Брайн придавил голой пяткой окурок и стал натягивать высокие сапоги. Без четверти шесть; он накинул на плечи плащ, взял сумку и, сказав: "Ну, до скорого, утром увидимся", - нырнул в плотную завесу дождя. За этаким шумом и собственных мыслей не слышно; он все время отплевывался: вода попадала ему в рот. Крытый грузовик стоял шагах в пятидесяти от казармы, Брайн подошел и залез в кузов. Из соседней казармы донеслось пение, - люди словно защищались песнями от этих пугавших их дождей, им начинало казаться, дожди никогда не кончатся, будут лить до тех пор, пока не затопят весь мир. Время от времени на землю падали кокосовые орехи, словно снаряды "Большой Берты": сперва быстрый свист и шелест в ветвях, потом глухой удар о мокрую землю.
Брайн резко привалился к кабине, машина вырвалась на шоссе, взметнув фонтаны воды из-под колес. Местные полицейские угрюмо стояли под навесами из пальмовых листьев, откинув капюшоны плащей. Грузовик стал подниматься вверх по прибрежной дороге, и Брайну были видны теперь только серые волны, серые облака и ревущая серая пелена впереди. Он был рад, что вырвался из лагеря и отделался от тревожного настроения, которое овладело казармой с началом сезона дождей. Все ее обитатели были подавлены и с нетерпением ждали, когда окончатся дожди. И вот, выбравшись из людной казармы, он сразу почувствовал себя лучше, свободнее, веселее, стал даже насвистывать последнюю песенку из программы местного радио. Возле малайских домиков на высоких сваях женщины разводили костры, чтобы сварить рису на ужин.
Он видел только то, что оставалось позади, спереди мешал навес, и поэтому совершенно неожиданно для него машина повернула и, миновав ветхую диспетчерскую вышку, помчалась по мокрой блестящей взлетной дорожке, которая разворачивалась под колесами, словно ковер. Брайну нужно было добраться до радиорубки по узенькой тропинке, едва различимой сейчас за пеленой мелкого колючего дождя. Как только грузовик остановился, Брайн выпрыгнул на дорогу, завернулся поплотнее в плащ и зашагал к своей рубке.
Радист, которого он должен был сменить, уже вышел ему навстречу. Тяжелые струи дождя мутили воду, придавая ей какой-то зловещий оттенок; местами потоки совсем размыли узенькую полоску земли, связывавшую взлетную дорожку с рубкой. Брайн шагал медленно, чтобы не поскользнуться и не угодить в глубокие трехфутовые лужи по обеим сторонам, и с таким упорством насвистывал все тот же монотонный мотив, словно он помогал ему удерживать равновесие. Высокий светловолосый Бейкер подошел к нему вплотную; его близорукие глаза надменно щурились сквозь пелену дождя, а тонкие губы были плотно сжаты: казалось, он вот-вот улыбнется, хотя на самом деле это было совсем не так и Брайн отлично знал, что он сейчас не в духе и ему на все наплевать после нудного дневного дежурства.
- Ну как?
- Помаленьку. - Бейкер был немногословен; порыв ветра отвернул поля его шляпы. - К семи управишься. "Дак" из Сингапура сядет через полчаса.
- Хорошенькое время выбрал для посадки.
- Нужно ж ему где-нибудь приземлиться, бедняге.
- Приземлится, если только морду себе не разобьет на этой дорожке, - сказал Брайн. - Не хотел бы я быть на его месте.
Они уже надоели друг другу: Брайну не терпелось остаться одному, а Бейкеру - сбежать от одиночества, так что оба были сдержанны. Они разошлись. На дальнем берегу невидимая рука ветра пыталась окунуть в воду верхушки пальм, наклоняя их стройные, гибкие стволы, но они время от времени, отчаянно борясь, вдруг выпрямлялись. Белые отблески молний скользили по залитому водой полю, словно спеша встретить удар грома у взлетной дорожки.
Радиорубка стояла посреди квадратной площадки, окруженной четырьмя мачтами, провода антенн скрещивались над ветхой крышей и через отверстие в ней спускались к вращающемуся пеленгатору. Запах сырости был так силен, что дыхание перехватывало и казалось, будто весь земной шар до самой сердцевины состоит из одной только пористой почвы и промокает, промокает насквозь. Бейкер не выключил динамик, и еще от двери Брайн услышал, как атмосферные разряды спорят с шумом дождя.
