Утром Фред звонил Месичу. В свое время они сообща проворачивали в Амстердаме какие-то дела, а через несколько лет после смерти Тито Месич вернулся в родной город. Когда-то Фред помог Месичу. "Ну, как бывает в делах? Ты помогаешь ему, он - тебе". Но они потеряли друг друга из виду.
У входа в "Демитриум", до которого мы добрались по крутой извилистой дорожке, были припаркованы два блестящих "шевроле". Здоровенный вышибала, ростом чуть не на метр выше нас, загородил ресторанную дверь, но, услышав имя Фреда, согнулся, как цирковой клоун, и шагнул в сторону. Белый коридор вел к освещенному аквариуму и администраторской стойке из полированного ореха. Блондинка в узенькой юбочке встретила нас ослепительной улыбкой и пригласила войти, а затем мимо множества незанятых столов повела в глубину ресторана, к затянутой шторами стене.
- Хороша задница, а? - сказал Фред.
- Ты еще обращаешь на это внимание?
- А с каких это пор я ослеп?
Блондинка раздвинула шторы, и мы вышли на открытую террасу, озаренную пурпуром закатного солнца. Перед нами раскинулись гавань, город и далматинские горы.
Дражену Месичу было не больше пятидесяти пяти. Медвежьи плечи, бритая голова (видимо, он хотел скрыть растущую плешь). Шелковый костюм, явно созданный итальянским модельером, рубашка без воротника, мокасины из крокодиловой кожи. Перстни на пальцах говорили о пристрастии к крупному и заметному, как и у Фреда, который протянул руку, однако не затем, чтобы обменяться с Месичем рукопожатием.
Месич наклонился и поцеловал руку Фреда. При этом друг моей мамы даже бровью не повел, словно был знаком с этим ритуалом. Потом они расцеловали друг друга в обе щеки.
- Это Бен.
Я пожал Месичу руку.
- Привет, Бен, рад познакомиться, - сказал Месич на безупречном нидерландском. Хрипловатый баритон.
Пятеро мужчин за соседним столиком встали при нашем появлении, широко улыбаясь, меж тем как их глаза оценивали опасности, которые могли таиться у меня под мышками. У двоих было оружие - большие пистолеты с длинными магазинами, похожие на ручные пулеметы.
Мы сели за стол, Месич наполнил бокалы. Шампанское "Дом Периньон" по двести гульденов за бутылку. Фред говорил с ним на сербохорватском, или, может, это был болгарский или албанский? Я ждал, когда мне позволят присоединиться к разговору. Кто же такой Фред? Что за прошлое соединяло этих людей? У моего отца был клиент, с которым он говорил на идише, и тогда я смотрел на его глаза и рот, спрашивая себя, не заколдовано ли все в его голове.
Блондинка расставила на столе тарелки, три серебряные мисочки с черной икрой, сметану, горячие блины.
- Иранская, - сказал мне Месич, - Миттеран в Париже такой не достанет.
На той стороне бухты зажглись огни на бульваре и окна многоэтажек на холмах за Старым городом. Моя мама выбрала это место сознательно, и я хотел знать почему. Сараево. Буковар. Мостар. Тузла.
Мы ели икру, и я слушал язык, которого не знал.
Фред положил руку мне на плечо:
- У Дражена есть идея насчет твоей мамы.
Бритая медвежья голова кивнула:
- Мы тут слышали об одной женщине. Возможно, она и есть та, кого вы ищете.
Люди Дражена Месича разыскивали мошенника, который хвастался в одном из кафе, будто захватил нидерландский серебряный флот, и в ожидании результата мы продолжили наутро собственное расследование - ходили по больницам, стоянкам такси, расспрашивали гостиничных служащих.
До сих пор Фред был энергичнее меня. Во время ужина с Месичем он без видимых последствий выпил изрядное количество спиртного, но утром в ресторане я опять встретил его в обществе темноволосой официантки. Он беседовал с ней, сверкая глазами и оживленно жестикулируя.
