На юбилей были званы руководители театра, но не того, в котором он работал, а другого, в который как раз сейчас переходил. Кроме того - режиссеры радио и телевидения, бравшие его на запись, критики, хвалившие его или не хвалившие, но могущие похвалить. Кроме того - председатель жилкооператива. Кроме того - известный закройщик. Кроме того - влиятельный товарищ из Москонцерта. Кроме того - композитор, писавший юбиляру песенки. Кроме того - гинеколог, ценный человек, мало ли что в жизни бывает.
Стол, как тарелка мухами, был обсажен нужными людьми. Простой приятель был я один, да и то вдруг усомнился: а может, тоже нужный? Все же в газетах подвизаюсь…
Один знакомый называет нужных людей "нужниками". Злое сокращение и некрасивое, но что-то в нем есть.
Тосты говорились продуманные и круглые.
Все это походило на юбилей фирмы с приветствиями от смежных организаций. Даже странным казалось, что выступают без бумажки.
Я решил досмотреть это мероприятие до конца - из профессионального интереса. Но ораторы повторялись, стало скучно и совсем уж противно.
Я ушел.
У Елены хоть "нужников" не было…
А вскоре я узнал про Ленку кое-что, очень меня порадовавшее.
В одной компании я случайно столкнулся с ее телевизионным режиссером. Слово за слово, обнаружилась пара общих приятелей, и, по московскому обыкновению, разговорились, будто век знакомы.
Парню было тридцать с чем-нибудь, замшевая курточка, вежливый голос, бородка - обычный служащий интеллигент.
Я помянул про Елену как бы между прочим, просто к слову пришлось, вроде бы даже имя не сразу вспомнил - хотелось услышать подлинное, непредвзятое мнение.
Реакция была мгновенная: парень просветлел и оживился.
- А-а! - сказал он и заулыбался. - Хороший человек.
Я сделал удивленное лицо:
- Да? А чем именно?
- Вообще - хороший, - сказал он.
- Дело знает?
- Даже не в этом суть. - Он опять улыбнулся и поискал фразу. - Понимаете, работа нервная, сволочная, а сволочью становиться не хочется. Так вот, пока она у меня ассистент - не стану. У нас ведь как - дергаемся, друг на друга рычим. Редактор гнет свое, я - свое, у актера, естественно, свой интерес. Спешка, нервы - и каждый тянет одеяло на себя. А она понимает сразу всех. И… Как бы это сформулировать… самим фактом своего присутствия не дает морально распускаться. Каждый за себя - а она за всех.
- Как господь бог?
Он согласился:
- В общем-то, да. На телевидении без бога нельзя - перегрыземся. Необходимый человек в группе…
А потом вышло так, что я уехал из Москвы надолго, почти на полгода. И по возвращении узнал от Анюты, что у Ленки теперь все в порядке: она влюбилась. Довольна, спокойна, даже курить перестала.
Но вскоре в какой-то компании я увидел их вместе и понял, что все не так просто - мужик Елене опять попался не мед и не сахар.
Был он лет сорока, крупен и резко некрасив, хотя в массивном лице с тяжелыми скулами чувствовалась угрюмая сила. Взгляд у него был настороженный, наперед недоброжелательный, и виделось, что даже трафаретная улыбка при знакомстве дается ему с трудом.
На Елену он смотрел редко, говорил с ней, почти не разжимая губ, словно так и не смог до конца примириться с фактом ее существования рядом.
Она же вела себя с ним как с ребенком или больным, то есть занималась какими-то делами, помогала хозяйке, разговаривала, шутила, но ежесекундно была готова среагировать на его слово или движение. Когда один раз ему пожелалось положить руку ей на плечо, а может, просто куда-нибудь повыше, Ленкино плечо оказалось точно у него под рукой.
Выглядела она действительно довольной и спокойной. Но к мужчинам почти не подходила, общалась с женщинами.
Потом он вдруг встал и бросил, не оборачиваясь:
- Пойдем.