Он вошел в радиорубку, сбросил плащ, панаму, положил сумку. "Паршивый лентяй, - выругал он Бейкера, - оставил аккумуляторы без присмотра, и на них капает с потолка. Небось снова читал свои каталоги мотороллеров; вот уж никудышный работник, ему бы механиком быть, а не радистом". Брайн повозился немного с тяжелыми длинными аккумуляторными коробками, нагромождая их на ящики, которые поставил в сухом углу, расписался в журнале радиограмм и книге дежурного, потом вызвал Сингапур, чтобы проверить связь.
Послушный стук ключа раздался ясно и четко, долгие и короткие точки-тире зазвучали, словно птичий щебет, успокаивая его и возбуждая и в то же время отрезвляя, как первая рюмка спиртного. Он немного сдвинул наушники, чтобы слышать и низкие басовитые ноты супергетеродинного приемника и стук ключа, так что в ушах у него теперь отдавались и отстукивание, и его эхо, подтверждающее: все в порядке. Он был совсем один, наедине со своей рацией, и ему достаточно было протянуть руку и нажать на ключ, чтобы где-то за сотни миль отсюда такой же вот одинокий радист протянул руку и отстучал ему ответ. Впрочем, сегодня ответы эти были почти не слышны, и он понял, что его собственные сигналы, пролетая над джунглями, на вершинах гор тоже попадают в лапы атмосферных разрядов и выходят изорванными в клочья. Началось его любимое четырнадцатичасовое дежурство - четырнадцать часов полного одиночества, и, хотя дождь колотил в стены маленькой и шаткой хижины, он был рад, что смена началась, и, отложив на время журнал, который начал заполнять, достал непочатую пачку сигарет и закурил.
С подветренной стороны ему виден был серый, весь пронизанный дождем день - вода и низко нависшие облака. Провода антенны, завывая, рождали таинственные сигналы, но вскоре их заглушили сигналы приближавшегося самолета, который запрашивал сводку погоды. Брайн покрутил ручку полевого телефона, чтобы связаться с метеостанцией; покрутил раз, два, три раза, но телефон молчал. Наверно, провод размок.
- Не могу дозвониться, - ответил он самолету, но бортрадист настаивал: ему необходима сводка.
Брайн подошел к дверям взглянуть, какая погода: высота облаков - тысячи две футов, видимость - одна миля, ветер западный - сорок узлов, дождь; он вернулся и отстучал собственную сводку. Не очень точную, но бортрадист был, кажется, доволен. Он хотел получить и пеленг, но антенны, должно быть, закоротило, потому что никак нельзя было добиться отчетливой слышимости. - Третья степень точности, - отстучал он, - так что не особенно на меня полагайся.
- И не подумаю, - ответил бортрадист иронически. Ну и погодка! Дождь хлестал с какой-то пугающей стихийной силой, словно дикий зверь, вообразивший, будто он может одним последним усилием выиграть эту битву против земной тверди. Рисовое поле превратилось в озеро, разлившееся до самых деревьев, которые росли на краю поля, и время от времени на поверхности его появлялась рябь, словно в открытом море, где радиорубка была кораблем, уже направлявшимся к берегу. Вода капала с крыши, иногда попадая на автомат и патроны. Может, он уже и не стреляет. Брайн взял его, вышел из рубки, встал, расставив ноги, и расстрелял диск прямо над рисовым полем. Ураган приглушил трескучий фейерверк пуль и безболезненно принял их в свою утробу.
Промокнув, Брайн вернулся в рубку, разделся до пояса и снова сел к передатчику. Ну и жизнь! У него на сегодня назначено с Мими свидание, он не ожидал, что придется идти на дежурство, но капрал, который должен был дежурить, сказался больным и похоже, что этого капрала еще не одну неделю в починке продержат. Брайн вызвал французского радиста из Сайгона на смеси международного кода и варварского французского, который в ходу на Востоке
- Как у вас сегодня, никаких самолетов?
Может, он там книгу читал и не хотел, чтоб его беспокоили, но только ответ пришел быстрый и раздраженный, сквозь все помехи:
- А тебе чего нужно?
- Ничего, - отстучал Брайн и подождал немного. Снова отозвался Сайгон:
- Меня зовут Анри. А тебя?
- Жан Вальжан.
Брайн, разыгрывая его, дважды повторил имя.
- А сколько тебе лет? - отстучал Анри, сделав несколько ошибок.
- Тридцать пять, - соврал Брайн, которому эта игра начинала нравиться. - А тебе?
- Двадцать семь.
