- Это из-за войны? - выкрикнул Фред на безукоризненном немецком, когда проехали третьи развалины.
Ветер трепал наши волосы и одежду.
- Все, что разрушено, на совести сербов! - крикнул в ответ шофер.
Ему пришлось повысить голос, и я мог расслышать, что у него красивый тенор. Вероятно, по вечерам он пел в любительской опере главные партии в произведениях Пуччини.
- Вы журналисты?
- Да! - ответил я.
- Почему ты так сказал? - спросил Фред.
- А что я должен сказать? Что мы разыскиваем мою маму?
- Может, он отвозил ее в Сплит.
- Сейчас и об этом спрошу.
Шофер поинтересовался:
- Вы швейцарцы?
- Голландия!
В ответ он оживленно перечислил голландских футболистов, играющих в итальянских командах. Мы здесь впервые? Да, впервые. Он предложил себя в качестве гида на случай, если нам захочется осмотреть здешние места. Три недели назад он возил англичан в сербский район, который все считают опасным для жизни, а он проехал там даже с хорватскими номерами. По дурости забыл снять! А видели бы мы, как повели себя сербы, когда заметили, что он приехал из Сплита и умудрился миновать все заграждения и блокпосты! Они хлопали его по плечу и пили с ним шнапс! Некоторые журналисты предпочитают ездить только с ним. На прошлой неделе двое сами заехали в зону боевых действий и были убиты.
- Нужно знать, что делать, какой дорогой ехать и как себя вести. Сербы - параноики и могут пристрелить только за то, что ты не так посмотрел. Я не сорвиголова, но семью-то кормить надо.
- А туристов здесь нет? - спросил Фред.
- Нет. В гостиницах только беженцы. Им такси не по карману. Да и куда им ехать?
Фред нагнулся, чтобы заслонить горящую спичку от ветра, и закурил.
- А она того стоила? - спросил я шофера.
- Она?
Фред опередил меня с ответом:
- Независимость без гроша в кармане.
- Конечно, а как вы думаете?
- По мне, лучше уж деньги без независимости, чем наоборот, - сказал Фред зеркалу заднего вида.
- Послушайте-ка, что я вам скажу! - Шофер грозно наставил на нас указательный палец, от его дружелюбия и следа не осталось. - Я согласен не со всем, что делает президент Туджман, но мы жили здесь как узники в собственной стране.
- Чепуха, - возразил Фред, - все у вас было хорошо, но вы позволили политикам одурачить вас. Сами заварили кашу, сами и расхлебывайте, и нечего жаловаться!
- Вы здесь живете или я? - Шофер отчаянно размахивал правой рукой. Я следил за узкой дорогой. - Знаете, каково это, когда тебя останавливает полицейский? Каких это стоит нервов, потому что ты не знаешь, хорват он или серб? А если он окажется сербом, значит, будет играть с тобой, как кошка с мышью. Мы всегда жили рядом с сербами, но никогда их не любили!
- Во время Второй мировой войны вы убили сотни тысяч сербов. - Фред был неумолим, я не знал, как заставить его замолчать.
- Я родился в сорок шестом! - выкрикнул шофер, побагровев. Он попытался взять себя в руки и заговорил примирительным тоном: - Господи! Сначала вам нужно своими глазами увидеть, что происходит! Тогда вы поймете, что хотите жить вместе с ними ничуть не больше нашего! Они же как цыгане, у них другой менталитет. Мы - европейцы, а сербы - славяне.
- Цыгане, - повторил Фред, - тут бы надо поосторожнее. - Он опять посмотрел на меня в поисках поддержки. - Может, у них и еврейская кровь есть, у сербов?
- Я бы не удивился, - сказал шофер. - Ненадежный народ, врут почем зря, такой собирается жениться на твоей сестре и при первом удобном случае спокойно воткнет тебе нож в спину.
- Ты фашист! - гаркнул Фред прямо навстречу балканскому ветру.
- Я, наверно, вас не понял, - пробормотал шофер, ошарашенный лобовой атакой.
- Ничтожный фашист! - сказал Фред.
