Я смотрел на них с сочувствием и надеждой - хоть бы получилось! А в тайном кармане души ревниво пошевеливалось: неужели получится то, что не вышло у нас? Но сильней сочувствия и ревности было нелепое, сумасбродное, на двести процентов неосуществимое желание: выломиться из возраста, отобрать у судьбы уже прожитый кусок и вместе с этими дружными новобранцами пойти как бы на вторую попытку, на ходу перескочив в чужой вагон, хоть в тамбуре постоять, хоть за подножку зацепиться… Тот же состав, те же рельсы, тот же маршрут. Знал, все знал! Но - а вдруг получится? Ведь должна же жизнь делаться разумней и добрей. И станет когда-нибудь, и становится постепенно. Так почему бы не сейчас, не в поколении этих девчонок сделать ей очередной рывок к разуму и добру?
Знаком я был со всеми лилипутками. А подружился, кроме Анюты, еще только с одной - Ленкой.
Внешне она была ничего особенного. Небольшая, сделана прочненько, но без излишеств. И талия в глаза не бросается, и шея не лебединая, и нос симпатичной картофелиной. Светленькие волосы вились и курчавились, но уж очень бестолково - ни в косу не годились, ни в "бабетту", ни в "гавроша".
Одна знакомая называла ее пуделем. И действительно, сходство имелось: девчонка была любопытная и живая.
Но у этого пуделя был свой внешний козырь.
Недавно из популярного журнала я узнал, почему дети все время улыбаются.
Оказывается, дело не в характере и не в младенческой безгрешности. Просто у человека лишь к десяти - двенадцати годам развивается нервный центр, управляющий лицевыми мышцами и, соответственно, выражением лица. Улыбка естественна, она не требует напряжения. А вот злоба, зависть, агрессивность - тут уж мышцы должны поработать…
У Ленки этот нужный нервный центр, видимо, так и не развился. За все годы знакомства я ни разу не видел ее в состоянии гнева, раздражения или хотя бы просто брюзгливого недовольства. Знаете, есть люди, у которых всю жизнь такая физиономия, будто им только что в железнодорожной кассе не дали нужную полку. Так вот у Ленки с билетами всегда было в порядке. Лицо у нее было как сентябрь в Крыму - мягкое солнышко либо облачно с прояснениями…
Она любила театр.
Конечно, в шестнадцать лет сценой бредят многие, особенно девчонки. Но Ленка любила театр уж очень своеобразно.
Прежде всего, сценой она не бредила и, по-моему, вообще не стремилась в актрисы.
Помню, той весной, перед последними школьными экзаменами, она приезжала ко мне, задумчиво усаживалась на стул и начинала вслух сомневаться:
- Ты знаешь, у меня ведь нет данных.
- Ты о внешности? - уточнял я.
Она пожимала плечами:
- Не только. Голос тоже…
Да, и голос у нее был рядовой, без красот, даже скрипучий немного. Для друзей - симпатичный. Для прочих, наверное, никакой - ни силы, ни тембра, ни глубины.
- Но ведь можно стать характерной актрисой, - говорил я, - комической…
- О да, - подхватывала Ленка и, пошире распустив свою постоянную улыбку, начинала представлять. Она вставала, прохаживалась по комнате, вихляясь из стороны в сторону, и объявляла торжественно: - Почтеннейшая публика! Сейчас перед вами выступит всемирно известный клоун…
Дурачилась она талантливо, и я вдруг проникался неожиданной идеей:
- А может, тебе пойти в цирковой? Женщина-клоун, а? Такого, кажется, еще не было…
В те годы я был большой оптимист. Стоило знакомому первокурснику сочинить приличный стишок, как я уверенно вычерчивал график его будущих свершений, исходя из того, что каждая новая строчка будет лучше предыдущей.
Вот и Ленкин путь я начал строить по параболе: если найти образ, выражающий время и органичный, как у Чаплина, да придумать высокого класса репертуар…
Ленка виновато качала головой:
- Туда только спортсменок берут…
Ей было неловко разбивать мои иллюзии.
