Он, Геннадий, виноват в ее такой неустроенности. Ради него она когда–то отказала Миколе, ему доверила свою первую любовь, лучшие порывы своей души и сердца, доверила свою жизнь. И он вначале был, казалось, такой же - с добрым сердцем, внимательным к ней, очень желанным, любящим, почти на руках нес ее в их новую семейную жизнь. Радовался, когда у них родился Петька, стал таким хорошим отцом, похоже было, еще сильнее полюбил ее. Но постепенно становился спокойнее, остывал к ней, не спешил домой, начал выпивать с друзьями, а потом и совсем избаловался, разболтался. Погубили его, как видно, большие деньги и долгие частые командировки - получал помногу, подолгу - по две–три недели - не бывал дома…
Что он пил, она, может быть, и стерпела бы, всячески воевала бы против этого, добилась бы наконец, чтобы устроился на работу ближе к дому и всегда был на глазах, но когда услышала, а потом и сама увидела, что он там, на стороне, завел себе другую, подкатился к молодой вдове и у той должен был родиться ребенок, то этого она ему простить не могла. Как только повидалась, поговорила с той женщиной, видать, искренней и плаксивой (она все плакала и божилась, что не знала, что он женат, а то бы никогда не связалась с ним. Он клялся ей, что холост, вот она ему и доверилась), Юля, оскорбленная, не стала слушать его оправданий, собрала свои вещи и уехала оттуда, где думала век прожить, в родную деревню, в дом матери. Живет здесь вот уже второй год…
- Мама, мама, цветок! - воскликнул Петька и вывел ее из задумчивости.
Она приостановила коня и взглянула в ту сторону, куда показывал ручкой сын: па солнечной полянке возле старого, когда–то обгорелого, а теперь рыжего теплого валежника поднялся невысокий голубой подснежник. Юля сняла Петьку с воза, и они подошли к валежнику.
- Посмотри, какой красивый! - сказала Юля сыну, осторожно сорвала цветок с зелеными листочками, понюхала его и подала Петьке. - Столько живу на свете, а никак понять не могу: как цветок может вырасти и зацвести в такой холод? Лед, снег кругом, а он, подснежник, уже цветет и пахнет этим холодом и первым теплом земли…
Они отошли от валежника, осмотрели проталинки посреди почерневшего, в шелухе и обмерзшей хвое снега, но подснежников больше найти не смогли.
- Видать, ты счастливым будешь, мой мужичок. Юля взяла на руки довольно тяжелого сына, поцеловала.
- Я буду сильным, - возразил Петька, - буду сам дрова колоть.
- И сильным будешь, - успокоила его Юля и сказала скорее себе, чем сыну: - Но и сильному и слабому тоже еще счастье нужно.
Петька, разумеется, не понял ее, снова уселся на дрова, держа в руках цветок, а конем теперь правила Юля
Когда они выехали из леса, сырого, с густым запахом смолы, на просторное бело–серое поле, Юля далеко на дороге увидела мать. Она шла им навстречу, видимо, не могла их дождаться и пошла встречать.
Лед на дороге расползался, ломался под санями на куски, и Юля опять стала бояться засесть где–нибудь с дровами. Она старалась направлять коня на сырые травянистые места, по которым полозья скользили легче.
Подъехали к невысокой, с темным, морщинистым лицом матери, в старых, растоптанных валенках и новых галошах, в ватнике и теплом платке. Она сошла с дороги, сказала:
- Надо было не нарубать столько.
- Привезем, вот и будут, - возразила Юля, но коня не остановила, лишь встряхнула вожжами, чтобы шел веселей.
И Юля и мать были невысокие, темноволосые, с небольшими прямыми носами. Юля во всем походила на мать, когда–то пригожую, стройную женщину. Казалось, и судьба их была одинаковой, только Юлин отец не бросал их, он рано, очень молодым, умер. Но вот обе живут одиноко.
- Я думала, что вы засели где–нибудь. Вон как поздно, а вас все нет, - сказала мать, идя за санями.
Я уже и корову напоила, и свиньям, и курам корму дала
- Верно, засели немного, - промолвила Юля.
- А я помогал дядьке Миколе поднимать сани, - похвалился Петька.