Она в тот момент беседовала с хозяйкой, но тут же поднялась и пошла, на ходу договаривая фразу и улыбаясь.
Они ушли, а оставшиеся стали вздыхать и жалеть Елену за то, что с мужиками ей так не везет: попадаются, как по заказу, один другого тяжелей.
Несколько дней спустя мы с Ленкой созвонились, встретились на полчаса в метро, и она мне рассказала все подробней.
- Ты прости, что я к тебе там не подходила, - сказала она. - Дело в том, что мой любимый ужасно ревнив, просто не выносит, когда я разговариваю с мужчинами. Он очень любил жену, а она его обманула с его же другом. Он сейчас никому не верит. Мне тоже не верит - приходится быть осторожней.
- Кто он у тебя? - спросил я.
- Мой любимый-то? Да инженер.
Она произнесла эти слова - "мой любимый" - буднично, не выделяя интонацией, как замотанные семьей бабы говорят про мужей "мой пьяница" или "мой дурак".
- Он тебя любит?
Она ответила, подумав:
- Да, пожалуй, нет. Ему сейчас трудно кого-нибудь любить. На всех баб злится, а я как раз под рукой.
Еще немножко подумала и заколебалась:
- Вообще-то, по-своему, может, и любит…
Ох уж эта любовь "по-своему"!
На щеке ее, под глазом, темнел не до конца запудренный кровоподтек.
Я спросил:
- Он, что ли?
Елена без обиды махнула рукой:
- A-а… С ним бывает.
Я сказал:
- Ну что ж, главное - чтобы ты была довольна. Тебе-то с ним хорошо?
Она пожала плечами:
- Да понимаешь… как тебе сказать? В общем-то, это не важно - я ж его люблю.
Она уже посматривала на часы в конце платформы.
Я посоветовал:
- Ты скажи, пусть хоть по голове не бьет. Уж очень у вас весовые категории разные. Угробит - его же и посадят.
- И передачи носить будет некому, - подхватила Ленка и улыбнулась.
На этой ее улыбке мы и разошлись - она бросилась к подошедшему поезду метро. Уже стоя в вагоне, сквозь незакрытую дверь попыталась объяснить:
- Он нервный, быстро раздражается. А тут еще я лезу со всякими глупостями…
Двери закрылись.
И опять я подумал: ну за что ей так не везет?
Но разговор этот долго, чуть не месяц, не шел у меня из головы. И я стал постепенно сомневаться: да так ли уж ей не везет? Может, в другом дело?
Ведь девчонка неглупая и достаточно проницательная. Ищи она человека полегче да поуживчивей - ведь нашла бы. Ну, раз ошиблась, два - но не все же время подряд!
Видно, к легким мужикам ее саму не тянуло. Что искала, то и находила.
И вообще, думал я, что-то слишком уж скоро мы начинаем жалеть неудачливых в любви. Даже не пробуем разобраться: а на чей взгляд они неудачники? Если на свой собственный - ну, тогда можно и пожалеть. А если только на наш, со стороны…
Вот альпинист лезет на Памир, да еще гору выискивает самую каторжную, мы ж его не жалеем! Парень идет во врачи, на всю жизнь избирая общение с больными, увечными, слабоумными - тоже не жалеем, бывает, еще и завидуем.
Люди стремятся к трудному не по ошибке и не по глупости, а чтобы в полную меру почувствовать себя людьми.
А Елена, пожалуй, лучше всего в жизни умела - любить. Всякий же талант, и любовь в том числе, требует груза на пределе возможностей. Так что, если смотреть поглубже, ей как раз везло. В работе, пожалуй, выложиться до дна не удавалось. Зато уж в любви все свое брала - точнее, отдавала…
Примерно так я тогда думал, и справедливо. Даже наверняка справедливо.
Но вот беда - в теории любое правило смотрится красиво и стройно. А в жизни выходит сложней и тягостней.
На практике Ленкина самоотдача выглядела примерно так.
