* * *
В Челябинск приехали к вечеру, в адресный стол - было уже поздно. Он оставил чемоданчик в гостинице и немного прошелся по главной улице, по бульвару. Город ему, в общем, понравился, но он опять подумал: почему все-таки Челябинск? Про Таллинн она как-то говорила, что там узкие улочки и серое море. Про Ярославль говорила. А про Челябинск - ничего…
Он поужинал в гостиничном ресторане, скромно запил котлеты чаем. На этаже коридорная сказала:
- Уже нагулялись? Это вам не Москва.
Он согласился - стыдно было признаться, что сам особой разницы не заметил. Улицы как улицы, дома как дома. Он попытался вспомнить Москву во всем ее великолепии, но, кроме Большого театра и высотных зданий, ничего на ум не шло. Его Москва была буднична и не так уж велика. 6-я Строительная улица, ничем не отличающаяся от остальных пяти, институт (клиника, лаборатория, виварий), длинные столы спецбиблиотек, иногда конференц-зал академии. А между - отсвечивающие стекла трамвая или троллейбуса, медленно уходящие вверх строчки медицинского журнала и подрагивающий на коленях карманный словарь. И еще тропинка через парк, в конце которой торец восьмиэтажного дома с огромной рекламой: "Самолеты экономят время - летайте самолетами!"
Он прошел в номер и немного посидел на стуле возле своей койки. Никто из соседей не приходил, и спать не хотелось. Посмотрел на часы. Было около девяти, и впереди - ни английского, ни библиотеки. Он удивился свободному вечеру и пошел в кино.
В ближнем кинотеатре шла сельская комедия, в другом, за два квартала, - детектив. Афиша была захватывающая, он даже поколебался минуты три. Но сказалась привычка к экономии - он просто не мог себе позволить потратить два часа на ерунду. Он вернулся в гостиницу и стал читать Шекспира.
Назавтра потеплело и подтаяло. На тротуарах хлюпала грязь, наезженные к середине дня мостовые лоснились, вид у них стал какой-то засаленный.
Он сходил в адресное бюро утром, а потом весь день ждал вечера. Не то чтобы жил ожиданием - просто угнетали бессмысленно проходящие часы. К тому же не отпускала каждодневная привычка, так что и умывался, и ел наспех, и по улице не шел, а почти бежал. Даже читалось плохо, потому что не в трамвае и не на ночь.
Валерия жила далеко от центра, в кирпичном доме спартанской постройки тридцатых годов: коридор вдоль всего этажа и две шеренги нумерованных дверей по сторонам.
Он нашел ее дверь, долго вытирал ноги о маленький коврик и прохаживался по коридору, чтобы проверить, остаются ли следы.
Потом постучал, подождал немного и открыл дверь.
Небольшая, метров восьми, комната была пуста. Он, все еще стоя на пороге, огляделся. Кровать, стол, пара стульев, шкаф. Между шкафом и стеной - занавеска.
Но комната не казалась ни маленькой, ни скромной. Он отвык от Валерии и теперь поразился, что даже в этом суровом доме она полностью осталась собой. Комната не была частью дома или частью города - она была сама по себе. Холодноватые холщовые шторы походили на паруса. Лампочки видно не было - какая-то красивая самодельная загогулина скрывала ее от глаз, мягко отбрасывая свет к потолку. К стене был прибит темный сук, корявый, как оленьи рога. Даже грубо беленные стены и дощатый пол выглядели так, будто их специально придумала Валерия.
А к двери шкафа была прикноплена большая репродукция: смуглая, как песок, женщина лежит на песке - длинноногая, длинношеяя, с непропорционально удлиненным лицом. Раньше она висела в простенке в их с Валерией комнате, и, пока не привык, здорово мешали работать ее странные, словно с другой планеты, плечи и глаза. Хотелось плюнуть на английский, на медицинские журналы и уехать куда-то на первом попавшемся поезде или просто уйти пешком. Идти и идти…
За ушедший год он отвык от смуглой женщины и теперь, вдруг увидев ее, опять почувствовал тревогу и сожаление, как человек, живущий в десяти километрах от моря и никогда не видавший его.
