Я смотрю на Елену молча, я мучительно пытаюсь понять сразу все - и сказанное, и несказанное, и она, пожалев меня, принимается объяснять:
- Понимаешь… Во-первых, у него своя жизнь. Во-вторых, я совершенно не представляю его в роли отца. Он проживет в Африке еще пять лет. Ну, будет он знать - какая разница? Алименты станет присылать звериными шкурами? В конце концов, при чем тут он? Я этого сама хотела. А он не знал, и знать ему нечего.
Помолчав, она спокойно добавляет:
- Это мой ребенок. Только мой. А с ним все кончено.
Я спрашиваю:
- Сколько тебе сейчас платят?
Она снова морщит лоб - считает.
- В общем, выходит около ста сорока - это с халтуркой. Хватает. У матери пенсия - шестьдесят. А насчет этой особы, - она кивает в сторону вешалки, - я же теперь в конвейере.
Это я уже слышал от Анюты. Конвейер - мудрое изобретение молодых небогатых родителей, которые, скооперировавшись, выстраивают нечто вроде былой многодетной семьи. Какой-нибудь семилетний Петька вырастает почти из новых валенок, и они переходят шестилетней Машеньке, ее шубка - какому-нибудь пятилетку. И так, сверху вниз, идет обувка, одежка, рейтузики, ползунки. А в самый конец этого конвейера пристроилась личность, спящая сейчас в вестибюльчике кафе под присмотром хищного гардеробщика. Потом ее пеленки и чепчики двинутся дальше - и следующему поселенцу планеты.
- Понимаешь, - произносит Ленка и безоблачно смотрит мне в глаза, - может, я дура, но я довольна, что он уехал. Ну вот представь - был бы он тут. Сколько сложностей! А так - и он спокоен, и мне хорошо.
Тон у нее ровный, разумный и чуточку отстраненный, словно мы обсуждаем среднего качества кинофильм.
Умеет человек себя уговаривать!
Тут как раз и всовывается наш приятель гардеробщик. Ленка привстает, но он успокаивающе поднимает ладонь и наклоняется к нам:
- Спит спокойно, я вот и зашел сказать.
Он уходит почти счастливый, словно к радостной тайне приобщился.
А я вдруг замечаю, что какой-то парень все смотрит в нашу сторону. Он высок, он в джинсовом костюме и грубом свитере под горло, у него лицо и движения странствующего рыцаря, уставшего ездить по обыденным городам, без драконов и заколдованных царевен. Он отрешенно курит, и дым уходит в сторону и вверх, к плавно колеблющемуся мобилю.
Я ловлю взгляд парня - а в нем тоска и зависть.
Тогда я словно прозреваю.
Я смотрю на Елену и вижу ее. Не подросшую десятиклассницу, не мою память о ней, не мои мысли о ней - вижу ее саму.
Молодая женщина сидит со мной рядом - как говорится, интересная молодая женщина, личность, умная и спокойная. Сидит, ест мороженое, а вокруг простирается открытый, доброжелательный мир.
И ведь не стала красавицей, нет, не стала. И одета не воскресно - так, на вторник с минусом. Но что ей красота, что ей одежда, когда в лице столько уверенности, столько внутренней свободы, такой мир и покой…
Я не верю глазам, я пытаюсь стряхнуть с себя это новое, непривычное видение, я шучу, я смотрю на нее просто как на выросшую девчонку, как всегда смотрел. Я говорю себе: это же Ленка, моя лилипутка.
Но ласковое детское прозвище не клеится к ней, отпадает, как сухой лист от стены.
Летайте самолетами
В киоске на углу, у трамвайной остановки, он купил шоколадный батончик.
Потом трамваем он ехал на работу и дорогой читал статейку в английском медицинском журнале. Статейка была неинтересная, он понял это по первым же абзацам, но на всякий случай дочитал до конца, хотя язык знал слабо, и разбирать приходилось, пристроив на коленях карманный словарь. Он выгадал немного, минут пятнадцать, но все равно был доволен, потому что сегодня бесполезное трамвайное время стало рабочим.