Время от времени ее любимый звонил и скрипел в трубку, чтобы во столько-то она была там-то. Не занята она, может ли - не спрашивалось: подразумевалось, что дела важней, чем выполнить его желание, у нее нет. Они шли к его приятелям или еще куда-нибудь, а потом Елена провожала его до дома. Если только ее любимый не буркал вдруг на ближайшей остановке:
- Ладно, пока.
Тогда она ехала домой.
Впрочем, порой на мужика находило, и Ленка две-три недели жила у него. Она с удовольствием мыла полы, стирала, помогала его матери на кухне, а спала с ним на широком диване или в кухне на раскладушке - это зависело от настроения ее любимого.
Случалось, ссорились, и Елена почти сразу же уступала. Иногда он заводился, бил ее, она обижалась и уступала лишь неделю спустя. В дни размолвок ходила издерганная, злилась на себя, на него тоже и все беспокоилась, как он там один. Она не думала, что без нее он жить не может - таких иллюзий у Елены не было. Она тревожилась, что без нее ему еще хуже, чем с ней.
Его мать девчонку любила и жалела за бескорыстие и легкий характер. Звала Леночкой, однако на "вы", и за помощь всегда вежливо благодарила, как бы подчеркивая временность и непрочность связавших их отношений.
На каких правах жила Елена в этом доме?
Спросите что-нибудь полегче…
Во всяком случае, она не была ни женой, ни невестой, ни любовницей - тех все же любят, ни содержанкой - тем хоть платят.
Впрочем, есть еще одна форма отношений, достаточно универсальная: девушка. Елена была его девушкой - так, пожалуй, будет верней всего.
Однако и над этой любовью, главной в Ленкиной жизни, вскоре навис топорик. Ее любимому предложили поехать за рубеж, в Африку, на три года, с перспективой продлить в дальнейшем договор еще на три. Условия были хорошие, да и мир хотелось посмотреть - в общем, он согласился.
Но имелась некоторая закавыка: на столь длительный срок предпочитают посылать женатых.
В принципе, ее любимый жениться не хотел - считал, что одного раза с него вполне достаточно. Но - куда денешься! - теперь пришлось об этом думать. Стирая рубашки или жаря на кухне котлеты, Ленка слышала, как он с матерью перебирал имена знакомых женщин на предмет необходимого для поездки мероприятия. Кончив хозяйственные дела, Елена возвращалась в комнату, и обсуждение продолжалось при ней.
Ее кандидатура даже не возникала. Ленка была слишком привычна и покладиста, слишком под рукой, чтобы рассматривать ее в качестве будущей супруги, достойной носительницы имени.
Как-то в минуту раздражения подруга Женька бросила:
- С чего это вдруг он на тебе женится? Ты и так на все готова!..
Но я думаю, что у ее любимого был более благородный резон.
Не мог же он не чувствовать, что их с Ленкой связывает не выгода, не страсть, не привычка, не трезвая молчаливая договоренность, а нечто подозрительно неосязаемое. Он же о любви и слышать не хотел. Ведь в конце концов Елене он мог поверить. А этого-то он и боялся больше всего. Один раз поверил…
Впрочем, и предложи он законный брак, она все равно вынуждена была бы отказаться. Куда бы она делась на шесть лет от больной матери?
По прошествии времени достойная женщина все же нашлась. Она подходила всем: была образованна, спокойна, приятна внешне и нелюбима. Ей тоже хотелось посмотреть мир.
- В крайнем случае, приедем - разведусь, - сказал Ленкин любимый матери.
С Еленой он о возможности развода не говорил, чтоб, не дай бог, не питала надежд.
Дня за три до загса он вдруг решил посоветоваться с ней.
- Как тебе Жанна?
- Вполне, - сказала Ленка и даже придала голосу некоторый энтузиазм.
- Но ведь не ах, - проговорил он мрачновато.
- Не ах, но годится.
Он посмотрел на нее раздраженно:
- Она же технолог по резине.
- Ну и что?
- А где там резина?
Елена пожала плечами:
- Можно найти работу по смежной специальности.
Он вдруг взорвался:
- Вот сволочная проблема! Ну не хочу я жениться! Понимаешь, ни к чему мне это!