Он еще немного постоял на пороге, поколебался и прошел в комнату. Отодвинул занавеску - там стояла коляска, обтекаемая, на больших блестящих рессорах, а в ней спал ребенок.
Он машинально заметил, что спеленут малыш правильно. Наклонился над коляской и, вытянув шею, стал вглядываться в пухлое спокойное личико.
По идее, в нем сейчас должно было заговорить инстинктивное отцовское чувство. Но чувство не заговорило. Ребенок как ребенок, как те пять или шесть десятков грудных, что прошли через его руки за годы работы. Похож? В шесть месяцев дети похожи только друг на друга да на все человечество.
Мальчишка вздохнул, открыл глаза и пошлепал губами. Сергей освободил ему ручки, тот ухватил его за палец и держал крепко, не отпускал. Сергей улыбнулся, и тот улыбнулся в ответ.
Он вдруг вспомнил, что Валерия вот-вот зайдет. Он осторожно разжал пальцы мальчика, задвинул опять занавеску и сел на стул у двери.
Он как-то сразу успокоился. Все определилось. У него есть сын. Жена и сын. И слава богу. У каждого человека должна быть семья - теперь есть и у него. Конечно, с Валерией нелегко, характер у нее не мед и не сахар, куча знакомых, и на все нужно время, а его и так нет… Но, может, и лучше, что у него, скучного размеренного медика, будет такая жена…
Она вошла с полным тазом в руках, несла его осторожно и, лишь поставив на стул, обернулась к Сергею.
- Ты? Почему ты здесь?
Не "здравствуй", а "почему?". Он пожал плечами:
- Приехал.
Она была в ситцевом халатике, но ей здорово он шел. Ей и раньше шло все, что ни надевала.
- А как узнал адрес?
- Штамп на конверте. А здесь - в адресном столе.
Она усмехнулась:
- Логично…
Потом прошла к малышу и спросила из-за занавески:
- Это ты его распутал?
- Он проснулся, - объяснил Сергей.
Он так и сидел на стуле у двери, в пальто, шапка - на коленях. Раздеться она не предложила, а самому было неловко - опять, как раньше, сковывало само ее присутствие. Она была высокая, стройная, с тонкими породистыми пальцами, что называется, интересная женщина, и в первые дни все казалось, - даже когда она говорила, как его любит, - что вот сейчас она расхохочется ему в лицо и уйдет…
Она вышла из-за занавески и стала прибирать что-то на подоконнике. Он спросил:
- Почему ты в Челябинске?
- Не хотелось ходить с пузом по родимым улицам.
- А почему именно Челябинск?
- Какая разница, - сказала она, не оборачиваясь. - Мог быть Якутск… Ты сюда в командировку?
- К тебе.
Она села на край кровати, на серое с зеленым, в тон шторам покрывало.
- Я понимаю, что ко мне. Но сюда ты в командировку?
- Я же сказал - к тебе. Взял отпуск за свой счет.
Она с досадой передернула плечами:
- Какая глупость! Боже мой, какая нелепость! Зачем я тебе написала? Ты, конечно, решил, что это вопль отчаяния? Скрытая просьба о помощи?.. Слушай, зачем ты приехал?
Он еще раз повторил:
- Я же сказал - к тебе.
- Выполнять долг?
Он промолчал. Он не хотел с ней ругаться, не хотел попусту перебрасываться ехидными словами. В эту игру она его переиграет. А он приехал не играть в слова, совсем не за этим…
- Поехал бы лучше в дом отдыха, - сказала она. - Мне лично ты ничего не должен. Просто ты мне не нужен. Вообще не нужен. Ни с какой точки зрения.
Голос ее звучал резко, раздраженно. Он вдруг сразу успокоился. Она злилась - это было привычно. Он снял пальто и повесил на крюк у двери.
