и хлопотами птицы, цветами и пышной зеленью украсится земля - настанет совсем иная, новая, может, даже более счастливая чудесная пора. Хочешь или не хочешь, а как–то всегда весною вначале почти неуловимо, а потом все яснее, тревожнее ощущаешь новое, веришь, что оно будет приятным, принесет радость.
Когда подтаскивала к саням последний комель, совсем выбилась из сил. Едва плелась, глубоко проваливаясь в снег, набирая его в сапоги. Снег быстро таял, обжигал холодом икры. Утомленно поглядывая на высокие белые пни, с тревогой думала, что за них ее будет укорять лесник Микола, станет говорить: могла бы разгрести снег и срубить дерево ниже. Растает снег, сойдет, тогда они, эти пни, совсем высокими станут, будут видны издалека. Поглядывала на белые стволы, на которых морозный ветер отклеил за зиму белую кору, размотал, растрепал ее, и теперь она висит крупными мягкими кусками; глядела на свои прежние следы, в которые сейчас наплывала зеленоватая вода, на щепки, каких вокруг было бесчисленное множество, от свежего запаха которых, запаха холодного сырого дерева и едва уловимого аромата березового сока словно бы кружилась голова. А может, голова кружилась от усталости, от тяжелой, неженской работы с топором…
Юля доволокла, бросила возле саней последний срубленный комель и хотела наконец присесть, отдохнуть, но опять не стала садиться: знала, что потом трудно будет подняться. Она только нагнулась, сгребла почерневший сверху снег, зачерпнула горсть его, белого, холодного, зернистого, похожего на крупную соль, и начала лизать, чувствуя во всем теле большое облегчение. Снег таял на теплой ладони, струйка воды текла в рукав и приятно холодила руку.
Юля сбросила с руки мокрый снег и взглянула на сына, который сейчас сидел на санях и строил из щепочек хатку. Увидела, что он не послушался ее, не сидел все время на санях, а топтался, бегал по снегу: вон и валеночки мокрые, и штанишки выше валенок тоже мокрые. Посмотрела на сына и пожалела, что взяла его с собой в лес, пусть бы лучше сидел дома, в тепле. А то пристал, просился, и она не смогла отказать. Не дай бог, заболеет, ведь простудиться мог.
Мальчик почувствовал ее взгляд. Поднял голову и, глядя на нее, улыбнулся. Раскрыл рот, и сразу стало видно, что у него нет одного переднего зуба. Юля не выдержала, тоже усмехнулась. Она и не думала улыбаться, хмурилась и даже сердилась на него, хотела как можно скорее закончить этот тяжелый труд и поехать домой, а теперь вот сама сорвалась с губ улыбка, и от нее сразу стало легче на сердце.
- Не замерз? - спросила у сына Петьки, подошла к нему, поправила на нем шарфик, подняла пальто и заправила в штанишки рубашку.
- Нет, - ответил мальчик.
- Лучше бы ты, сынок, все время сидел на санях или по дороге походил бы, а то вот лазил по снегу, вымок совсем.
Сын виновато посматривал на нее и светло, открыто улыбался. Ее радовала улыбка, успокаивала, она чувствовала, что в душе у нее нет обиды и злости на Петьку, не хочется кричать на него. Ребенок ведь, подумала она, шестилетний ребенок, разве он может столько времени усидеть на санях, не пробежаться по снегу.
- Проголодался? - сочувственно спросила она.
- Ага, - кивнул головой Петька.
- Сейчас поедем домой, сынок, - сказала Юля. - Потерпи еще немного.
- Ия буду править конем?
- Будешь, сынок, - утешила она его и вернулась за последней на этой березовой полянке верхушкой. Решила больше дров не рубить, хватит на месяц и этих, а там, позже, что–нибудь придумает.
Верхушка березы была легкой, и Юля, пока несла ее, почувствовала, как отошли немного отяжелевшие было от усталости руки и плечи, перестало шуметь в голове. Подойдя к дороге, попросила сына слезть с саней, положила поперек них два полена и начала накладывать дрова. Петька помогал ей, сновал под руками, но она не просила его отойти, радовалась, что он столько времени высидел в лесу, не мешал ей, и только старалась не задеть его бревном.