Ленка, хороший товарищ, принялась успокаивать:
- Но ведь это же необходимо. Ну какая тебе разница - будет жить в соседней комнате.
Ее любимый вдруг счел нужным кое-что объяснить.
- Если другая жена изменит, - сказал он, - выгоню. А ты изменишь - убью.
Она задохнулась от радости, но по выработанной привычке сдержала улыбку, сдержала слезы, сдержала крик.
- Писать хоть будешь? - спросила беззаботно.
Он ответил угрюмо:
- А чего писать-то?
И Ленка, легкий человек, согласилась:
- Вообще-то верно…
В тот момент она уже знала, что никуда он от нее не денется.
А он ничего не знал. И не подозревал даже, какая хитрость, ловкость вдруг прорезалась в девчонке, как цепко, намертво, ухватится она за эту свою любовь.
Ну кто бы мог подумать? Ведь такой простенькой казалась…
Теперь, время спустя, я пытаюсь понять: почему все, происходившее тогда с Еленой, вызывало во мне такую яростную горечь и боль, что и сейчас это ощущение стряхнуть непросто? Ведь ей-то самой было хорошо. А если плохо, то по своей воле, по своему выбору плохо…
Наверное, дело было вот в чем.
Я мало встречал в жизни таких людей, как Ленка. Я радовался, что она живет рядом, гордился, что она тоньше и добрей едва ли не всех знакомых девчонок, а вот дружит со мной, советуется, бродит по улицам и паркам, что возле именно моего плеча так часто покачивается ее задумчивая, в соломенных лохмах голова.
И невыносимой была мысль, что ее, которой я так горжусь, кто-то обидит или унизит.
А она жила своей жизнью, она любила, а если и мучилась, то любя.
Но мне-то ее любимые были чужими!
И когда они, чужие, измотанные чужими мне бедами, обращались с Ленкой не как с прекрасной дамой, а просто как с близкой женщиной, во мне орала и корчилась от боли униженная ревнивая гордость.
Теперь мне стыдно за этот ор и за эту боль.
Ибо гордость, в других случаях чувство вполне достойное, в такой ситуации - всего только злобная нищенка, беснующаяся у щиколоток любви…
И вот опять звонит у меня телефон. И почти забытый басок спрашивает с утробным подвыванием:
- Здесь живет знаменитый писатель?
- Здесь, - отвечаю я, - где же еще?
- А мы слыхали, - гудит в трубке, - что он переехал в Исторический музей.
- Еще только переезжает, - говорю. - Ордер уже выписан, сейчас вестибюль ремонтируют. И пристраивают гараж - на двенадцать машин и одну телегу.
Трубка фыркает, но быстро овладевает собой:
- А это кто говорит? Его секретарша?
- Нет, - отвечаю, - это кухарка. Секретарша в декрет ушла. Так что место вакантно. Не хотите занять?
- Это зависит от условий, - отзывается басок.
Мы обсуждаем условия, после чего договариваемся встретиться и пойти, естественно, в кафе-мороженое - традиции надо уважать.
Я захожу за Еленой, но подниматься нужды нет - она ждет у подъезда.
Федот меня узнает, а может, и не узнает. Во всяком случае, прыгает у ног и, то ли из симпатии, то ли из бдительности, обнюхивает от подошв до колен - выше рост не позволяет.
- Здравствуй, - говорю я и целую Ленку в щеку. А она изображает на лице неземное блаженство и обещает щеку вставить в рамочку: сам великий писатель приложился.
- Ладно, - огрызаюсь я и прошу: - Дай посмотреть-то.
- Мы спим, - говорит Елена. - Нагулялись и спим. И плевать нам на всяких там посредственных драматургов.
Она все же наклоняется к коляске, приподнимает марлевую занавеску, попутно стряхивая снег, и мы вместе смотрим на девочку. Елену интересует, суха ли, меня - на кого похожа. Но что разберешь на третьем месяце!
Хорошо бы, на Ленку, думаю сперва. Но потом начинаю колебаться.