Наверное, она вообще не пробовала бы попасть в театральный, если бы не постоянное давление подруг. Они так давно настроились на Ленкину сценическую карьеру, что отказаться от нее, не сделав даже попытки, выглядело бы почти предательством. Вот она и старалась через "не хочу"…
Пришло лето, и девчонки разбежались по приемным комиссиям.
Милка сдала хорошо и сразу поступила в свой геологоразведочный.
Женька попала, правда, на заочное, но все же уцепилась за филфак университета.
Анюта, занятая своей любовью больше, чем экзаменами, лишь с большими хлопотами проникла в Иняз на вечернее отделение.
Остальные тоже попали в институты, что меня не удивило: девчонки были развитые.
И только Ленка срезалась на первом же туре творческого конкурса и со спокойной душой пошла поступать на работу.
Но уж тут она проявила предельную целеустремленность и отправилась наниматься не куда-нибудь, а в самый свой любимый московский театр. Там, по слухам, требовалась билетерша.
Театр был молод, знаменит, к искусству относился очень серьезно и искренне старался начинаться с вешалки. Билетерш там отбирал главный режиссер.
Ленка вошла к нему, полунемая от напряжения.
Режиссер спросил, любит ли она театр.
Ленка ответила, что да.
- Вообще театр или этот? - спросил он без нажима, как бы между прочим.
Она сказала, что этот, но любит и вообще театр.
Режиссер поинтересовался, хочет ли она стать актрисой.
Ленка, чуть помедлив, ответила, что нет, потому что хорошая актриса из нее не получится.
- Ну, спасибо, - произнес он, не вставая, и аудиенция закончилась.
Через два дня Ленке сказали, что принята.
Разговор с режиссером она пересказывала задумчиво и неуверенно, запинаясь на каждой фразе: пыталась понять, что стояло за его вопросами.
Я сказал, что его интересовала, пожалуй, самая простая вещь: как долго намеревается она маячить у входа в зрительный зал? Театру нужен постоянный кадр, а не актриса на ставке билетерши.
Ленка неохотно согласилась:
- Да, наверное…
Билетерша из Ленки получилась как раз для молодого театра: милая интеллигентная девушка, всегда доброжелательная.
Но было в ней и нечто, отличавшее ее от других интеллигентных доброжелательных билетерш.
Один умный академик сказал как-то, что есть люди, любящие медицину, и есть - любящие себя в медицине. Все верно, но, пожалуй, он упустил еще одну разновидность медиков. Есть люди, любящие больных, - из них, в частности, выходят отличные сиделки.
Елена пошла в театр сиделкой.
Она любила режиссера и жалела его за изнурительные репетиции, за то, что трудно пробить хорошую пьесу, за эгоизм актеров, за нерасторопность постановочной части, за несправедливые придирки критиков. Но и актеров, и постановочную часть, и зрителей она тоже любила и понимала и всем старалась помочь.
С неприязнью она относилась, пожалуй, только к критикам, да и то потому, что никого из них не знала лично.
Театр же казался ей лабораторией, где в трудах и муках одержимые люди ищут истину.
Она подружилась с двумя молодыми актрисами, уже известными, но бедными. Дружба эта была не совсем равноправной. Актрисы, бедные, но уже известные, позволяли юной билетерше любить себя, таскать из буфета бутерброды и переживать свои неприятности - тем отношения и ограничивались. Одна из актрис как раз и называла Ленку "мой пудель".
Но проблема равенства в дружбе пуделя не волновала…
У остальных девчонок с этой Ленкиной работой возникли богатейшие возможности. Их юные мыслящие физиономии светились теперь в театральном зале на всех новых спектаклях.
Должен признаться, служебным положением Ленки изрядно попользовался и я.