Теперь уже взорвался шофер:
- Я на выборах голосовал за социал-демократов! Мои дядья погибли в борьбе с усташами, так что я знаю, что натворил фашизм!
Он остановил машину на обочине, вдоль которой тянулись спелые нивы, и яростно обернулся к нам. Старый дизельный движок "мерседеса" тарахтел как пулемет.
- Вы меня оскорбили, и я этого не потерплю. Извинитесь! Или выходите из машины!
Фред рассмеялся:
- Извиняться? Пошел ты в задницу!
- Вон! Вон из машины!
- Успокойтесь! - Я попробовал угомонить их, не зная, кто больше виноват в этой ситуации. - Можно ведь разговаривать друг с другом, не ссорясь.
- Вон из машины! Кончилось мое терпение!
- Не хочешь - как хочешь, - сказал Фред, - у меня есть друзья, они наверняка за нами приедут. Позвоню Дражену Месичу, так он мигом будет здесь с машиной.
Шофер вдруг разом успокоился:
- Месич?
- Дражен Месич. Мой друг. Мы познакомились в Амстердаме, он там десять лет прожил, до того как приехал в Сплит.
Шофер пытался унять учащенное дыхание. Пыхтел с открытым ртом, в глазах злость, потом рывком повернулся к рулю и ожесточенно дал газ.
- Вот уж не знал, что у тебя здесь знакомые, - сказал я.
- Неожиданно пришло в голову. Я о нем напрочь забыл.
- А откуда ты знаешь Месича?
- Ну, то да се. Здесь и там.
Сохнувшее белье развевалось на балконах всех пятнадцати этажей гостиницы "Марьян", серой блочной коробки неподалеку от сплитского порта. Внутри, на стертых ступеньках лестничных маршей, играли дети. Полные мамаши с хозяйственными сумками сновали в сумрачных коридорах, пропахших кухней. Лампы не работали, плинтусы и стенные панели кое-где оторваны.
Повсюду в гостинице ютились семьи беженцев, этнические хорваты, которых мусульмане или сербы вытеснили из их деревень в Боснии. Предпоследнюю свободную комнату занял американский журналист, поэтому нам с Фредом пришлось поселиться вместе, в одном номере.
Фред принимал душ. Я никогда раньше не видел вблизи голых мужчин его возраста и старался не смотреть на его член, но Фред то и дело шастал из ванной к дорожной сумке на своей кровати, и мне волей-неволей пришлось-таки глядеть на седые волосы у него под животом и отвисшую мошонку. Для меня отнюдь не было секретом, что люди занимаются сексом до очень солидного возраста, но мысль о том, что Фред и моя мама посвящали себя чему-то подобному, сбивала меня с толку. Она была моей мамой, а не любовницей какого-то типа. И уж конечно, не этой штуковины.
Сквозь стены проникали звуки полного жизни многоэтажного дома. Плач младенцев, грохот музыки, вой водопроводных труб, спускание воды в унитазе, повторяющиеся пассажи фортепианной сонаты Шопена, топот детских ног по бетонному полу в коридоре.
Сразу после полудня мы вышли из гостиницы, которая располагалась напротив пассажирского порта на южной стороне мыса, и направились к бульвару Старого города, нервному центру Сплита. Если она была здесь, то наверняка хоть раз прогулялась по нему.
Было тепло, и от стоячей воды в закоулках гавани пахло гнилью. Машин на набережной не было, и в тишине крики чаек бились о запертые двери заброшенных туристских магазинов. Мы сели на чугунные стулья под широким навесом кафе "Адриана" и стали смотреть на бухту за окаймленной пальмами набережной: справа были наша гостиница и гавань для яхт, слева проплывали пузатые пассажирские суда и паромы. У горизонта высился Брач, остров, во много раз превышавший размером весь сплитский мыс. На остров она бы не поехала никогда, разве что если б там был большой город.