Ближе к полудню Фред начал сдавать. Около почты на окраине Старого города мы поймали такси, и он уехал в гостиницу, часок отдохнуть. Я решил искать дальше. Меня грызло беспокойство.
В здании почты располагался современный компьютеризированный центр связи с новенькими телефонными кабинами. Мне тотчас предоставили свободную линию, и я позвонил Инге.
Она соскучилась по мне. Я по тебе тоже. Когда вернусь, мы как следует поговорим, без обиняков, без шуточек, и забудем тот кошмар с Рут. Я рассказал ей, что мы успели сделать, и спросил, посмотрела ли она ту кассету с боснийской беженкой. Пока нет, и она считает, что я напрасно придаю этому такое значение. То, что случилось с моей мамой, - итог долгого процесса, в котором сыграла роль и ее болезнь. Инга хотела прислать мне статью, которую все-таки успела закончить в срок; в голосе ее слышалось облегчение. Я продиктовал ей номер гостиничного факса, а затем пошел на Народни-Трг, маленькую центральную площадь Града, размышляя по дороге, была ли близость Сараева единственной причиной, приведшей мою маму в этот город, но, кроме той телепередачи, никаких аргументов в пользу этого не нашел.
Мимо заброшенных бюро путешествий и пустых магазинчиков со снаряжением для аквалангистов я возвратился в гостиницу.
Жаркий день на побережье Адриатики. Вода в гавани лениво плескалась о корабли, стоявшие на якоре у пассажирских причалов. С моря задувал теплый соленый ветер. В нескольких часах езды отсюда находился город Мостар, где в такой же вот день год назад хорваты и мусульмане убивали друг друга.
Когда я вернулся в гостиницу, меня ждал факс от Инги. О кризисе в нидерландском "кассовом" кинематографе. О нехватке таланта, о нехватке зрителей.
Открыв дверь номера, я услышал музыку. Голый Фред лежал на постели, а темноволосая официантка, стоя на коленях возле кровати, держала во рту его весьма внушительный член. Волосы падали ей на глаза, поэтому она не увидела меня. Голова ее ритмично двигалась вверх-вниз, руки обхватывали влажный член Фреда. Из встроенного в тумбочку радио звучал местный вальс, наподобие слезливого немецкого шлягера. Лишь через несколько секунд до меня дошел смысл этого зрелища. Вероятно, официантка за деньги согласилась оказать ему этакую услугу. Вот что у него означало "часок отдохнуть". Он обманывал мою маму.
Наконец Фред заметил меня. Не делая поползновений привлечь внимание официантки к моему присутствию, он сердито взмахнул рукой: дескать, уходи отсюда.
Я устроился в холле, в том баре, которого беженцы избегали по причине западноевропейского уровня цен, и заказал рюмку водки. Через десять минут на соседний табурет взгромоздился Фред. Одевался он явно в спешке и был непричесан.
- Мне надо было запереть дверь, - сказал он.
- Она была заперта, но у меня тоже есть ключ.
- Надо было подставить стул.
- А ты еще здорово силен кое в чем, Фред, для твоего-то возраста.
- Завидуешь?
- Мне интересно, знает ли мама о твоих похождениях.
- А зачем все рассказывать друг другу?
- Потому что мама хочет знать все. Потому что она честная и скрывать ей нечего!
- Ты плохо знаешь свою маму, Бенни. Бармен! Что ты пьешь?
- Водку.
Он показал на мою рюмку и на себя. Бармен кивнул.
- Может, она умерла, Фред, а что делаешь ты? Даешь первой попавшейся официантке немного деньжат, чтобы облизать твой хрен.
- Первая попавшаяся официантка - профессор физики и математики. Беженка.
- Так это, оказывается, было исследование элементарных частиц? Поздравляю.
- Остроумно, Бенни.
- Я считаю, это мерзко по отношению к маме.
- Ты не знаешь свою маму.