Решила: сейчас вот сложит дрова на сани и сразу же двинется домой. Собирать в одну кучу и сжигать ветки придет завтра.
Вскинув березовые плахи на сани, удивилась, как много на них неочищенных веток, длинных сучков. Рубить деревья и пилить их на дрова все же мужская работа, подумала она, у них, мужчин, и силы больше и лучше все получается. Если уж очищают дерево, то срубают суки у самого ствола, не оставляют таких длинных рогулек.
Юля перетянула березняк цепью, зацепила крюком за кольца с другого ее конца, вырубила, как это делал когда- то ее отец, толстую березовую жердь, подсунула ее под цепь, закрутила, сколько хватило силы, чтоб не двигалась, не разваливались дрова. Затем рубила топором самые длинные ветки.
Собрала раструшенное конем сено, вскинула на сани, отвязала от осины вожжи, дала их сыну, которого посадила на дрова, нокнула, понукая коня. Гнедой, высокий, с засохшим на боках навозом, рванул вмерзшие в снег сани, вытянулся так, что даже затрещала дуга, но, сорвав воз с места, пошел свободно. Порой конь глубоко проваливался в снег, бил ногами, и тогда из–под копыт высоко взлетали комки снега, он останавливался, тяжело дыша и раздувая ноздри. Петька дергал вожжами, и старый умный конь, напрягаясь, выскакивал из глубокого снега, сам находил более твердое место.
В сосновом лесу на больших, светлых полянах снег растаял, на них подсыхали ветви, прошлогодняя посеревшая за зиму трава. Лесную дорогу наездили, укатали, потому на ней еще лежал тонкий, твердый лед, который таял медленно, стекал водой и сине блестел на солнце. На обочинах же снега совсем не было, там стояла в ложбинках вода, а неподалеку, на пригорках, обсыхала, белела земля, и по ней, почуяв тепло, уже бегали беспокойные муравьи.
Не успела Юля подумать, что по такой дороге уже и в самом деле не время ездить на санях, как они мигом соскользнули на обочину, и один полоз заскрежетал по песку. Конь остановился. Юля дергала вожжами, подгоняла, пугала коня, он напрягался, силясь сдвинуть сани с места, но тяжелую упряжку вытянуть на дорогу не мог.
Юля сошла с дороги, сломала осиновую ветку, очистила ее от листьев и хлестнула коня; конь рванулся, чуть не выскочил из оглобель, но только стронул сани с места и немного протянул их вперед. Тяжело дыша и виновато оглядываясь, конь как бы просил не наказывать его больше. Юле стало стыдно, что она так бездумно и напрасно ударила животное, она не стала больше пугать его, передала вожжи Петьке, а сама начала толкать сани вперед и понукать коня, затем попыталась приподнять осевшую, увязшую сторону, но сани были слишком тяжелыми, и поднять их не хватало сил.
- Мама, я помогу, - видя, что мать топчется вокруг саней, напрягается, подал голос Петька, намереваясь спрыгнуть с воза на землю.
- Сиди, сынок, - попросила Юля, подошла к сыну и оперлась на плахи, - Не сможем мы с тобой столкнуть сани на снег.
- А баба наша сможет? - спросил Петька.
- Если бы тут была баба, может, мы и справились бы, - сказала Юля, печально вздохнув, взяла сына под мышки и ссадила наземь; не снимая жерди, ослабила цепь, решив скинуть с саней хотя бы половину дров, выехать на твердое проезжее место и снова погрузить их. Уже сбросила с верха топор и сено, сняла цепь с крюка и тут увидела лесника Миколу, который вышел с ружьем за плечами из старого леса.
Микола, высокий, но узкий в плечах, был в новой зеленой куртке с черным воротником, в форменной фуражке лесника и кирзовых сапогах. У него были розовые щеки, и потому, несмотря на свои тридцать три года, он казался совсем молодым. Пожалуй, выглядел намного моложе ее, Юли, лет па пять, не меньше. Да еще сейчас она казалась даже и пожилой: в резиновых сапогах, в старом, лоснящемся спереди, с засаленными локтями ватнике, в теплом старом материнском платке.