Может, лучше на него? Матери, конечно, жилы потянет, зато сама будет жить легче. Да и не так уж он, наверное, плох. Толковый, сильный инженер. И Елена вон как его любила!
А впрочем, думаю я дальше, у него-то разве легкая жизнь? С таким-то характером… Ладно, уж пусть лучше походит на мать. Тем более девчонка.
- Ну? - говорит Ленка и глядит на меня. - Качество работы обсудим по дороге?
Я удивляюсь:
- Так и пойдем?
- А чего! - отвечает она беззаботно.
Раз она не боится - мне-то что!
Идем по улице, коляску качу я. Прохожие явно принимают за счастливого отца, и это, в общем, приятно. Постарел, наверное, раньше стыдился походить на папашу.
Ленка идет рядом, а Федот бежит повсюду - и спереди, и сзади, и справа, и слева. Хороший пес!
- А его куда же? - спохватываюсь за полквартала до кафе.
- Это мы сейчас, - успокаивает она и достает из коляски большую хозяйственную сумку. - Федька!
К моему недоумению, Федот сразу же прыгает в сумку.
- Он тихий, - объясняет Елена, - скажешь - и лежит, пока не выпущу.
- Так, может, мы его на вешалку сдадим?
- Стоит подумать, - с серьезной гримасой кивает она.
Мы входим в кафе.
- Дай-ка, тут я, - говорит негромко Елена и сама вкатывает коляску.
- А это что? - удивляется гардеробщик.
- Это - девочка, - с дружелюбной улыбкой объясняет Ленка. - Вы не возражаете - она пока здесь постоит?
- A-а… - заикается гардеробщик.
- Ничего, - успокаивает Елена, - мы у самого входа сядем.
И идет вперед, неся сумку с Федотом.
А гардеробщик, поджарый и проворный, как хищная птица, прожженный гардеробщик, считающий людей на гривенники, гардеробщик с лицом угодливым и опасным, этот соловей-разбойник, ждущий своего мига среди вешалок, вдруг теряется, светлеет и кричит вслед:
- Да вы не беспокойтесь - мы уж тут приглядим!
И осторожно, двумя пальцами, берется за гнутую ручку коляски.
Мы садимся у входа, за первый же столик. Сумку Елена кладет на пол, к батарее.
- Пусть погреется…
На чаевые в этом кафе расчет слабый, поэтому официантки расторопны.
- Два шарика черной смородины, - говорит Ленка, - один - крем-брюле…
Она медлит, заглядывая в меню, и официантка подсказывает:
- Значит, ассорти?
Но моя спутница легким ужесточением интонации - не зря в театр готовилась! - ставит ее на место:
- …а также два шарика клубничного.
- Два - черной смородины, один - крем-брюле и два - клубничного, - покорно повторяет официантка.
За что Елена награждает ее любезной улыбкой. Королева, да и только! Ее величество какого-нибудь Таиланда, путешествующая инкогнито…
Эх, мне бы года на три такую физиономию!
- Ну, мамаша, - говорю, - как ты в новом качестве?
- Ты знаешь, - отвечает и морщит лоб, - девочка спокойная, веселая, тьфу-тьфу-тьфу, не знаю в кого. Первое время даже вскакивала ночью - смотрела, дышит ли. Улыбается с трех недель, головку держит…
- Он знает?
- Ну что ты! - говорит Елена, поводит плечами и, в прежней своей манере, начинает дурачиться. - Почему это я должна с ним делиться? Он с молодой женой хоть дюжину наплодит под африканским солнцем. А я женщина одинокая…
- Мать его знает?
Она вздыхает:
- Вообще-то у нее кое-какие подозрения есть. Я к ней раньше часто ходила, потом, естественно, перестала, а теперь опять хожу. Так вот, она там что-то на пальцах подсчитала… Ну я, конечно, отпираюсь. В крайнем случае скажу - не от него.
И снова начинает валять дурака.
- Скажу - дитя любви одного известного писателя, пожелавшего остаться неизвестным.