Мне больше не надо было заботиться о билетах. В указанный день я приходил в театр, становился чуть поодаль от контроля и со спокойным достоинством ждал. Из толпы, осаждавшей вход, высовывалась знакомая ладошка, махала энергично, и я протискивался к дверям, стараясь не замечать нищенские взгляды искателей мест. А Елена тащила меня за рукав, приговаривая деловито:
- Разрешите, товарищи… Будьте любезны…
И - волшебное слово контролерше:
- Это к Ивану Петровичу.
Или:
- Это от Ивана Петровича.
И я шел следом, стараясь иметь лицо человека, нужного Ивану Петровичу.
Я проникал даже на служебные просмотры, даже на генералки, то есть туда, куда попадают лишь лучшие люди из театралов.
Впрочем, и в такие дни театр был полон - лучших людей в Москве много.
Поскольку среди лучших есть еще и избранные, в партере я не сидел. Честно говоря, и на балконе я не сидел. Вообще в тот год в знаменитом театре я не сидел - уступал кресла людям, более близким загадочному Ивану Петровичу.
Но уж стоял я со всем возможным комфортом. Ибо, пока Ленка проводила меня внутрь, другая билетерша, ее сообщница, стерегла на балконе отрезок барьера, куда я мог с удобствами пристроить локоть. Могу гордиться: на бархате обивки среди многих проплешин есть и одна моя…
Грешный человек, я в жизни довольно часто пользовался блатом.
В кондопожской столовой знакомый повар без очереди давал мне щи и оладьи. Чемпионка РСФСР по мужской стрижке, прославленная Аллочка, за руку проводила меня в светлый зал популярнейшей парикмахерской перед недовольными носами пижонов с проспекта Калинина. Однажды меня даже прокатили вдоль Крымского берега на экспериментальном катере с кондиционером в салоне - школьный товарищ вышел в капитаны. А в Ленинграде - был период - я как свой человек проходил в директорскую ложу академического театра - ту самую ложу, из которой больной, измученный Чехов смотрел на провал "Чайки".
Но никогда у меня не было такого хорошего блата, как в тот год у Ленки, в молодом и знаменитом театре…
Работала Елена в основном вечерами. А днем довольно часто приезжала ко мне.
Мы шли с ней в Филевский парк, а потом еще дальше - берегом, через Крылатское, в Татарово, до парома на Серебряный бор. Шесть километров туда, шесть обратно. Здорово гулялось в ту осень!
Ленка рассказывала мне новости. Как Анюта вдохновенно зубрит свой немецкий. Как Милка с обычной своей целеустремленностью уже сейчас готовится к первой практике. Как Женька начала было четвертый сценарий, да что-то бросила…
Теперь не было объединяющей всех школы, девчонки учились кто на дневном, кто на вечернем, заниматься приходилось много. Вместе почти не собирались, вообще виделись нерегулярно - времени не хватало.
И только Ленка сновала между нами, как челнок…
Постепенно она осваивала быт кулис.
Появились первые разочарования. Выяснилось, что, помимо истины, люди театра ищут на сцене и что-то свое.
Помню, уже зимой Елена пришла ко мне как-то и сказала:
- Ты знаешь, он любит аплодисменты.
Речь шла о главном режиссере.
- Делает вид, что не любит, а на самом деле любит. Я видела, как он готовится выйти из-за кулис.
Лицо у Ленки было растерянное и огорченное: она не осуждала режиссера, ей было неловко за него.
Потом у актрисы, прозвавшей ее "пуделем", случился день рождения. Пуделя актриса не позвала. Ленка на следующий день принесла имениннице букетик и коробку конфет. Актриса смутилась и пообещала виновато:
- Мы с тобой потом отдельно выпьем, да?
Ленка тогда сильно расстроилась: не потому, что не позвала, а потому, что почувствовала себя виноватой. Значит, видела в ней не близкого, все понимающего человека, а поклонницу, не лишенную тщеславия.