- Живой, воробей? - усмехнулась бабушка, она за это время привыкла к Петьке, полюбила его. - Не замерз?
- Нет.
- Я уже каялась, что отпустила тебя, дитя, в лес На вот, погрейся, - она достала из рукава сверток, развернула его и подала внуку кусок хлеба, намазанного медом.
Мальчик радостно схватил хлеб, начал жевать. Старуха и Юля поглядывали на него и улыбались.
У Юли есть еще сестра. Она замужем. Муж - шофер, добрый, спокойный и работящий человек, живут в соседнем районе. У них трое детей, три светловолосые девочки (он, отец, когда немного выпьет, всегда шутит, мол, буду "гнать до тех пор, пока не родится мальчик"), Юлина мать не растила этих далеких внучек, мало видела их и не привыкла к ним, не успела полюбить их. Да и они не очень льнут к ней, больше любят деда и бабку по отцу, потому что живут вместе. И Наталья, Юлина мать, очень скоро привыкла к Петьке, полюбила его, казалось, больше, чем любила своих детей…
- Если бы жила одна, то сидела бы без дров или других пришлось бы просить, - сказала мать. - Нет у меня силы самой в лес ездить.
- Посадим картошку - привезем дров столько, чтоб на всю зиму хватило, - утешила Юля. - Не будем откладывать на осень.
- Может, уедешь, - промолвила мать, надеясь, что она, Юля, все же сойдется со своим Геннадием, "станет жить, как и все добрые люди".
- Никуда я от вас не уеду, - упрямо промолвила Юля.
- Я ведь не гоню тебя, дочка, - будто оправдываясь, сказала мать. - Гляди сама…
Юля промолчала, не могла и не хотела говорить то, о чем знала и что решила. Старалась все это держать в своем сердце.
- Анька приехала, - сообщила Наталья последнюю деревенскую новость.
- Одна или с семьей? - спросила Юля, ощутив почему–то печаль при этом известии.
- Одна.
С Анькой Юля когда–то вместе ходила в школу, дружила, ездила по вербовке на работу, и там, далеко от дома, они вскоре вышли замуж: Юля - за Геннадия, молодого, красивого и веселого шофера, Анька - за начальника участка, пожилого, лысого, молчаливого и доброго человека.
У Юли, как она раньше ни радовалась своей удаче и ни посмеивалась в душе над Анькой, семья не сложилась, Анька же и теперь жила со своим мужем, была, по ее словам, очень счастлива, когда присылала письмо, всегда чем–нибудь хвасталась: то тем, что муж повышение получил и большую зарплату, то новой, еще большей квартирой, то какими–нибудь дорогими покупками или тем, что они куда–то далеко ездили отдыхать…
Юля знала, что Анька придет вечером и опять будет хвастаться и растревожит душу. Очень не хотелось с ней встречаться.
3
Пока Юля разгрузила дрова, распрягла коня и отвела в конюшню, пока вернулась домой, завечерело. Высоко и ярко краснело небо на западе, сверху прижал морозец, дохнуло свежестью. Земля, размякшая за день, начала подсыхать, твердеть, но все равно пахло весной. Весна чувствовалась во всем: в запахе оттаявшей прошлогодней травы и сырых щепок, в холоде песка и старого снега, в слабом запахе молодого ледка и тревожных весенних запахах в воздухе. Властно наступала ранняя весна.
Едва Юля успела снять верхнюю одежду, переодеться и переобуться в домашнее, теплое, как услышала в сенях шаги. Подумала, что это идет ее бывшая подруга, Аиька, но потом поняла, что за дверью не женщина: шаги были тяжелые, мужские.
Кто–то в сенях торопливо нащупал ручку, открыл дверь и вошел в хату. Это был Микола - в той же одежде, в какой его видели в лесу, с ружьем в руках. Видно, он где–то немного выпил: на тонких губах блуждала игривая улыбка, широкоскулое лицо еще больше раскраснелось, в карих глазах поблескивали веселые огоньки. Он поставил в угол ружье, поздоровался. Петьке и старухе, которые сидели на печи, дал помятых за день в кармане теплых конфет.
- А для тебя, молодица, ничего нет, - усмехнулся он, ущипнув Юлю: - Ты сама мне кое–что должна…
Трезвым он был молчалив и стеснителен, а выпил немного и осмелел.