Пешеходный бульвар тянулся на несколько сотен метров, и там уже началось ритуальное фланирование. Подростки и молодежь, одетые точно так же, как их сверстники в Амстердаме или в Париже, изо всех сил изображая небрежность, прохаживались к невидимым буйкам, где на минутку задерживались или сразу же поворачивали и продолжали свою небрежную прогулку в направлении коротких юбочек или мускулистых торсов в другом конце бульвара. Здесь они не таскали на плечах орущие магнитофоны, под пальмами слышались только голоса и шаги гуляющих, звуки минувших веков.
На скамеечках у воды беседовали старики. Мужчины в брюках, натянутых до подмышек, и одетые в черное вдовы в платках сидели группками на золотистом солнце, люди с поблекшими глазами, слишком долго смотревшими в лицо этого века. И хотя иногда проезжал ооновский джип с голубым флагом, очевидно имевший разрешение на проезд в пешеходной зоне, вся эта "токующая" молодежь оставляла впечатление, что война здесь - пустая абстракция. Этот город вполне мог находиться где-нибудь на Сардинии или на Сицилии. Если моя мама здесь, о ее безопасности можно не беспокоиться. И все-таки я боялся.
Мы пили вино, жевали оливки и составляли план. Возможно, иностранцев тут централизованно регистрировали - ведь практически в стране все еще шла война, - тогда стоит обратиться в полицию, которая, как мы полагали, скорее всего, этим и занимается. Тем не менее мы решили обзвонить все гостиницы, больницы, аптеки (возможно, она где-нибудь покупала лекарства), практикующих врачей и бюро путешествий. Я записывал все пункты в книжечку. Изучив план города, мы пришли к выводу, что центр занимает площадь максимум в один квадратный километр. Периферийные кварталы простирались по всему полуострову, обойти их пешком не так-то просто. За нашей гостиницей, на самом краю мыса, был расположен холм Марьян, который поднимался над морем метров на двести, - малыш по сравнению со скалистым кряжем более семисот метров высотой, что тянулся к востоку от города и отделял равнинное побережье Адриатики от внутренней части страны. От войны.
- А вдруг она поехала в Сараево? - заметил Фред.
Я ответил, что, судя по газетным сообщениям, Сараево отрезан от внешнего мира и попасть туда можно только по воздуху. Из зала ожидания загребского аэропорта мы видели, как подразделение ооновских солдат грузилось на один из двух огромных транспортных самолетов, стоявших на летном поле, - две печальные белые птицы с повисшими крыльями, плоскими лапами и гигантским откинутым хвостом, в котором исчезала длинная униформированная шеренга.
Фред сказал:
- За деньги всегда можно найти такого, кто попытается проехать на машине.
- Но что ей там делать?
Фред пожал плечами:
- Может, она хотела помочь.
- Помочь? В Сараеве?
Мой скептицизм у Фреда отклика не нашел.
- Она перестала различать фикцию и реальность. Наверно, в этом все дело. Увидела по телевизору боснийскую женщину и, охваченная жалостью, решила помочь.
- В последние годы она даже голосовать не ходила, - возразил я.
- Это совсем другой вопрос, Бенни, она звонила каждый день, чтобы поговорить о политике.
Значит, она и его уши использовала. Описывать и оценивать мир было для нее жизненно важно. Она никогда не сомневалась в том, что плохо, а что хорошо. Хорошо все, что дарило евреям безопасность, а плохо все, что причиняло им вред.
Фред, очевидно, подумал о том же, что и я.
- Что ты знаешь о ее жизни в войну?
- Не слишком много. Она пряталась.
- Где?
Я удивился:
- Разве она никогда не говорила с тобой об этом?
- Нет, - ответил Фред. - Когда я спросил, она сказала, что пока не хочет говорить на эту тему. Я не настаивал. Если она сумела вытеснить такие воспоминания, тем лучше, значит, они ее не обременяют. Кстати, это и у меня не самая любимая тема.
- Она скрывалась в Брабанте. У крестьян в деревнях в окрестностях Хертогенбоса. А в конце войны в семье железнодорожника, где было девять детей. Тоже в Хертогенбосе.
- Ее семью депортировали?
- Да, родителей и брата-близнеца. Беньямина. Меня назвали в его честь.