Все это были мелочи. И я старался объяснить ей, что не стоит, просто нельзя обращать внимание. Все люди - люди, у каждого свои желания. А хорошее дело получается не тогда, когда люди отказываются от собственных планов, а тогда, когда эти планы с хорошим делом совпадают.
- Я понимаю, - соглашалась Елена, но морщилась от какой-то своей внутренней неловкости.
Гримаса у нее была смешная. Я говорил, что она как кошка, лизнувшая валерьянки.
И Ленка опять начинала представлять: выгнув спину, прохаживалась на мягких лапках и мурлыкала.
- Ну а дальше? - спрашивал я. - Дальше-то что думаешь?
Она скучнела, сникала, пожимала плечами.
- Опять пойдешь в театральный?
Я не давил на нее, я просто интересовался.
Но подруги тоже интересовались. И знакомые интересовались - не век же ей ходить в билетершах.
И все это вместе - давило.
И, чувствуя себя обязанной хоть как-то соответствовать надеждам окружающих, Ленка отзывалась неуверенно:
- Может, на театроведческий…
Заходил разговор про подруг. Она рассказывала, у кого что. Новости эти становились все бедней.
Она объясняла извиняющимся тоном:
- Я теперь с ними реже вижусь.
Но я понимал: не она с ними, они с ней видятся реже.
В общем-то понятно было: институт, разные интересы, новые знакомства, новая компания, всегда поначалу сулящая больше старой… В лилипутском школьном содружестве уже начинался взрослый распад.
Я сказал об этом Елене.
Она стала защищать девчонок, но вяло, словно по обязанности.
А мне так хотелось, чтобы права оказалась она, а не я! Чтобы ни институт, ни новые приятели, ни неизбежные в близком будущем замужества не порвали завязанные еще в школе узелки.
Ведь школьные друзья, как нервные клетки, не заменяются и не восстанавливаются.
Конечно, и после мы встречаем разных хороших людей. Да и сами мы люди хорошие, есть за что нас любить - за ум, за способности, за характер.
Но школьные друзья, как и родители, любят ни за что - за сам факт существования. За то, что Петя, что Маша, за то, что знают нас от волоса до ногтя и мы их так знаем.
Но что делать, не бережем мы вещи, которые надо бы поберечь…
Во всяком случае, время у Ленки повысвободилось - той зимой она бывала у меня довольно часто.
А зима оказалась тяжелой. Долго, около месяца, мороз держался возле тридцати, ветер хлестал почти непрерывно.
Близкий мне человек лежал тогда в больнице, на другом конце города. А меня, как назло, свалил паршивейший вирусный грипп.
Я валялся в постели, обросший, измотанный, словно весь пропитавшийся гриппозной гнилью. Из носу текло, голова болела. Я даже не поднимал с пола осколки оброненного градусника.
И вдруг - звонок в дверь.
Поднимаюсь, кое-как поправляю пижаму.
Лестничная площадка выстужена, окна в подъезде обледенели, снизу от дверей ползет мороз. И вот из этой холодины и неприютности - Ленкин нос картошкой, малиновые щеки, старенький цигейковый воротник…
Толстая от кофты на свитер, болтает какую-то чушь, улыбается, сует мне два яблока и шахматный листок - ведь запомнила, что увлекаюсь.
Есть люди, от одного присутствия которых жить лучше…
Градусник вымела. Хотела платки постирать - я не дал.
- А Наталья как? - спрашивает так весело, будто Наталья не в больнице, а в оперетту пошла.
И почему-то становится спокойнее. Ну, болен, ну Наталья больна. Так выздоровеем же! В конце концов, если уж болеешь - и это делать надо с удовольствием. Вот партию Таля разобрать - подробно, с вариантами. Когда еще будет на это время!
А Ленка рассказывает театральные сплетни и просто сплетни - вот умница! Когда голова чужая, ни читать, ни писать - сплетни вполне диетическая духовная пища.
Порылась в холодильнике, что-то нашла, нарезала, разложила красиво на тарелочках - вышел легкий завтрак из трех блюд. И все это - рта не закрывая.