- Садись, Микола, - усмехнулась и Юля в ответ, шутливо оттолкнула его, смахнув полотенцем со стола хлебные крошки, накрыла стол скатертью.
- Все гонишь меня от себя, - уже не смущаясь, покачал головой Микола, снял шайку, повесил на гвоздик, достал из кармана расческу и, пригладив мягкие русые волосы, сел на скамью, при матери пошутил: - А могла бы уже и не отгонять… Пригласить, когда дома бы никого не было.
- Выдумываешь ты что–то, - стыдливо снова усмехнулась Юля, - зашел вот в хату, мы и рады.
- В эту хату я мог бы не гостем заходить, а хозяином…
- Что говорить о том, чего не вернешь, - все еще усмехаясь, сказала Юля, но сердце больно заныло. - Слава богу, и я жива, и ты жив, хозяин, семьянин.
- Ну да, семьянин, - согласился Микола, окинув ее ^асковым, добрым взглядом.
Юля не выдержала его взгляда, пошла в кладовку. Достала из низенькой, с пострескавшейся крышкой кадушки кусок соленого сала, отрезала от него часть, взяла из пустой бочки припыленный кувшинчик домашнего пива. Кувшинчик берегли в бочке не так от чужих глаз, как от Петьки и кур, чтоб нечаянно не разбили.
- Включи плитку, поджарь сало, - сказала мать, увидев, что Юля положила сало на деревянный кружок, режет его на кусочки и кладет на тарелку, - что ты даешь человеку сырое, холодное. Он и так за день по лесу натоптался, намерзся, рад будет укусить теплого.
- Не надо, тетка Наталья, - отказался Микола, опершись локтями на стол. - Я человек свойский, не спесивый. Да и мне не так хочется выпить и закусить, как посидеть, поговорить. Не жарь, Юля, - махнул он рукой, - ставь так и садись сама. И вы, тетка, идите, выпейте немного пива, чтобы дрова хорошо горели.
- Разве капельку мне, сынок, да за дрова, - старуха охотно сползла с печи и сама чуть–чуть налила себе в стакан пива, - Выпей, Микола. Спасибо, что отпустил нам березняка, может, там позже и еще чего дашь. Сам знаешь, без мужчин живем. И я, старая, и она, молодая…
- Мама, - смущенно остановила Юля мать.
- Что - мама! - возразила та, всегда смелая в таких вот хозяйственных делах (Юля порой то же думала, но не могла так откровенно попросить Миколу даже о чем–нибудь важном, она всегда долго мучилась, думая, как и с какими словами обратиться к нему.) - Мама, мама! Если мама сама не попросит, так ты вовек не попросишь.
- Не будете, тетка, без дров, - улыбался Микола. -
Подсохнет немного - соснового или елового хвороста соберете, сухостоину какую–нибудь повалите. Не будет печь без огня. Ну, будем здоровы, бабы!
Все чокнулись и выпили. Старуха взяла кусок хлеба и ломтик сала и полезла на печь; за столом остались только Микола и Юля, сидели и закусывали. Юля ела и старалась не встречаться глазами с Миколой, который теплым взглядом окидывал ее лицо, красивую длинную шею, высокую грудь под шерстяным свитером.
- Так намучилась, молодица, сегодня? - спросил Микола, будто и шутя, как бы сочувствуя.
- Мой ты сынок, Микола, разве это женская работа в лесу? - ответила вместо дочки Наталья. - Надо ведь большую силу иметь, чтобы срубить дерево и притащить, на сани положить… Мужчина тюкнет раз, так топор почти весь войдет в дерево, а баба долбит, как дятел…
- Ия, тетка, ей нынче то же сказал: не ей с дитем в лес ездить, дома дрова пилить и колоть, пахать, сено косить. Не женская это работа, даже не каждому мужчине она под силу. Бывает, что и они надрываются, - говорил Микола, закусывая. - Хватит вам, тетка, горевать, страдать на тяжелой хозяйской работе, делать все за себя и за мужчину. Вышло так с Юлей, что же сделаешь, вышло, всякое на свете бывает. Но теперь нечего молодицу печалить, ей же еще и тридцати нет, женщина в самой красе и силе, да еще какая женщина! А вы ее под замок. Не надо так печалиться, губить себя, прятаться в этой хате, не все еще потеряно. Как раз все еще может быть…
Этот разговор тревожил Юлю, вызывал в памяти многие воспоминания, заставлял думать о своей теперешней жизни, так волновал, что к горлу подкатывал горький комок, на глаза наворачивались слезы. Юля молчала, старалась сдержаться, не заплакать. Она и сама хорошо, может, лучше всех знала, что не удалась ее жизнь, не повезло ей, хотя и очень хотела, чтоб у нее все было, как у всех добрых людей. Хотела, стремилась к этому, как только могла, но все получается не так, как ей хочется, совсем иначе определила судьба.