От остановки до института было минут десять идти парком, и он, как всегда торопясь, почти пробежал этот путь - напрямик, между заснеженными деревьями, держа на торец восьмиэтажного дома с огромным рекламным плакатом: "Самолеты экономят время - летайте самолетами!"
В вестибюле у зеркала он бегло проверил внешность. Рубашка была чистая, галстук как галстук, лицо как лицо. Врач должен быть аккуратен… Потом поднялся наверх, в клинику.
В его палатах (мужская - на шесть коек, женская - на пять) все было нормально, и девочка, лежавшая у окна, как всегда, поежилась и хихикнула при холодном прикосновении стетоскопа. Он осторожно помял пальцами худенькое теплое тельце, пощупал живот, похвалил девочку за то, что все в порядке, и в награду дал ей шоколадный батончик.
- Спасибо, дядя Сережа, - воспитанно сказала девочка и еще поблагодарила улыбкой - не за шоколадку, а за внимание.
Он виновато проговорил:
- Придется кольнуться, Ниночка.
- Ничего, дядя Сережа, - успокоила она. - У меня же с того раза все зажило.
И, завернув рукав широкой больничной рубахи, показала ему руку с бледно синеющей веной и шрамиком на сгибе.
- Я же уколов не боюсь, вы ведь знаете, дядя Сережа…
И он в который раз удивился тактичности, странной для ее одиннадцати лет.
Уже потом, в ординаторской, санитарка подала ему письмо. Он удивился - письмо было не служебное и не от матери. Просто конверт без обратного адреса. Распечатал - и обращения не было:
"Решила все-таки сообщить тебе, что у тебя растет сын. Ему полгода, здоров и, к сожалению, похож на тебя - надеюсь, только внешне. Разумеется, в наших отношениях это ничего не меняет и не изменит. Вот, собственно, и все. Уверена, что ты по-прежнему процветаешь. О моих делах, дабы не отнимать время у ученых занятий, сообщаю лишь то, что может тебя интересовать: живу достаточно хорошо, чтобы ни в какой мере не нуждаться в тебе".
Не было и подписи. Но он и так понял по первым же строкам: Валерия.
Надо было бежать в лабораторию, и он быстро пошел вниз в подвал. Но на площадке второго этажа вдруг остановился и стал разбирать буквы на почтовом штемпеле. Вышло - "Челябинск". Он не понял, почему Челябинск - она была коренная москвичка. Не понял и более важного - радостная это новость или неприятная, и изменится ли теперь его жизнь, и как изменится. Но когда он тасовал пробирки в лаборатории, когда шел через двор в виварий, думая о делах на ближайшие полчаса, где-то на периферии его мозга уже существовал Челябинск, существовал прочно, как ежедневная обязанность, и поехать туда было надо, как надо ходить в институт, проводить пятиминутки, присутствовать на вскрытиях и разбирать со словарем статьи зарубежных коллег.
В виварии - кирпичном, приземистом - пахло пометом и карболкой. Новенькая лаборантка заспешила ему навстречу и с торжеством сказала, что у Динки и сегодня все нормально. Динка была дворняга, беспородная, цепкая к жизни. Она держалась уже четвертый день сверх обычного срока.
Сергей кивнул, но тут же хмуро сказал лаборантке, что это еще ничего не значит. Она обиженно дернула плечиком. А он подошел к клетке и заметил в собачьих глазах почти человеческое недоумение, заметил, как мелко подрагивает хвост. С этого обычно начиналось…
Что ж, так и должно было случиться. Опыт ставится не затем, чтобы найти верный путь, а затем, чтобы отсечь ложный - на это Сергей и настраивался каждый раз. За шесть лет работы в отделении он отучил себя надеяться на скорый успех - чем меньше надеешься, тем легче разочаровываться потом. В этой области медицины лучше рассчитывать на неудачу - иначе долго не вытянешь. До Сергея в отделении работал оптимист - его хватило на восемь месяцев…
В перерыве в столовой пожилая санитарка сказала ему:
- Что это вы, Сергей Станиславович, Ниночке все шоколадки носите? Она же не любит сладкое. Грушу бы принесли, апельсинку.