Она с усмешкой сказала:
- А ты имеешь вид… ты уже кандидат?
- Кандидат.
- Я так и думала, - снова усмехнулась она.
Он сказал:
- Зачем ты все это?
Его не трогали колкости, просто, по привычке, жаль было времени, уходящего на бесцельную болтовню.
- Зачем? - переспросила она и встала. - Хотя бы затем, что я у себя дома, а ты не самый приятный из моих гостей. Ты хочешь, чтоб я тебе радовалась? А кто ты мне, собственно? Ты мне не муж, не любовник и не друг детства. Так что уж разреши мне вести себя так, как мне нравится. В конце концов, я свободная одинокая женщина. Мать-одиночка - слыхал такой термин?
- Я не знал об этом, - сказал он. - Ты же знаешь, что не знал.
Он не оправдывался - просто констатировал факт.
Она подошла к столу и слегка оперлась о него бедром.
- О, безусловно. Как истый труженик науки, ты рассеян. Когда у меня было плохое настроение, ты покупал мне шоколадку или предлагал пойти в кино - в выходной, разумеется. Суббота - банный день, воскресенье - День культурных развлечений.
- Ты могла мне сказать.
Он все так же сидел у двери, только теперь без пальто и на коленях держал не шапку, а руки.
Она ответила:
- Конечно, могла. Я все могла. Например, могла понять, кто ты. К сожалению, шоколадки настраивают на лирический лад… Вообще, я хочу дать тебе совет - не надо шоколадок. Лучше сразу же, при знакомстве, давай девушке пять рублей на аборт. Честно, по-деловому и в духе времени.
Он промолчал, только сел поудобнее, привалясь затылком к дверному косяку. Уходить он не собирался.
Тогда она снова села на кровать, повозилась, тоже устраиваясь поудобнее, и сказала:
- Ну? Я слушаю. Ведь ты, наверное, приехал зачем-то?
- Ты сама понимаешь.
- Но ты все-таки можешь объяснить?
- Тише, - показал он взглядом на занавеску.
Она сузила глаза:
- Кажется, молодой отец приступил к родительским обязанностям?
Он спросил, помолчав:
- За что ты на меня злишься?
- За что? Хотя бы за то, что ты ни в чем не виноват. За то, что я даже не могу назвать тебя подлецом. Ты же меня не обманывал. Все было, как говорится, по доброму согласию. По-доброму встретились и по-доброму разошлись. Только тебе осталась степень, а мне ребенок.
- Перестань, - сказал он тихо.
- Милый, не надо, - ласково попросила она. - Я до сих пор не могу смотреть на тебя, когда ты такой. Ты такой усталый, такой обиженный, такой наивный, что женщина, если она не последняя мерзавка, просто обязана лечь с тобой в постель.
- Почему ты тогда не сказала мне?
- Какая разница?.. Это уже почти археология.
В коридоре послышался шум - спотыкающийся баритон и женская скороговорка. Из потока слов выделялись два, наиболее часто произносимые: "прости" и "морда". Потом резко ударила дверь и словно прихлопнула голоса.
- Кто это? - спросил Сергей.
Она ответила:
- Семейная сцена. К науке отношения не имеет… Еще вопросы будут?
Она говорила с ним холодно и презрительно, почти грубо. Но и грубость не трогала. Не тронула бы и брань, крики, истерика, даже угрозы. Все это было, в общем, привычно, хотя бы потому, что на сотню больных всегда найдется один такой, и еще потому, что в районной больнице, где он начинал, было психиатрическое отделение… Он подождал немного и спросил:
- Ты можешь ответить серьезно?
- Допустим.
- Что ты собираешься делать дальше?
Она пожала плечами:
- Жить. Учить детишек иностранному языку. Зарабатывать на хлеб и молоко - ему сейчас без молока не обойтись… Ах, ты имеешь в виду мой общественный статус? Да, собираюсь выйти замуж.
- За кого?
