Я разозлился, доказывал, что можно было сделать проще, лучше, выгодней: прочистить дно, углубить русло, тогда бы сохранилась речка и не пропала зря площадь, которую заняла канава.
Иван почти не слушает.
- Некогда было валандаться. Да и не мое это дело. Говори с директором.
На новую квартиру Иван еще не перебирается. Ждет чего-то.
Назавтра я написал заметку в газету. Об уничтоженной речке и вообще о нехозяйском отношении к природе. Когда строили шоссе, то застывший непригодный гудрон выволакивали в сосняк, он и теперь лежит там мертвыми грудами. Совхозные шоферы вывозят в лес битое стекло, кирпич, куски толя - отходы строительства. Дурость полная, доказывал я, потому что даже консервные банки рано или поздно съест ржавчина, а стекло, кирпич тысячу лет пролежат, нанося земле великий вред.
VI
Суровые северные ветры наконец принесли зиму. Странно видеть несколько пожелтевших листков, еще трепещущих на липе. Весна к нам придет не скоро. Пять долгих месяцев, чуть не до самого мая, будут ждать ее люди, птицы и деревья.
Земля как бубен. Далеко слышно, как тарахтят телеги, грохочет трактор, как проносится по шоссе автобус. В морозном воздухе отчетливым становится каждый звук. Лес притих, замер. Зашумит он и застонет, когда снова налетят ветры, и этой музыки за долгую зиму наслушаешься вдосталь.
Пахнет дымом, кострикой, подмороженным картофелем. Небо низкое, горизонт серый, тусклый. Зима без снега - самая унылая пора.
В учительской уютно. Посредине длинный стол, вернее, три стола, поставленные в ряд. Вокруг стулья. Стулья стоят и у стен. Есть в учительской круглая, обшитая черной жестью печка, которую техничка топит раза три на день. Если хочется погреться, пожалуйста, прислонись спиной к черной жести, она всегда горячая.
На стене между печью и окном - политическая карта мира. Перед ней, когда у него "окно", прохаживается с указкой в руках Иван Васильевич Химченко, преподаватель истории и географии. Химченко внимательно читает газеты, может в любой момент растолковать происходящие в мире события.
Мужчин в школе немного: директор Станислав Людвигович Синицкий, историк и географ Химченко, преподаватель младших классов, он же постоянный председатель месткома Петро Петрович Шпак, еще один историк, математик, наконец, физкультурник и я. Остальные женщины. Из женщин, кроме Ганны Андреевны, жены директора, выделяется Нина Аркадьевна, наш завуч.
О Нине Аркадьевне стоит сказать поподробней, она и впрямь заметная женщина, была когда-то замужем за полковником. Полковник вышел в отставку, построил недалеко от Ковальцов дачу, каменную, двухэтажную, - участки под такие дачи давали академикам, генералам и другим заслуженным людям. Но полковник умер, дачу пришлось продать. Поскольку у Нины Аркадьевны не было диплома, она пошла работать в нашу школу. Как завуч Нина Аркадьевна требовательна, деловита, у нее связи в районо, облоно, даже в министерстве. Благодаря ей нашу школу не ликвидировали как некомплектную.
Если Нина Аркадьевна хорошо представляет нашу школу в верхах, в районе и области, то здесь, на месте, ее главным полпредом является Ганна Андреевна. Они во всем разные, эти две женщины, друг друга, верно, недолюбливают, но умеют держаться в пределах приличия. Нина Аркадьевна и сейчас ездит заказывать платья в Вильнюс, Ригу; Ганна Андреевна шьет их сама, модных материалов не ищет и в сшитых собственноручно нарядах, со своими неизменными шуточками, острыми словцами больше похожа на деревенскую тетку, чем на учительницу.
Я получил первый томик Купалы и весь вечер листал странички, еще пахнущие свежей типографской краской, читал стихи. Купала родился в наших краях, здесь прошли его детство, юность. Он видел это вот небо, лес, поле. Приятно узнавать в звонких строчках родные картинки, пейзажи, проникаться их настроением.