- Серьезно? - переспросил он и огорченно покачал головой. Он почему-то думал, что все дети любят шоколад.
После обеда он снова зашел в ординаторскую. Он решил поехать в Челябинск как можно скорей, но еще прежде, чем решил, автоматически прикинул в уме, сколько это возьмет времени. Вышло - дней пять. Он перелистал настольный календарь и понял, что как там ни крутись, а раньше, чем к концу месяца, не выбраться. Семнадцатого кончается эксперимент. Девятнадцатого конференция - четыре дня, восемь докладов, все новое за год. Двадцать шестого Лимчин проводит редчайшую операцию, и если он пропустит ее - значит, просто не врач…
Он позвонил заведующему отделом и предупредил, что двадцать восьмого возьмет отпуск за свой счет на шесть дней по семейным обстоятельствам.
Уже перед пятью он заглянул в женскую палату, пожурил девочку, лежащую у окна, за скрытность и пообещал завтра принести ей апельсин. Но на другой день закрутился, машинально купил в киоске на углу шоколадный батончик, и лишь войдя в палату, вспомнил вчерашний разговор.
- Склероз, - сказал он девочке и постучал себя по лбу. - Ради бога, прости.
- Ну что вы, дядя Сережа, - великодушно возмутилась она, - вам такое спасибо! Я же шоколад больше всего на свете люблю.
Он погладил ее по голове, она зажмурилась и вдруг еле заметно потерлась щекой о его руку. Мать девочки жила далеко, у нее было еще трое, и приезжать удавалось не часто…
В ординаторской, когда он снимал халат и шапочку, сестра мягко спросила:
- Ниночку в бокс не пора?
Он ответил, что пока не надо, помрачнел и отчетливо почувствовал, что с каждым днем все трудней отталкивать от себя беспомощную горькую мысль о том, что срок подходит к концу, что остаток жизни этой девчушки надо считать уже не на месяцы, а на недели. Ничего не попишешь, болезнь Вольфа поблажек не дает. Двадцать восемь дней при нормальном течении, плюс четырнадцатимесячная оттяжка, которую с таким трудом впервые за полстолетия вырвали у нее врачи…
Он заметил, что потемнело, и посмотрел в окно. Косо летел снег, густой и резкий. ТУ-114 с рекламного плаката пробивался сквозь него с трудом. Снег словно смывал большие красные буквы, и гордый призыв "Самолеты экономят время - летайте самолетами!" выглядел довольно жалко.
* * *
В Челябинск, чтобы не связываться с погодой, он поехал поездом. Перед отъездом зашел в библиотеку, минут десять стоял в очереди и, хотя торопиться, в общем, было некуда, по привычке нетерпеливо постукивал по стойке ребром служебного удостоверения.
На художественную литературу у него было мало времени, он просто не мог позволить себе читать что попало и брал книги по списку, составленному два года назад знакомым гуманитарником, очень серьезным парнем, хорошо разбирающимся в искусстве. Список делился на две графы. В одной были классики, начиная с Гомера и кончая Томасом Манном. В другой - современные писатели, о которых культурному человеку неудобно не иметь представления.
На этот раз он попросил Шекспира - из классиков, и Аксенова, проходившего по графе "неудобно не иметь представления". Библиотекарша порекомендовала еще одну нашумевшую новинку. Но ее в списке не было, а отвлекаться на необязательное он не хотел.
В вагоне было свежо и цивилизованно. После скромных институтских лабораторий обилие никеля и пластиков вызывало даже некоторую зависть. Он повесил пальто на блестящую трехрогую вешалку. Выпил чаю, принесенного проводником. Пустые стаканы в подстаканниках и синенькие обертки от сахара сразу придали купе обжитой вид. Он почувствовал себя на отдыхе, достал из чемодана "Трагедии" Шекспира и, посмотрев из предисловия, какое из произведений считается наиболее выдающимся, начал с "Гамлета, принца датского".