- Что я тебе, Миколка, могу сказать, - промолвила старуха, - вот ты говоришь: хватит вам горевать без мужчины, не надо ее печалить, держать под замком. Мой муж умер, как ни старайся, не поднимешь его. А у нее… Я и до сих пор не знаю, что у них там вышло, почему они не поладили? Что я могу сделать? Побить ее, поругать, заставить вернуться к нему? Нет… Она не маленькая, вон первая седина в волосах появилась. Я не гнала ее из дома в ту вербовку, не сводила и не разводила с тем и теперь ей не указываю. Взрослая, пусть глядит сама. Мне будет хорошо, если ей и ребенку будет хорошо…
- И не пишет зять писем, не собирается сюда приехать, забрать их? - опять у старухи, а не у Юли спросил Микола.
- Ничего не могу тебе сказать, Миколка, - Наталья старалась и правду не скрыть, и дочку не обидеть. - Может, ей, - она кивнула на Юлю, - почтальонка что–нибудь и приносит, но я никаких писем не видела. Но, думаю, если бы хотел жить вместе с семьей, то не один раз приехал бы, ползал бы тут каждый день, на коленях бы умолял. Ой, Микола, человек ты свой, никому лишнего про нас не скажешь: как вышла замуж, так и живет! Ну, зачем было ехать из дома в белый свет, сходиться с чужим человеком? Разве тут, дома, работы не было, разве свои хлопцы замуж не взяли бы? Вздумала и поехала, решила и сошлась, теперь разошлась, печалится тут, как ты говоришь…
- Перестаньте, мама, - снова попросила Юля, - не надо больше говорить. Помолчите лучше.
- Вот и весь ее разговор со мной - перестаньте, да помолчите, - обиделась Наталья, - живет другой год, как вернулась оттуда, и до конца мне не расскажет, что же там вышло? Он приезжал, так почти выгнала его. Порычали, как собаки, и разбежались.
- В деревне всякое об этом говорят, - сказал Микола, - но я ничему плохому не верю. Кто и сочувствует, а иной только рад языком почесать. Да кто может знать, что там вышло, если никто ничего не знает. Но я знаю одно: нелегко все это, жизнь если и не испорчена навсегда, то искалечена - это все равно что в вилах один зубец сломать.
- Находятся люди, что не только жалеют, но и сватаются, - сказала Наталья. - На днях здешний учитель, такой толковый, степенный человек, приходил, хлопчику конфеток дорогих принес, мне печенья, а ей духи, меня все по батюшке называл, расспрашивал, как живем. Как я поняла, хочет к нам в примаки пристать. Но она перекинулась с ним одним–другим словом и ушла из хаты. Шофер борисовский, тоже важный человек, на днях сватался, в город на двух детей брал. Наотрез ему отказала. Не знаю, что будет, как дальше жить станет.
- Мама, я же просила вас, - поморщилась Юля, не желая слышать больше этих обидных слов, - ничего вы не поправите, а душу мне растревожите. Что от того изменится, расскажу я вам все или не расскажу, будут люди знать или не будут?.. Все останется так же. Моя это боль, мне и переживать ее, мне и думать.
Она встала, посмотрела в окно: ей показалось, что во дворе кто–то промелькнул. Вгляделась в темень, но ничего не заметила и задернула занавеску.
- Давай, Микола, еще выпьем, - предложила она.
- Давай, Юлька. Я не могу тебе отказать. Хорошая ты, толковая баба. Ты, может, и не знаешь, как болит у меня душа из–за того, что у тебя все так. Если бы вышла за меня когда–то, не искала бы лучшего, хорошо, всем людям на зависть жили бы мы с тобой.