- Она без ума от тебя. Она верна тебе. И если б узнала, что ты ей изменяешь, она бы никогда этого не вынесла.
- Бенни, не пори горячку. Она всегда делала то, что хотела. И теперь ведь тоже?
- Но не это. Она не такая.
- О да, мой мальчик.
- Ты у нее первый после отца. Она не из тех, кто путается со всеми без разбору.
- Бенни, прошу тебя.
- Если я не прав, то скажи!
- Ты не захочешь это слышать, Бен.
- Я хочу слышать все.
- Но не это.
- Какая темная сторона моей мамы тебе известна? Что врать-то, Фред!
- Бенни, мальчик мой, ты знаешь, почему она тогда в первый раз уехала? Очертя голову, одна на автобусе в Париж? Ради Лувра? Ради роденовского "Мыслителя"? Ради металлоконструкции Эйфелевой башни? Вранье это, Бенни! Знаешь почему? Именно это она рассказывала мне о своих путешествиях: потому что ей хотелось мужика! Мужика! Когда твоя мама приезжает в Барселону, или в Стокгольм, или в Милан, она звонит в классное эскорт-бюро и приглашает лучшего жиголо. Который может целовать ее, как настоящий мужчина, может ласкать ее, как настоящий мужик, может трахнуть ее, как настоящий мужик, может заставить ее кон…
- Заткнись, слушать тебя не хочу!
Нам обоим подали водку, но Фред встал.
- Absit reverentia vero, - сказал он и ушел. Правду скрывают не затем, чтобы кого-то пожалеть.
Я выскочил на улицу, солнце ударило мне в глаза. Я стыдился того, что услышал. И стыдился собственной наивности, с какой годами смотрел на маму. Как будто она была бесплотным устройством, кухаркой, у которой есть голос, эфирным созданием, которому хватало "будничной структуры".
У гостиницы остановился один из "шевроле" Месича, и из него вышел громила, охранявший вход "Демитриума". Увидев меня, он улыбнулся и протянул расслабленную руку, словно боялся, что крепким пожатием раздавит мои пальцы. В машине работал кондиционер, и на лице у него не было ни капли пота.
- Есть новости. Наши друзья на той стороне взяли парня, который обманул вашу маму.
- На той стороне?
- В Анконе.
- Где моя мать?
- Вас отвезти?
- Да, спасибо.
- Садитесь.
Пассажирский вокзал Сплита расположен рядом с пассажирским терминалом порта. Это конечная станция, где локомотивы отцепляют и все обязаны выйти из вагонов. Транзитных пассажиров здесь нет.
Товарная станция находится в другом месте, в северной части полуострова, возле гаваней, где причаливали грузовые суда, - туда-то и вез меня помощник Месича, рассказывая о некоем Славко, обитателе крохотной комнатушки в обшарпанном доме в Вели-Варосе, недалеко от Града, старого района около дворца.
Этот Славко проклинал войну. Ни туристов, ни клиентов. На пляже за вокзалом он заводил знакомства с девушками - англичанками, немками, голландками. Рассказывая о своей богатой жизни пилота, журналиста, хирурга или миллионера, он околдовывал их своей белозубой улыбкой и красивыми латинскими глазами. Танцевал с ними в одной из туристских дискотек и трахал под деревьями Марьяна, укладывая голыми ягодицами прямо на пахучую траву. "Эвкалипт", - пояснил громила. Славко придавал большое значение, считал, так сказать, делом "профессиональной" чести услаждать девушек своими природными талантами. Как правило, их страстные стоны доносились до орбиты Юпитера. "Или Плутона, это уж как вам больше нравится", - сказал телохранитель Месича. Всего через час туристки становились его рабынями.