Добродушная пожилая женщина, сидевшая напротив, сказала:
- Шекспира читаете? Вот все кричат: "Шекспир, Шекспир", а я до сих пор не познакомилась. Но это, наверное, больше для артистов…
Она попросила у него на минуточку книгу и стала почтительно и удивленно читать вслух список действующих лиц.
Он вышел в коридор, посмотрел табличку с расписанием и опять стал думать: "Почему все-таки Челябинск?"
Но он и раньше в ней многого не понимал.
Не понимал, почему тогда, на дне рождения, из толпы элегантных, развитых гуманитарников она вдруг выбрала его. А когда сказала, что настоящий мужчина должен уметь молчать, не понял, похвала это или издевка. Его поразило, с какой естественностью и быстротой случилось все дальнейшее и они вдруг очутились на правах квартирантов в крохотной комнатушке с двухметровыми стенами, ржавой балкой под потолком, интеллигентной хозяйкой и видом на Андроньевский монастырь. И долго поражало, с какой небрежной легкостью она, красивая, тонкая, современная, оставалась собой в коммунальной квартире, полной шорохов, ссор, скоротечных союзов и таинственных коридорных интриг.
Ванны не было. Каждый вечер она обливалась в хозяйкином корыте соленой водой. Он учил английский, разложив журналы и словари на широченном подоконнике и слушал плеск за спиной, легкое чмоканье босых ног по линолеуму… Это было почти нереально - купола за окном, комнатушка со стенами почти кремлевской толщины и непонятное обнаженное божество, которое хотя и с ним, но все равно само по себе…
Он вернулся в купе. Женщина, читавшая Шекспира, сказала:
- Все-таки очень увлекательно.
Надо было что-то ответить, и он ответил, что Шекспир - классик мировой литературы. Женщина истово закивала и как-то сразу почувствовала к нему доверие и близость. Стала расспрашивать, рассказывать о себе, о дочери:
- Она хочет в киноинститут, а я рекомендую в медицинский. Сын у меня летчик, старшая дочка педагог, а эта была бы врач. Я вообще считаю, очень перспективно, когда в семье свой врач. Кроме того, самая гуманная профессия. Я особенно не сталкивалась, но даже я представляю, какое это моральное удовлетворение - сделать человека вновь здоровым.
Он согласился, хотя лично ему работа не давала этого удовлетворения вот уже шесть лет, с тех пор, как занялся болезнью Вольфа. Анализы, диаграммы. Данные, данные, данные… Две палаты, одиннадцать человек - солдаты науки, как говорит старик Лимчин…
Женщина поинтересовалась, зачем он едет в Челябинск. Он сказал, что в Челябинске живет знакомая. Женщина покивала, задала еще несколько вопросов и со значением заметила, что все будет хорошо, потому что она в этом уверена, а ее предчувствия никогда не обманывают.
Он кивнул и сказал, что тоже надеется на лучшее. Но у него никаких предчувствий не было. Предчувствия для тех, кто в них верит. Он не верил. Слишком часто и жестоко обманывала его за шесть лет работы пресловутая интуиция, слишком далеко заманивала кажущейся близостью открытия. Сперва было обидно, потом стал подходить как к факту. Что ж, значит, он не из тех, кому талантом позволено прыгать через ступеньку. Значит, надо по-другому. Эксперимент, вывод, снова эксперимент, и снова вывод. Вьючные клячи тоже нужны медицине…
А насчет Челябинска он вообще не знал, что было бы хорошо и что плохо. Знал только, что к его обязанностям прибавилась еще одна и выполнить ее нужно честно и до конца…
- Вот я совершенно убеждена, - сказала женщина, - что она относится к вам с симпатией. Но вы должны учесть, что девушки обычно скрывают свои чувства. Так что, если она вас встретит сдержанно, вы не отчаивайтесь - это еще ничего не значит.
- Я понимаю, - кивнул он.