Только совсем переменилась жизнь. Нет теперь крестьянина, который мечтает, чтоб стал пошире его узенький надел, да и вообще старый крестьянский уклад на глазах рушится. Хорошо это? Мне хочется, чтоб что-то от старого осталось. Что - я и сам не знаю. В деревне вырастут городские домины, маленькие непродуктивные фермы сольются в комплексы, придет новая, более совершенная техника - пускай, это хорошо, нужно, это делает легче, привлекательнее тяжелый крестьянский труд.
Но на земле должен расти хлеб, и это - вечное. Да и вообще людей никогда не перестанет манить зеленый лес, тень под деревом, птичий щебет, тихая речушка, вроде нашей, которую недавно загубили мелиораторы.
Вчера и сегодня я ходил к автобусу. Антонина не приезжает третью неделю. Зато хозяйская дочь Алеся чуть не каждые два дня тут как тут. Она сейчас очень возбужденная, какая-то суматошливая, эта Алеся. Закрывается с матерью в боковушке и подолгу шепчется с ней. Кажется, дело тут в бывшем квартиранте, моем коллеге, который прислал Алесе какое-то особенное письмо.
Алеся и сегодня дома.
Здесь я лишний, надо уйти. Вдруг решил: поеду в местечко Осовец на ярмарку. О ней весьма настойчиво объявляли районная и областная газеты.
Когда я жил в Минске, мне казалось: небольшие местечки - городки, вроде того, где я сам родился и рос, - обладают каким-то особым секретом. Жизнь там тихая, уютная, у всех на глазах. Очень любил я ярмарки, их картина до сих пор стоит перед глазами.
Еще на рассвете по всем дорогам, из всех окрестных деревень тянутся в наш городок возы, едут в своих крытых повозках цыгане, идут пешком дядьки, тетки, празднично одетые девчата; посвистывая, перекрикиваясь, хохоча вышагивают деревенские парни. Когда совсем рассветет, песчаная базарная площадь уже вся будет заставлена колхозными полуторками, возами, завалена мешками яблок, груш, забита гомонливой людской толпой. На возах, похрюкивая, лежат связанные за ноги поросята, молчаливые, жирные, с грустными глазами овечки, поблизости стоят с веревками на шее коровы, бычки и телушки.
Каждый участок базарной площади имеет свое назначение: в одном месте изделия местных мастеров-умельцев - кадушки, ушаты, подойники, маслобойки, целое море кувшинов, горшков, корчаг; рядом идет торговля фруктами, овощами; дальше мясные ряды с длинной шеренгой дубовых колод.
Не больно зажиточные были годы, когда я жил в городке, но ярмарки собирались богатые. Окрестный край привозил все, что производили землеробы, промысловые артели, мастера-кустари.
Женщины выстукивали в гончарных рядах горшки, миски, щупали кур, дули им в зад, стараясь разглядеть, жирные ли; какой-то дядька торговал корову, подходил и отходил, в волнении советовался с соседом. Один деревенский продал другому бычка на мясо, на заготовки, и наскоро запивал с ним у ларька сделку; бахали по дубовым колодам топоры, рассекая свиные туши; картошка продавалась мешками; антоновка, слуцкие беры, груши-дички - деревенскими мерками; на килограммы шел более дорогой товар - сало, мясо, мед; масло,, треугольники творога деревенские женщины продавали завернутыми в льняные тряпочки; у рядов с ушатами, долбленками, плетеными кошелками, корзинами похаживали ловкие дядьки-кустари.
Были привлекательны ярмарки духом доброжелательности, мягкой, незлой насмешки, царили, здесь ядреная шутка, сочное слово, певучая деревенская речь.
В автобусе, идущем в Осовец из Минска, яблоку негде упасть. Видно, и горожане прослышали, что в местечке ярмарка. Пробегают мимо окон задумчивые сосняки, голые березовые рощицы, мелькнет в прогалине деревенька.
Езды чуть больше чем полчаса, и на первой же остановке в городке я высаживаюсь. Автобус следует дальше до самого конца улицы.