Хотя Юля и утешала себя, что в такой одежде и надо ездить в лес, нового и хорошего сюда не наденешь, все равно застеснялась - встретилась ведь с человеком, встретилась с бывшим своим ухажером и так неопрятно выглядит. Она и в деревне, хотя это и не очень–то считалось обязательным, старалась каждый день показываться на людях хорошо причесанной, одетой если не в новое, то в чистое и выглаженное. Соседки подшучивали, мол, в селе это лишнее, все тут друг друга знают и не для кого принаряжаться, другое дело, если надо съездить в город, где много незнакомых людей, вот тогда следует прифрантиться.
Но Юля их не слушала, всегда следила за собой, поэтому женщины, что весь век были заняты работой или ленивые, шутили, мол, она принаряжается потому, что повидала свет, вот поживет тут и опять станет, как и они, деревенской…
- Не задремали ли вы здесь на солнце? - усмехнулся Микола, подойдя совсем близко и взглянув ласково и понимающе.
- Не может выехать конь, - смущенно, будто именно она виновата в этом, ответила Юля, счищая со своего рукава белый след березовой коры. Чистила, чтобы глядеть на свой рукав, а не в глаза Миколе.
- Как же он тут выедет? - покачал головой Микола, обошел и оглядел сани. - Тут и трактор не вытащит. Надо уже на телеге ездить, молодица. Подшутил над тобой конюх, когда посылал с санями.
- Разгрузиться, наверное, надо, - промолвила Юля, радуясь тому, что Микола сочувствует, а не насмехается над ней.
- Не надо, только лишняя работа. Руби ветки и давай сюда, - он снял с плеча ружье и поставил возле толстой сосны.
Юля обрубила с ближайшей ольхи ветви, сбила густой зеленый можжевельник, молодую пушистую елочку и принесла все Миколе. Тот легко вытянул из–под цепи верхнюю толстую жердь, подложил ее под сани и шутливо позвал Петьку:
- Иди сюда, мужичок, поможешь поднять! - Вдвоем они - Петька, серьезно упираясь, а Микола, нарочно кряхтя, - приподняли сани, а Юля подкинула под поднятый полоз мокрые и скользкие ветви.
- Сильный ты, Петька! - усмехнулся Микола, опустил сани и велел Юле погонять коня.
Юля нокнула, конь спокойно стронул сани с места и легко вышел на проезжую дорогу.
- Спасибо тебе, Микола, - улыбнулась обрадованная Юля, приостановив коня и оглянувшись, - Сама я не догадалась бы и не смогла бы поднять.
- Что - спасибо? - усмехнулся в ответ и Микола, уже и сам стесняясь смотреть на нее, вытер с груди след от березовой коры и, чтобы скрыть смущение, пошутил: - Вечером зайду, готовь шкварку.
- Да найдется и шкварка и к шкварке, - приняла шутку Юля, приглашая его, - кому–кому, а для тебя всегда будет.
- Ну вот и хорошо! - Микола подошел к сосне, взял ружье. - А сын твой, оказывается, сильный уже мужчина. Столько дров нарубил.
- Это не я рубил, а мама, - застеснялся Петька, не понимая, что Микола шутит.
- Мама твоя, дружок мой, могла бы сама в лес не ездить, - уже совсем серьезно, не то малышу, не то ей сказал Микола, - мог бы съездить мужчина, если бы мать не такая была. Разве это женская работа? Нет, не женская. Это мужские заботы, и только ему, мужчине, они по силам.
Юля промолчала, понимая, что он хотел сказать этим, чем укоряет, поспешила подобрать все с земли, посадила на дрова Петьку, сказав:
- Ну большое тебе спасибо, Микола! И правда, загляни как–нибудь… - и больше не оглядываясь, дернула вожжи.
- Я уже сильный, мама, - когда они отъехали, радостно начал Петька. - Если бы не я, то дядя Микола не поднял бы саней.