- Какая разница! Просто я не хочу, чтобы у моего сына был прочерк в метрике. Имя без отчества.
Он спросил не сразу:
- А если там будет стоять моя фамилия?
Она подняла голову и посмотрела на него:
- Прикажете считать это официальным предложением?
- Как хочешь.
- Так, - сказала она. - Предложение руки, жилплощади и кандидатской ставки. И сердца. Разумеется, сердца.
Она вздохнула.
- Заманчиво. К сожалению, ребенку нужно не только отчество, но и отец. Не будем об этом говорить.
За окном, где-то в начале улицы, раздалось негромкое звяканье - видно, ехал грузовик с железом в кузове. Он приближался, пронзительно и резко прогрохотал под окном и снова затих в отдалении. Оба посмотрели на занавеску. Но малыш не проснулся.
- Как его зовут? - спросил Сергей.
Она насмешливо покачала головой:
- Трогательная картинка. Счастливый отец интересуется именем шестимесячного сына.
Он подождал немного, но она так и не ответила. А переспрашивать он не стал.
Он понимал, что все это не разговор. Ведь она знает, зачем он приехал. Значит, должна сказать "да" или "нет". А пока злится, все равно не ответит.
Он вдруг подумал, что комнату она, наверное, снимает. Он спросил:
- Ты сколько платишь за комнату?
- Двадцать рублей.
Она помолчала и устало проговорила:
- Не надо, Сергей. Я знаю все, что ты можешь мне сказать. Ничего не надо. Не надо замуж, не надо денег, не надо моральной поддержки сыну. Проживет. Неприятно, конечно, - у всех папа с мамой, а у него мать-одиночка. Что ж, будет бедней других.
Сергей спросил, не глядя на нее:
- Тебе, наверное, многое нужно сейчас?
- Мне? - Ее голос снова стал холодным и презрительным. - Только одно - маленькая война. Мирное время - не для матерей-одиночек. Уж я бы придумала ему такого папу-героя!..
И опять он молчал - молчал безразлично, только что не зевая. Обижаться на фразу - это роскошь не для врача…
Тогда она сказала:
- Ну? Что ты молчишь? Долго ты будешь вот так сидеть и молчать?
- Пока ты не перестанешь злиться.
- Ну хорошо, - неожиданно спокойно проговорила она. - Вот я перестала злиться. Что дальше?
- Ты знаешь.
- Что знаю?
- Я хочу, чтобы ты поехала со мной.
- В качестве кого?
- Вероятно, в качестве жены.
Она покачала головой:
- Поздно, такие вещи делаются сразу. Теперь я слишком хорошо знаю, как это будет… Знаешь, мой тебе совет - женись на порядочной девочке. Лет семнадцати. Ведь есть там у вас какие-то лаборанточки? А у тебя великолепное для мужчины качество: ты позволяешь себя придумывать. Такой занятый и всегда молчишь. В тебе поразительно легко увидеть свой идеал - тем более в семнадцать лет…
Она рукой попробовала воду в тазу и сказала:
- Ты прости, мне надо пеленки стирать. Тебя не будет шокировать эта проза?.. Впрочем, ты же врач.
Он спокойно глядел, как она сгребала ворох грязных пеленок. Эта проза его не шокировала и не вызывали жалости тонкие породистые пальцы, перебиравшие загаженную фланель. Грязь, кровь, гной и все то, о чем не говорят за обедом, было для него естественно, как "здравствуй", как галстук к выходному костюму. Когда-то он был брезглив, обычно брезглив, как всякий нормальный человек. Постепенно это прошло, и не только потому, что ко всему привыкаешь, но и потому, что он становился все более врачом, все глубже вникал в человеческое тело и все больше уважал его, как умный мастеровой уважает материал. А грязь, кровь, гной и то, о чем не говорят за обедом, тоже было частью человека.
Валерия вышла сменить воду в тазу, вернулась и вновь принялась за пеленки.