- Близнеца? Она никогда не говорила. Я думал, он был на несколько лет старше. А кто-нибудь у нее остался?
- Нет. В сорок восьмом она уехала из Брабанта, нашла работу в Амстердаме, в магазине тканей, и там встретила моего отца. Он был портным.
- Тут она наверняка все мне рассказала. А о том, как пряталась, она говорила?
- Нет. Очень мало. Изредка случаются приступы откровенности, когда она вдруг в панике рассказывает о чем-нибудь из тех времен. А потом опять долго ни слова. Иногда расскажет немного, как они с братом любили и понимали друг друга. А отец вообще ничего не говорил. Они делали вид, будто ничего не произошло. Так и не смогли все это преодолеть.
- Ты веришь в такие вещи?
- В преодоление? Да.
Фред сказал:
- Она до сих пор каждый день горюет о смерти твоего отца.
- Горюет? Может, ты и прав. Что ты еще знаешь, чего я не знаю?
- Что ты для нее - свет в окне. Она тебя обожает.
- Она и от тебя тоже без ума.
- Я ничего у тебя не выпытываю. Просто сказал, что она тебя обожает. А ты должен был сказать: как здорово!
- Как здорово, - повторил я.
Фред улыбнулся и положил свою руку на мою:
- Мы обязательно ее найдем. Вот увидишь.
Пышный обеденный зал "Марьяна" являл взгляду сталинский уют - блекло-красная плюшевая обивка, дымчатые зеркала. В углу весьма упитанные фанаты "Аббы", пытаясь подражать своим кумирам, терзали ветхие гитары "Эгмонд", допотопный синтезатор "Роланд" и ударную установку "Перл", которые еще при Тито пришли в полную негодность. С тем же успехом они могли бы играть на кухонной посуде, потому что звучало все это, точь-в-точь как грохот сковородок и бьющихся глиняных горшков. Группы солдат и британских моряков составляли нам компанию за высокими окнами, глядящими на огоньки паромов и пассажирского терминала на той стороне гавани. Еда напоминала вкусом мокрые газеты, но Фред с аппетитом смел все подчистую. Около полуночи мы добрались до своего номера. Я устал от дороги и крепкого красного хорватского вина, которого мы начиная с полудня выпили две бутылки.
Фред сопровождал свой сон целым концертом всевозможных звуков, и я глаз не смог сомкнуть. Часа в четыре я услыхал, как он встал и вышел из комнаты. Только после его ухода я мог спокойно спать, пока в семь часов, как я и просил, меня не разбудила дежурная. Фред так и не возвращался.
Через полчаса я встретил его внизу, в ресторане. Он уже позавтракал и разговаривал на неизвестном мне языке с официанткой, смуглой женщиной лет сорока, с черными как угли глазами и широкими бедрами. Они смеялись, и женщина обратилась ко мне, спросив, что я буду пить - чай или кофе. Скользящей походкой, точно бразильянка, она удалилась на кухню в ритме хорватской версии "Paloma blanca", давней голландской обработки Джорджа Бейкера на тему испанской песенки. Мировая слава этого опуса была сравнима с "Реквиемом" Моцарта, и Джордж заработал на ней несметный капитал. А я прекрасно знал, что написал он ее за какой-то час. Динамики в ресторане дребезжали как пустые консервные жестянки.
Я спросил Фреда, не по-русски ли он с нею говорил.
- Да, по-русски.
- И на скольких еще языках ты говоришь?
- Пожалуй, с десяток наберется. Мне это не стоит труда. Один умеет играть в шахматы, у другого абсолютный слух, третий любую бабу трахнет.
- Тебе не спалось?
- Я сплю максимум три-четыре часа. Сегодня ночью я дрых до крайности долго.
Все утро мы названивали по телефону, объясняя десяткам людей, что ищем пропавшую женщину. Потом ели на террасе "Адрианы" припахивающую илом рыбу и напряженно всматривались во всех пожилых женщин, появлявшихся на бульваре. Потом побывали в главном полицейском управлении, которое располагалось в квартале, сильно напоминавшем Иерусалим или Тель-Авив, - пылища, грязь, немощеные улицы с угловатыми побеленными домами и плоскими крышами, на которых лесом торчали антенны.