Сдержанно, не сдержанно… Конечно, это ничего не значит. И ночь переспать - ничего не значит. Даже три месяца рядом - как выяснилось, не так уж много значит…
- А вы едете с целью сделать предложение?
Он пожал плечами. Однажды он уже делал ей предложение - в первое же утро. Он считал, что иначе она оскорбится. Но она ответила, поцеловав его в лоб, что загс - это анекдот с печатью и что она хочет любить его потому, что хочет, а не потому, что обязывает закон…
Женщина сказала:
- Вот мне, например, почему-то кажется, что она гордая.
Он согласился:
- Пожалуй, да.
- И, наверное, скрытная?
Он сказал, что да, и скрытная тоже. Женщина удовлетворенно закивала - она была довольна собственной проницательностью.
Показалась станция, и женщина заспешила в тамбур покупать яблоки и соленые огурцы. А он придвинулся к окну, уставился на дерматиновую дверь станционного буфета, и взгляд у него был такой сосредоточенный, что шустрая тетка, прямо на перроне развернувшая торговлю закуской, поняла его по-своему и завлекательно помахала огромным рыжим огурцом, изогнутым, как бумеранг.
…Скрытная? Да нет, ничего она не скрывала. Как есть, так и говорила. Все как есть… Вот только попробуй разберись!
Говорила, что ей нравится его молчаливость, что ее просто умиляет регулярность, с которой он вечерами занимается английским, а по вторникам и пятницам ходит в медицинскую библиотеку, умиляет вежливое упорство, с которым он уклоняется от споров, вечеринок, знакомств - всего, что может посягнуть на эту регулярность.
А через два месяца, когда начались ссоры, выяснилось, что ей надоело его вечное молчание, что на нее наводит тоску монотонность, с которой он вечерами занимается английским, а по вторникам и пятницам ходит в медицинскую библиотеку, и раздражает тупое упрямство, с которым он отвергает все, что может посягнуть на эту монотонность.
И разошлись глупо - из-за двадцати минут. Ее мать возвращалась из санатория, надо было встретить. Он читал отпечатанный на стеклографе доклад крупного французского гематолога, а Валерия нервничала, торопила. Но он еще с вечера подсчитал, когда надо выйти, и теперь сказал, что глупо двадцать минут без толку торчать на перроне, лучше употребить их с пользой. Она усмехнулась и вышла.
Он оказался прав - дочитал доклад и успел вовремя. Мать Валерии проводили до дому, съели по мягкой груше, поговорили о погоде на Черноморском побережье Кавказа, и он пошел в институт. А вечером нашел на голом столе записку: "Я не хочу жить с арифмометром".
Он почувствовал тогда горечь, пустоту и некоторое облегчение - в субботу можно не идти на именины…
Женщина вернулась с целой миской яблок и самое лучшее протянула ему. Яблоко было крепкое, красивое, но чуть вяловатая кожица уже пахла подвалом. Шло к ночи, проводник разнес постели, и женщина, оборвав пломбы на белье, с домашней аккуратностью постелила сперва ему, потом себе. Она была полненькая, сноровистая, добродушная, спокойная тем устойчивым спокойствием, которое дает лишь прочный семейный уклад, неизменный, по меньшей мере, в трех поколениях. Уже в темноте, при синем ночном фонарике, она все расспрашивала его, советовала - учила простодушным хитростям времен своей молодости.
Он соглашался, благодарил. Он понимал, что женщина искренне желает ему добра. И не ее вина, что молодость человека не повторяется ни в детях, ни во внуках, похоже, да не так, и радости другие, и болезни те же, да не те… Тут уже чужой опыт не поможет. Как прививка против гриппа. Вроде та же инфлюэнца, что и пятьдесят лет назад, но что-то изменилось, и честная лошадиная сыворотка всего лишь годичной давности беспомощна против недуга…
Женщина уснула. Он тоже собрался уснуть под мерный стук колес. Но удалось это не сразу - к стуку мерному примешивался аритмичный и потому возбуждающий стук домино в соседнем купе.