- Ты же мужчина, сынок, - ласково промолвила Юля, - помощник наш.
Только теперь она, чувствуя на себе пристальный сердечный взгляд, обернулась, увидела: Микола все еще стоял на дороге и задумчиво смотрел им вслед. Увидев, что она оглянулась, нагнулся, собрал ветви и пошел с ними в сторону, скрылся между деревьев.
"Неужели у него все еще есть что–то ко мне? - подумала Юля. - Столько времени прошло с тех пор. Он женат, имеет двоих детей, и я замужем была, сына вот воспитываю…"
И она решила, что, может, и не забыл ее Микола - искренний, доверчивый человек, может, и не угасло то молодое, свежее чувство, которое тревожило когда–то его сердце, может, и не забыл ее - так уж внимательно к ней всегда относится, ласково и нежно поглядывает. Хороший он человек, раздумывала Юля, и, может быть, она сделала большую ошибку, упустила тогда свое счастье, была молода и неопытна, не разглядела, не поняла Миколу, всячески старалась избегать его. Если бы знала тогда, как сложится ее жизнь, если бы у нее был нынешний разум. Конечно, теперь все было бы иначе, и в лес по дрова сама не ездила бы, и не пришлось бы терпеть столько всего, что, часто недоброе, липнет к ней. Да что там говорить, все, конечно, сложилось бы по–другому…
- Я буду еще больше есть, чтобы стать сильнее, - серьезно, все еще радуясь тому, что его сегодня так похвалили, сказал Петька.
- Ешь, сынок. Что есть, то и ешь, - одобрительно отозвалась мать.
- Тогда я стану один в лес ездить.
- Станешь.
- И никогда тебя не дам в обиду, - по–взрослому промолвил мальчик.
- Спасибо, мой силач, - Юля поцеловала Петьку в щеку.
Дорога была скользкой, и Юля, правя конем, с беспокойством следила за тем, как бы сани снова не соскользнули на песок.
2
Конь медленно тянул сани, полозья скользили по льду, скрипели гужи, и Юля постепенно успокоилась, шла рядом с возом, держась за березовый сук, и думала только о том, как бы побыстрей да поблагополучней доехать до дома. Притих и Петька, сидел на дровах, как воробей, и думал о чем–то своем.
Юле вспомнилось, что вот так же бывало и прежде: когда она была совсем маленькой, отец брал ее с собой в лес, где он валил деревья, разрубал их на части, очищал от ветвей, а она собирала ветви в кучу и поджигала или гуляла по лесу, собирала грибы, ягоды, а то, набегавшись и проголодавшись, уныло сидела возле повозки и ждала, когда они наконец поедут домой, где можно будет вкусно поесть.
Отец, закончив работу, сажал ее на воз, на твердые, с шершавой корой плахи, и они отправлялись домой. Она ехала, а отец утомленно шагал рядом, держась за всаженный в полено топор, курил и, несмотря на усталость, шутил. И она веселела от его шуток, забывала, что проголодалась, что болит на ноге палец (сбила тут, в лесу, о корень), улыбалась, порой наклонялась, чтобы ее не задели сосновые или еловые лапы, которые кое–где нависали совсем низко.
Теперь вот на возу едет ее сын, а рядом идет она, мать. Хотя, подумала Юля с горечью, должен бы идти отец этого ребенка, а не она. Идти и шутить с сыном, рассказывать ему что–нибудь мужское. Но он не идет и, возможно, уже не будет вместе с ними - с нею, женой, с сыном, перестанет быть им близким.
Вспомнила Юля его, своего бестолкового мужа, и сердце ее сжалось от тоски. Тоска эта была не по нему, Геннадию, не по его ласкам, тоска была от того, что каждый день было с нею - от ее такой неустроенной, если не загубленной, то очень омраченной жизни.
Жизни, которая, казалось, начиналась так хорошо, приносила ей радость, а потом так неожиданно разрушилась, принесла не только печаль, горе, но и выбила из- под ног твердую почву, сделала ее совсем неприкаянной. Была еще печаль о сыне, который столько времени живет без мужского глаза, без мужской дружбы…