Осовец - местечко старинное. Когда-то, лет триста назад, тут даже книги печатались. Теперь же вдоль мощеной улицы стоят серые домики, если они и отличаются от деревенских хат, то лишь наличием ставен, затейливых фронтончиков и кое-какими другими украшениями, которые говорят о том, что жители городка больше, чем деревенские, заботятся о красоте жилья.
В стороне от поселка большое огороженное каменной стеной кладбище, на котором возвышаются старые понурые сосны, между ними видны железные могильные кресты и каменные плиты. Закостенелый покой местечка словно сторожат две высокие башни костелов. Один костел действующий, в нем широкие врата с латинской надписью наверху, просторный, обнесенный стеной двор, обсаженный деревьями; другой превращен в склад.
Есть в Осовце чайная, отделение связи, автобусная станция, такая же незавидная, как в Ковальцах, школа, и все. Еще недавно родной городок и подобные ему поселки казались средоточием мудрой тишины, покоя, я считал, что их жители знают нечто, что и не снилось суетливым, вечно озабоченным горожанам. Обман зрения! Два года жизни в Ковальцах постепенно развеяли розовые иллюзии. Трудно представить, чтоб под крышами этих сонных, покосившихся домишек происходило что-нибудь необычное. Трудно даже оправдать существование городка, который ничего не производит, не имеет промышленности, живет с огородов да на пенсии, что получают жители. Здесь, как и в Ковальцах, совхоз, и я знаю, что обрабатывают поле считанные люди, десяток-два механизаторов. Остальные просто живут: держат коров, кормят свиней, летом стараются как-нибудь накосить сена. Осовец сохраняет свой титул только потому, что тут бывают ярмарки.
Базарная площадь справа. К ней надо добираться узким проулком. Замерзший грунт сгладили, плотно утрамбовали колеса машин, которых, видно, тьма тут проехала. Но и вред от них же: расквасили скованные льдом лужи, и теперь во многих местах грязь. Горожане, возвращающиеся к автобусной остановке, жмутся к заборам, чтоб не запачкать обувь. Поначалу я не обратил внимания, что сумки у тех, кто успел побродить по ярмарке, не слишком оттягивают им руки.
Ближняя сторона широкой базарной площади сплошь заставлена "Волгами", "Москвичами", "Жигулями", "Запорожцами" разных выпусков и цветов. Между ними там-сям мелькают мотоциклы с колясками. Должно быть, сотни три горожан приехали на ярмарку на собственных колесах.
Но дальше тоже машины. Большие и малые грузовики с опущенными бортами, автобусы с раскрытыми дверцами, ларьки, палатки. Всюду развешаны нейлоновые, капроновые куртки, жакеты, свитера, платки, косынки, лежат горы материи, ватников, валенок, довольно неуклюжих сапог, каких и в деревне давно никто не носит, ботинок, галош и другого фабричного добра.
Торговля, однако, идет вяло. У машин, палаток по одной-две женщины, которые, поджав губы, нехотя щупают товар.
Село своего почти ничего не продает. Поодаль от машин стоят привязанные к возам три или четыре коровы; пережевывая жвачку, они грустными глазами взирают на человеческую суету; свободно похаживает бычок с длинной веревкой на шее; прокопченный, замшелый дедок, не найдя покупателей, вскинул на плечо деревянную маслобойку, понес домой.
Неожиданно сталкиваюсь с Антониной. Она в том же пальто, в вязаном платке, лицо возбужденное. Растерявшись, я не успел слова вымолвить.
- Ты чего здесь? - удивленно и как-то немного смущенно спрашивает она.
- Просто так. Хотел на ярмарку посмотреть.
- Мне туфли нужны. Только тут не ярмарка, а надувательство. Привезли то, что в городе не покупают.
У меня вспыхивает мысль, что встреча на счастье. Мы с Антониной можем сейчас уйти с ярмарки, посидеть в чайной, побродить по местечку, где нас никто не знает. Я говорю ей об этом, но она отказывается:
- Не могу. Приехала со знакомым на машине. Прощай.
Через минуту она скрывается в толпе. Я не смотрю в ту сторону, куда она пошла. Зачем мне смотреть.