Принял нас инспектор, говоривший по-английски с резким американским акцентом. Сын хорватских эмигрантов, он десять лет работал полицейским в Детройте, а затем, преисполненный любовью к родине, вернулся в город, которого никогда не видел. Мы хотели выяснить, могла ли моя мама уехать из Сплита в Сараево. Без контактов с контрабандистами и без помощи ООН это исключено, сказал он.
Долгие часы мы искали в Старом городе, в этом лабиринте магазинчиков, кафе, ресторанов, бюро путешествий, частью встроенных в стены дворца Диоклетиана. Показывали фотографию моей мамы, но никто ее не видел.
Мы были не единственными, кто с фотографиями в руках обходил официантов и продавцов. Хорваты тоже искали родственников, пропавших в сумятице бегства, потерянных из вида, когда они пешком пробирались по вражеской территории.
Переулочки зачастую были не более двух с половиной метров шириной, окутанные сумраком высоких стен, возникших здесь будто по собственной воле. Здания разных эпох отличались друг от друга только числом этажей, а построены все они были из темно-серых камней, которые некогда добыли в горах римские рабы. За долгие века дожди и руки строителей так отполировали эти камни, что поверхность их блестела серебром, словно античные зеркала. Голубое небо пряталось за невидимыми крышами, оставляя переулки погруженными в прохладу и уступая место неоновой рекламе, зазывающей прохожих в подвальные магазинчики, где торговали обувью, брюками, а не то уникальными подлинными кувшинами из дворца ("Подлинные? Черта с два", - сказал Фред).
Туристы избегали Балкан, но дворцовые галереи, соединявшие четыре маленькие площади с множеством уличных кафе, кишели народом. Из каждой двери доносилась музыка - от Мадонны до неведомых местных идолов, все столики заняты, ни единого свободного места.
За южной стеной дворца оказался большой рынок, тысячи покупателей плечом к плечу пробирались мимо лотков и телег. Изобилие овощей и фруктов, одежды и обуви. Тут и там среди лотков люди с наружностью учителей, журналистов или писателей продавали плитки шоколада и шлепанцы - серьезные люди в очках, чьи лица несли печать постигшей их судьбы.
После полудня мы вернулись на такси в гостиницу. Я стоял под душем, а в ушах все шумели звуки многолюдного города, глаза у меня покраснели от усталости. Мы по-прежнему ничего не знали. Я собирался часок вздремнуть, Фред сказал, что подождет в баре.
В семь часов он разбудил меня. Я спал дольше, чем планировал.
- Ты прямо как девчонка-подросток, - сказал Фред, - первый раз вижу человека, который может так дрыхнуть.
Я вытащил себя из глубины сна.
- Просто я жутко устал.
- Одевайся. Через полчаса мы должны быть в… черт, ну как же его… тут недалеко. У нас назначена встреча.
- С кем?
- Справа от гавани для яхт. Лучший ресторан в Сплите.
- Так с кем мы встречаемся-то?
- С Драженом Месичем. Вспомнил! Харчевня называется "Демитриум"!
Сплитская гавань для яхт была расположена в пятистах метрах к югу от "Марьяна". Большие и маленькие яхты, зримые символы благоденствия среднего сословия, покачивались борт к борту среди деревянных причалов. Мы прошли по берегу к "Демитриуму", низкому белому зданию на скальном выступе за гаванью.
Юнцы и девчонки, сидевшие на скамейках вдоль набережной, конечно же нашептывали друг другу вечные истины. Мужчины в кепках, с обветренными лицами, беженцы-крестьяне, с которыми мы уже успели кивком поздороваться в холле и коридорах гостиницы, пристально смотрели на большие суда в порту, что, распахнув носы, извергали из своего нутра автомобили и контейнеры. Солнце опускалось за холм Марьян. Вода плескалась о пирсы. Чайки давали свой неумолчный концерт. А я искал маму.