А потом надевает свою кофту на свитер, с трудом влезает в пальто, сразу становясь толстой. Я даю ей три рубля, говорю номер палаты. И по морозной, гриппозной Москве едет Елена с пакетом апельсинов на другой конец города, в больницу…
Не сочувствовала, не ободряла - просто болтала глупости.
Я тогда долго болел, многие навещали. А запомнилась четко, до мелочей - она…
Опять подошла весна. Елена стала готовиться на театроведческий.
Поступать туда полагалось со своими работами. Конкурс, экзамены - это уже потом.
И снова Ленка заколебалась: что писать, как писать, да и надо ли поступать вообще.
И опять я стал ее уговаривать, увлекся, сам поверил в свои педагогические похвалы и в конце концов придумал такого оригинального и мудрого театрального критика, что самому завидно стало. На этой волне вдохновения я и продиктовал Елене ее первую статью, полную таких сверкающих идей, что и слепой бы углядел в девчонке нового Кугеля. За эту статью мою приятельницу и отсеяли на творческом конкурсе.
Какой-то решающий член приемной комиссии строго выговорил нестандартной абитуриентке за ее взгляды на театр, сомнительные и безответственные. А насчет формы заметил, что она небезынтересна, но несомненно откуда-то списана.
Как можно списать форму отдельно от содержания, он не объяснил, а Елена, подавленная его суровым тоном, не спросила.
Впрочем, и спроси она - что изменилось бы?
Так и не взяли нас с ней в театроведы.
И опять по Ленкиному лицу мне показалось, что огорчил ее вовсе не провал, а лишь процедура провала. Во всяком случае, к дверям театрального зала она вернулась без всякой горечи, пожалуй, даже с облегчением.
К этому времени я стал получше понимать ее необычную любовь к театру. Раньше, как и все ее знакомые, принимал за данность: любит - значит, должна чего-нибудь хотеть. Теперь же понял, а может, просто привык: она вот такая. Любит - и все. И вполне ей этого достаточно…
Примерно в это время случился у Елены первый - всерьез - парень.
Он был молодой инженер, способный и с перспективами - по крайней мере, так поняла Ленка с его слов. Он подошел к ней в антракте, о чем-то заговорил. Потом еще несколько раз встретились.
Сперва парень пробовал хвастаться. Это впечатления не произвело, к успехам ближних Елена всегда была равнодушна. Но он, к чести своей, быстро сориентировавшись, стал жаловаться. Тут парень попал в самую точку. Ленка сразу же, будто только того и ждала, взяла его тяготы на себя и принялась жалеть своего инженера как умела, а потом - как он хотел.
Он же жалел ее мало и очень быстро стал относиться пренебрежительно, потому что себя ценил по перспективам, а в ней видел, что есть - билетерша с десятилеткой, только и всего.
Спустя месяц, может чуть больше, он ее бросил.
Девчонка рассказывала об этом не столько с болью, сколько с неловкостью. Неловко ей было за него: уж очень некрасиво он все это организовал. Позвал к приятелю на вечеринку, туда же привел молчаливую и розовую, как семга, девицу и стал громко распространяться, как после вечеринки они с семгой поедут на дачу, и как там никого нет, и какая там мягкая постель… Все это при Ленке и для Ленки.
- Ну зачем он так? - спрашивала она, глядя мне в глаза. - Неужели не мог просто сказать - и все? Я же ничего от него не требовала, не собиралась его удерживать… Зачем ему нужна была эта пошлость?
Я молчал. Зачем люди делают друг другу гадости?
- Если бы он был дурак… - начала Елена и остановилась.
Я сказал:
- Давай-ка разок поговорим серьезно.
Она не ответила, даже не кивнула. Но по безропотному ее лицу чувствовалось: сама поняла, что что-то в судьбе ее на исходе, хочешь не хочешь, пришла пора для новых жизненных усилий.
Мы пошли в парк, подальше, где не было людей.