- Может, и очень я ошиблась, Микола, что не пошла за тебя, - призналась Юля, - молода была тогда, глупа, а ты не очень настойчив был. Ну давай, на здоровье!..
В дверь тихонько постучали. Когда Юля предложила войти, дверь медленно открылась, и в хату несмело вошла Любка - Миколина жена. Невысокая, толстенькая, в резиновых сапогах и старой юбке, только кофточка на ней была чистая, праздничная. Праздничным был и платок на голове.
- Добрый вечер! - сдержанно поздоровалась она. Засиживаться тут, видимо, не собиралась, потому что сразу позвала мужа: - Пойдем, Микола, домой.
- Иди, жена, выпей мою долю, - откликнулся Микола, - а то мне уже, может быть, и многовато будет сегодня.
- Присядь, Любка, - пригласила и Юля.
- Пошли, Микола. - Любка стояла у порога, садиться не собиралась. - Пойдем, Микола, что–то с младшим нашим случилось, может, придется в больницу везти.
- Что такое? - встревожился Микола.
- Да… - смутилась женщина. - Ну, жар большой…
- Придумываешь, - успокоился Микола.
- Присядь, Любка, - снова пригласила Юля, встала и подошла к гостье.
Та, маленькая, некрасивая, отступила в угол, к ухватам, сморщилась, злобно взглянула на Юлю, тоже невысокую, но пригожую, аккуратно одетую.
- Я не ожидала, Юлька, - губы ее, тонкие, казалось, посинели, вздрагивали, - не ожидала, что ты станешь чужих мужей сманивать, отца у детей отнимать.
- Ты что это говоришь? - вскочил со скамьи Микола, подбежал к жене.
- Я слышала, все слышала, - всхлипнула Любка. - Слышала, как ты недавно говорил, что хотел ее взять, слышала, что она ответила. Тогда, когда молодая была, одна, так отвернулась от тебя, уехала, а теперь сманивает, хочет осиротить детей.
- Ты Юльку не трогай, - злобно проговорил Микола, наступая на жену, оттесняя ее к порогу. - Я не позволю выдумывать.
- Что - выдумывать, - отступала и оправдывалась та. - Люди не напрасно говорят…
- Ну! - крикнул Микола. - Никогда до сих пор на тебя руки не поднимал, но если будешь болтать языком, получишь!..
- Ну и оставайся, бросай детей! - тоже закричала Любка и выскочила из хаты.
Бежала по двору и что–то громко кричала, плакала.
- Одурела, что ли? - Микола снова опустился на скамью, расстегнул на себе куртку.
Лицо его покрылось красными пятнами, руки дрожали.
- Не сердись на нее, Юля, - попросил он, стараясь как–нибудь загладить эту неловкость.
- Я не сержусь, - сказала она, - давай все же выпьем. Думали выпить за здоровье…
- Ты не огорчайся, Юлька, - продолжал упрашивать Микола, - я все улажу, все будет хорошо.
- Только ты не шуми, детка, не устраивай крика на всю деревню, - сказала Наталья, - может, ей кто–нибудь наговорил чего, подбил… А теперь еще подбавил: иди, посмотри, сидят вместе… А сердце бабье такое - услышала и затревожилась, взглянула и поверила. Даже не подумала, что это может быть, почему так случилось - вскипела…
- Все будет хорошо, тетка, - Микола начал успокаиваться, - баба моя горячая, но скоро отходит.
Он еще выпил, пытался говорить, но настроение уже у всех было испорчено, и разговор не клеился. Почувствовав это, Микола поблагодарил за угощение, забрал ружье, попрощался и пошел домой.
Юля не трогалась с места, сидела, облокотившись о стол и охватив руками голову, закрыла глаза, слушала, как звонко пищала в углу попавшая в паутину муха, как дышали на печи мать и сын, как больно и сильно, точно днем в лесу, приливала кровь к вискам. У нее защемило сердце, и покатились, потекли по щекам слезы.
Тихонько, чтобы не услышала и не увидела мать, Юля заплакала. Дала волю слезам, не сдерживала себя. Думала, что потом станет легче.