В конце недели бесконечной любви и серьезных брачных планов мать Славко внезапно попадала в тяжелую аварию. Деньги со счета в банке сегодня снять невозможно, а ему нужно срочно дать взятку врачу. Ослепленные любовью девушки предлагали ему свои отпускные деньги - тысячу гульденов, тысячу двести марок, пятьсот фунтов, - он же упорно отказывался от денег, которые предлагали ему взаймы страстные возлюбленные. Но в конце концов, растроганный до слез, "переполняемый любовью к матери", он принимал помощь, с условием, что завтра непременно вернет долг. Затем он исчезал в Сибенике, Задаре или каком-нибудь другом городке на побережье, где его ждала очередная сказочная секретарша или медсестра, грея ножки в горячем песке и пряча под цветастой блузкой твердые от желания соски.
Я спросил, что же было в межсезонье.
По словам громилы, тогда Славко ошивался в заведениях вокруг гавани, выпивая стаканчик-другой с таможенниками и портовыми рабочими. Среди них у него были надежные информаторы. Ящик с автозапчастями или электроплитками, мешок кофе. Ночью он забирался в незапертый пакгауз, а потом отвозил добычу перекупщикам - в деревни, расположенные далеко от туристских маршрутов, туда, где мужчины, обрабатывая землю, не расставались с оружием и где из поколения в поколение вершилась кровная месть. Своим информаторам Славко платил исправно.
Время от времени Славко становился обладателем крупной суммы. Тогда он садился на паром до Анконы, снимал комнату в отеле "Плаза", покупал два-три костюма и пьянствовал, играл и трахался до тех пор, пока управляющий отеля не конфисковывал костюмы, не выгребал из его карманов последние гроши и не вышвыривал его на улицу. Однако же у Славко были в Анконе и другие планы, о чем мой опекун знал. Он владел беспроигрышной системой игры в "блэкджек", верной подсказкой на ипподроме, крапленой картой на бегах борзых. "Мечта проходимца".
На пароме, мучаясь страшным похмельем, без денег, Славко спрашивал себя, зачем он навлек на свою голову это наказание. По возвращении в Сплит он плелся в базилику Св. Домна в самом сердце старого дворца и, переполненный раскаяния, ставил на могилу римского императора чадящие свечи. "Вот такие мы, грешные католики".
На этот раз Славко не искал жертву. Она сама выбрала его, "по крайней мере, так он рассказывал моим коллегам".
Славко шатался по пустому вокзалу возле гавани и встретил пожилую женщину. Поезда в Сплит больше не ходили, и пассажиров, только что сошедших с парома, - хорватов, которые когда-то купили или получили итальянский вид на жительство, - перевозили автобусы.
Женщина стояла посреди тротуара, пристально глядя на корабли. Она была опрятно и хорошо одета, но в ее глазах он прочел ("Парень очень хорошо разбирался в людях, но забывал обо всем, когда смотрел в зеркало", - ухмыльнулся громила), что она искала что-то, чего в этом мире нет.
- Сараево, - сказала она, - автобус в Сараево.
Славко узнал этот язык, потому что облапошил не один десяток молодых женщин из этой богатой страны. Только раньше он никогда не связывался с пожилыми женщинами. Ей было по меньшей мере шестьдесят, и она была во власти какой-то болезненной идеи.
- Нет автобус, - ответил он на собственном варианте нидерландского языка, весьма несовершенном, но вполне пригодном для обольщения и строительства воздушных замков, - нет поезд, ничего нет Сараево. Что Сараево?
Она пришла в восторг оттого, что встретила человека, говорящего на ее языке, и рассказала, что хочет попасть в Сараево, чтобы помочь тамошним людям.
- Сараево нехорошо. Война.
Так поступал он всегда. Этого требовала его католическая совесть. Сначала предупреждал, держался на расстоянии, а соглашался только после долгих уговоров. Они сами настаивали. Сами его умоляли.
Эта женщина знала о войне. Потому-то и хотела туда, в Сараево. Он объяснил, какова там ситуация - осада сербов, голод и болезни, беспомощность ООН, - но она стремилась помочь, действительно помочь. Искала способ облегчить людское горе.
Славко поборол себя и предупредил ее, что кругом полно мерзавцев, обманщиков, аферистов.