VII
Несколько дней не нахожу себе места. Ночи не сплю. Не знал раньше, что ревность может причинять такие муки. Антонининого спутника, который привез ее на машине в Осовец, представляю долговязым нахальным хлюстом, он носит цветастые галстуки, отрастил усики, покупает модные пластинки, а вечером старается залучить девушку. О, я насквозь вижу этих типов! Совесть их не обременяет, но они артисты, у них ловко подвешен язык, и они могут обворожить кого хочешь. Такие стиляги, чтоб не скучать, заводят знакомство сразу с несколькими. Сегодня к одной пойдет, завтра - к другой. У кого-нибудь из выжлятников есть квартира, там собирается веселая компания. Неужели Антонина попалась на эту приманку?
Потом мысли идут по другому руслу. Антонина приезжала в Осовец, чтоб купить туфли. Если неизвестный кавалер привозил Антонину на ярмарку для такого обыденного дела, значит, отношения у нее с ним близкие, чуть ли не семейные. Он, верно, все-таки солидный человек, ее спутник, стиляга девушку на ярмарку не повезет...
В один из таких вечеров я не выдерживаю. В сундуке среди разного хлама валяется наган. Микола был когда-то партизаном, и, верно, с тех далеких времен в доме осталось оружие. Из нагана не выстрелишь, вместо барабана прилажена втулочка от шарикоподшипника, но выглядит он как настоящий. Должно быть, им играл сын Миколы.
Мне взбрело в голову, что Антонина приехала домой вместе с кавалером. Держа в кармане игрушечный наган, я целый вечер брожу под окнами Разуменко. Зачем? Не знаю. Просто умопомешательство.
В доме у лесничего никого нет, и я успокаиваюсь.
У Миколы сейчас ночует приезжий из Минска. Он работает в высоком учреждении - в министерстве, а в совхоз приехал по служебному делу. Гость на вид солидный: ладная фигура, крупная седая голова, по манере держаться, разговаривать он выглядит человеком, привыкшим занимать руководящие посты.
Гость чем-то взволнован, он ворочается на диване, где ему постлана постель, то и дело вздыхает. Я на своей никелированной кровати тоже не сплю, и между нами незаметно завязывается разговор.
Товарищ из министерства очень удивляется, когда узнает, что я жил в Минске, работал на заводе, имел пятый разряд слесаря-наладчика и вдруг, все бросив, переехал в Ковальцы. Он даже внимания не обращает на то, что я кончаю университет.
- Вы что, не прижились в городе? Сказать по правде, я с такими случаями не встречался.
- Прижился, - отвечаю. - Хотя поначалу думал, что не выдержу. Но это было давно, когда еще учился в ремесленном училище.
- К деревне снова с трудом привыкали?
- Трудно было первый год. И то лишь потому, что не было близких людей.
- Вопрос, который требует разрешения, - рассуждает гость. - Считается, что в деревне не хватает культуры и потому молодежь бежит в город. Но я знаю много примеров, когда в колхозах, совхозах хорошие клубы, в каждом доме телевизор, а молодежь все равно не задерживается. Есть, видимо, более глубокие причины, связанные с самим отношением к жизни.
- В городе легче, веселее жить, - подтверждаю я. - С какой стороны ни возьми...
О том, что привело меня в Ковальцы, гостю не расскажешь.
...Беленькая пушистоголовая девочка на крепких ножках приходила на некогда возведенный вокруг крепости земляной вал, где сидел и плел из лыка лапти тихий мальчик.
- Что ты делаешь? - спрашивала она.
- Обутки себе.
- Сделай мне.
- Тебе нельзя носить лапти.
- Почему нельзя?
- Ты в них промочишь ноги и заболеешь.
- А ты почему не болеешь?
- Я привык.
- Люблю сильных, - говорила девочка. - Когда вырасту, выйду замуж за тебя. Потому что ты сильный и все умеешь. Только никому не говори. Даже моей маме не говори. Я, когда иду к тебе, не говорю ей. Это наша тайна.
Внизу на луговине паслись коровы, наискосок от ручья желтыми островками цвела калужница.
- Какие цветы зацветают первыми? - спрашивала девочка.
- Желтые.
- А потом?