- Теперь я слишком хорошо знаю тебя, - сказала она, не отрываясь от стирки. - Ты просто эгоист, добропорядочный эгоист. А если уж выбирать из эгоистов, я предпочла бы прямого подлеца. По крайней мере откровенно.
- Почему эгоист? - сдавленно спросил он. До сих пор поток колкостей и оскорблений проходил мимо ушей. Но теперь он спросил: - Почему эгоист?
- Самый настоящий эгоист, - сказала она. - Ты, твоя работа, твои больные, твоя докторская диссертация… Ты!
- У меня нет докторской.
- Еще будет! Ведь кандидатская уже есть?
- Иначе мне не дали бы группу.
- Совершенно верно. Твою группу… так вот я не хочу быть твоей женщиной. Не хочу занимать эту штатную должность. Не хочу довольствоваться той десятой или пятнадцатой частью тебя, которую ты соизволишь выделить мне и сыну.
- Ну а как хочешь?
- Хотела, - жестко поправила она и усмехнулась. - Банально. Всего тебя - как говорили наши бабушки, "всю душу".
- Ну и что ты будешь с ней делать? - хмуро спросил Сергей. Он глядел на нее исподлобья. Вот и год прошел, а разговор опять уткнулся в ту же самую стенку. Но дальше уступить он не мог.
- Это старый спор, - сказала она. - Я уже слышала, что ты принадлежишь человечеству. Но я не думаю, чтобы счастье человечеству мог принести тот, кто не способен дать счастье человеку - хотя бы одному, самому близкому.
Валерия выкрутила пеленки, распрямилась, движением шеи поправила ворот халатика. Мокрые руки она держала далеко перед собой и время от времени поддергивала рукава, как фокусник в цирке.
- Ты не сердись на меня, - сказала она неожиданно мягко. - Наверное, это жестоко - так тебе все говорить. Ведь не упрекают же горбатого за то, что он горбатый… А ты тоже - урод, моральный урод. Наверное, ты даже не понимаешь, о чем я говорю. Ведь ты - робот. Кибернетическая машина. Просто ты слышал, как принято у людей, и считаешь, что иначе неприлично. Принято чистить зубы - ты чистишь зубы. Принята женщина - значит, должна быть женщина. Ребенок тоже принят… Ты думаешь, я не знаю, как будет, если мы переедем к тебе? В твою программу впишется еще один пунктик: сын. Такое-то количество рублей ежемесячно и такое-то количество душевной теплоты.
- Ну хорошо, - сказал он. - А твой вариант?
Она горько усмехнулась:
- Вариант!.. Боже мой, как я в тебя была влюблена! Как дура. Умилялась даже, что ты читаешь книги по списочку… Кстати, почему ты приехал только сейчас? Я же написала месяц назад.
- Я не мог раньше, - ответил он и замолчал. Объяснять было бесполезно.
- Работа! - торжественно сказала она. - Неотложный эксперимент! Если бы ты позвал меня, я бы прилетела хоть с Сахалина, пешком бы пришла. Вот так: прочла бы письмо, встала и пошла… Ладно, повесь вот эту веревку, и будем считать, что все свои отцовские обязанности ты выполнил до конца.
Он повесил веревку, протянул ее от окна к двери, от шпингалета к толстому, неумело загнутому гвоздю. Валерия стала развешивать пеленки. Она еще говорила всякое, а он опять пропускал мимо ушей оскорбительные слова, пережидал их терпеливо, как бывалый санитар пережидает эпилептический припадок, думая о своем и привычно поддерживая голову больного. Он понимал, что уже ничего не поправишь, как приехал один, так и уедет один.
- Человек должен быть человеком, - сказала Валерия. - Даже Маркс говорил: "Ничто человеческое мне не чуждо".
- Я не гений, - возразил Сергей.
- Оно и видно, - небрежно отозвалась Валерия.
И это неряшливое подобие остроты окончательно убедило его, что все кончено. Валерия презирала банальности, как грязное белье, и никогда раньше не позволяла себе так распускаться при нем.