- Люди нет хороший. Нет честный. Осторожно.
- Но я хочу сделать что-нибудь. Я не могу допустить того, что происходит. Мир бездействует, а люди умирают. Как раньше.
- Идем пить. Жажда?
Она отказалась пойти в кафетерий возле закрытого зала ожидания, и он повел ее в кафе на бульваре. Лимонад и сандвич. Лучше бы ей уехать домой, сказал он, женщине опасно одной находиться в стране, где идет война. Конечно же, он надеялся, что она останется и не примет его предупреждения близко к сердцу, но протокол следовало соблюдать.
- Здесь так спокойно, - сказала она удивленно. - Как такое может быть? У вас война, люди в Сараеве мрут как мухи, а вы делаете вид, будто ничего не происходит.
Славко рассказал, что его эта война измучила (это была правда) и что он руководил группой сопротивления, которая поддерживала жителей Сараева (а вот это было вранье).
- Я хочу помочь. Расскажи мне, как я могу помочь.
- Medi… - Он поискал нужное слово и наконец сказал по-английски: - Medicine.
Она поняла:
- Лекарства?
Славко кивнул. Она покачала головой:
- Лекарствами защищаться нельзя.
Умная женщина, но все же немного сдвинутая.
Обостренное чутье нашептывало ему, жужжало на ухо, чего она хочет, что движет и властвует ее жизнью.
- Сегодня вечером говорить, - сказал он. - Хорошо? Но осторожно. Плохой человек слушать. Только ты и я.
Они встретились у нелепого памятника епископу Гргуру Нински, который еще в десятом веке был хорватским националистом, и Славко повел ее в "Код Йозе", свой любимый ресторан в те времена, когда у него водились деньжата. Сегодня он решил сам вложить начальные средства. Если не считать нескольких толстяков из числа бывших партийных боссов, которые заблаговременно успели переписать недвижимость на свое имя, ресторанчик был пуст, как он и ожидал. Крохотный оркестрик подыгрывал слащавым чувствам, меж тем как Славко в глубине средневекового подвала, где располагался ресторан, рассказывал о тайных контрабандных путях в Сараево, о том, как его группа сопротивления доставляла оружие защитникам города и забирала оттуда больных и раненых. Он рассказывал о героизме и самопожертвовании, о слезах и боли, об освобождении и спасении. Он превзошел сам себя, и после того, как была съедена свежая рыба, запеченная со всевозможными овощами, Аннеке Эйсман окончательно прониклась к нему доверием. Славко пригласил ее на танец и ощутил под своими наманикюренными пальцами ее маленькое хрупкое тело. Она шепнула, что хочет вступить в его группу и оплатить партию оружия. Когда же он проводил ее обратно к столику, она открыла сумочку и показала пачки банкнотов.
- Сто семьдесят пять тысяч гульденов, - услышал он.
Это был его день. Этого Славко ждал всю жизнь.
Выследить его не составило труда. За два дня он истратил в Анконе десять тысяч гульденов, а остальные деньги они нашли в его багаже. Славко ничего не утаил от упорных допросчиков.
Мама сняла комнату у одной семьи в Вери-Варосе, том же районе, где жил и Славко. Мой спутник только что побывал там и выяснил, что мама все еще на посту возле товарной станции Предграде. Господин Месич считал, что лучше всего мне самому поговорить с ней.
Громила обещал оставить для меня в отеле один из своих сборников стихов, "на память". Он был прославленным поэтом, голосом хорватской души, как он мне доверительно сообщил. Видимо, стихи, как и убийства, были на Балканах излюбленным увлечением.
Товарная станция располагалась на бетонной окраине среди фабрик, складов и пакгаузов, которые, несмотря на летнее солнце, напоминали амстердамский район Бейлмер под дождем. Ржавые рельсы ныряли здесь под землю, шли в тоннеле под центральной частью города и возле пассажирского терминала снова выходили на поверхность.