- Красные.
- А после красных какие?
- Голубые.
- Ты мне приноси голубые цветы, - говорила девочка. - Я их больше всех люблю. У меня есть кувшинчик, я налью в него воды, и цветы будут расти у меня всегда.
- Не будут расти, - отвечал мальчик, - цветам нужны корни.
- Разве у них другие корни не могут вырасти?
- Не могут...
Выходит, для меня настала пора голубых цветов. Может быть, немного поздно, ведь первая молодость давно миновала. Когда я поступил в университет и после вечерних лекций, конспектов долго не мог уснуть, мне грезился лес, родной городок и далекая маленькая Антонина. Тоненькая ниточка, протянувшаяся из детства... Может быть, я чудак, но ради этого махнул рукой на все: уступил однокомнатную квартиру с ванной и газом сестре. У нее ребенок, больной муж, а квартиру снимала частную.
Впрочем, поздно каяться. Могло так случиться и без Антонины. Ведь правда и то, что мне хотелось снова почувствовать, как дышит в лицо влажный утренний ветер, как звенит, падая с крыш, капель, как пахнет дым, когда жгут осенью картофельную ботву. Это тоже нельзя сбрасывать со счетов.
После встречи на ярмарке прошла неделя. Антонина приехала в День Конституции. Светило солнце, но дул колючий ветер, сек лицо песком, и круглый, тускло-желтый шар, висевший низко над крышами, казался в такой день совсем ни к чему. Я брел к Ивану, мы столкнулись с Антониной у лавки и, только кивнув друг другу, как обыкновенные знакомые, разошлись. Мне хотелось оглянуться, но я сдержался. Машины у меня нет, неизвестно, будет ли, и нет смысла ловить ветер в поле. Я пришел к Антонине без достижений, которые имели бы цену в ее глазах. В этом причина того, что мы без конца играем в кошки-мышки...
Надо заниматься делом. Через месяц сессия, еще два экзамена на мне, а там и дипломная набежит. Заочникам для дипломной работы дают четырехмесячный отпуск, они вызываются в Минск.
Мы с Иваном играем в шахматы, обсуждаем новости. Одна из них меня прямо ошеломляет. Оказывается, директор совхоза Татьяна Федоровна выходит замуж. За того человека из министерства, что недавно приезжал и ночевал у Миколы. В совхозе могут быть большие перемены: начальник из Минска, недавно оставшийся вдовцом, вряд ли согласится жить в деревне.
- Уже есть недовольные, - Иван усмехается. - В первую очередь твой Разуменко.
Я пожимаю плечами. Почему Разуменко мой, почему он недоволен?
- Ладно, Разуменко тесть славный, да не для нас с тобой. А насчет женщин, если хочешь знать, он промаха не давал. Татьянка его последняя любовь. Лет десять уже, как взял ее под крылышко. Из участковых агрономов вывел в директора.
Мне неприятно слушать Ивана.
- Распутство, - говорю я, чтоб что-нибудь сказать.
- Не упрощай. Разуменко был руководителем что надо. Сам жил и другим жить давал. Бабы - дело десятое. Хитрый мужик. Известно, руководил волевыми методами. Тогда все так действовали.
- Однако же наша Татьяна Федоровна в гости к Разуменко ходит, с его женой встречается. Как она может смотреть ей в глаза?
- Ты чудак. Ну и что, что ходит? Баба самого черта вокруг пальца обведет. Только бы мужик нравился.
- Так почему же теперь идет замуж за другого? Почему раньше не вышла?
- За кого ей было идти? За Разуменко? Да он же старый, семейный. А теперь и у самой пенсионный возраст не за горами. Директор, скажу тебе, она не ахти. Дыр в совхозе хоть отбавляй. Вот и ищет тихого пристанища.
- Ты все огрубляешь, Иван.
- Ничего не огрубляю. Се ля ви, как говорят французы.
В совхозе запахло переменами, поэтому Иван сознательно оттягивает переезд на центральную усадьбу. Все оттягивают. В новом доме выявлены недоделки, и на зиму глядя из теплых домиков в каменную громадину просто страшно перебираться.