Брайн спросил, нравится ли ему Сайгон, и в ответ донесся смех радиста: "Та-та-ти-ти-та-та".
- Ты откуда родом?
Брайн отозвался:
- Из Ноттингема.
- Дай мне тогда адресок какой-нибудь классной девочки.
Им было запрещено переговариваться открытым текстом, но Брайн не знал ни одного военного радиста, который не нарушал бы этот запрет.
"Что же делать, что же делать, раз попал в эту дыру? Только в пекло, прямо в пекло мчать верхом на кенгуру" - стишок, который он сочинил когда-то, пришел ему сейчас в голову. Он послал в Сайгон вымышленные адрес и имя, потом они дружески простились, как делают радисты, одновременно нажав на ключ.
Он наблюдал, как садится "дакота": она промчалась низко над верхушками пальм, опустилась на бетонную дорожку и, точно ядро, понеслась в сторону контрольной вышки. Он отстучал последний сигнал - спокойной ночи, спокойной ночи, спокойной ночи - и выключил передатчик, предоставив эфир бушующим легионам атмосферных разрядов. Сумерки спустились над мокрой землей, и Брайн плотнее прикрыл дверь, защищаясь от москитов, слетавшихся на огонь и садившихся на его тело, покрытое холодным потом. Он попытался разжечь примус, чтобы вскипятить чай, но полыхнуло пламя, и тогда, отбросив примус, Брайн стал запивать хлеб и сыр водой.
Мысль о том, что осталось еще одиннадцать часов дежурства, теперь ужасала его. Вспышки молний подмигивали ему сквозь щель под дверью, словно посмеиваясь над ним: ведь он мог бы сейчас быть в постели с Мими. "Нет, мне просто не везет на этом свете, хотя, конечно, лучше смеяться над своими неудачами, чем клясть их". Ветер, точно хулиган, шумно скандалил, наскакивая на ветхую лачугу. "Один бог знает, как я сюда угодил. Я не против, чтоб меня одного оставили, но тут все равно как на "губе", даже этот поганый телефон и тот не работает, нельзя вызвать контрольную вышку".
"- Слышь, - сказал мне отец в тот вечер, когда я напомнил ему, что мне завтра восемнадцать исполнится. - Слышь, если я узнаю, что ты в армию завербовался, башку тебе оторву. Помни". - Я как раз вернулся от Полин, с которой мы проводили время на диване, и настроение у меня было отличное.
- Никто по своей воле в армию не завербовывается, - сказал я. - Не знаешь, что ли, вот уж шесть лет, как введена воинская повинность.
- Ты мне дерзить не смей, - сказал он и стал мрачнее тучи, насупился; я думал, он мне сейчас чайник на голову вывернет, а он только налил мне чашку чаю. - Я тебя не спрашиваю, повинность там или еще что, вот меня ж они не зацапали, правда?
- Ну, ладно, - сказал я. - Спасибо за чай, а только ведь здоровье у тебя было слабое, верно?
- Может, и так. Но я к тому же неплохо прикинулся. Одно могу тебе сказать: после всех лет безработицы и житья на пособие я за этих сволочей воевать бы не стал. Ведь нам - и мне, и тебе, и матери - много пришлось вытерпеть. - Он торопливо отрезал мне ломтик мяса, спеша высказаться, раз уж заговорил в кои-то веки.
- Ну как ты не понимаешь, отец, меня наверняка призовут, я ведь годен. И тут уж мне не отвертеться.
- Дэйв и Колин сумели отвертеться, всю войну ухитрялись. Они перехитрили всех солдафонов. - Он рассеянно взглянул на занавешенное окно. - Ох, и пройдохи они оба, наши Дэйв и Колин.
- А все-таки их взяли, верно ведь? - сказал я, с грустью вспомнив тот день.
- Ну да, - сказал отец с улыбкой, - а только война-то к тому времени кончилась. - Он с наслаждением отхлебнул чаю. - Так что держись подальше от всего этого".
Но Брайн вовсе не хотел держаться подальше, потому что это означало бы остаться в Ноттингеме, а он не был уверен, что ему этого хочется. С другой стороны, он не то чтобы боялся дезертировать, но ему казалось, что позволить мобилизовать себя - еще хуже, чем слоняться, будто преступник, по ночным улицам. Ну а вдруг он пропустит что-нибудь интересное, если не отдастся на этот раз на волю течению? А отец все говорил:
"- Наш Эдди в семнадцатом году дезертировал, сел на велосипед и сбежал к своей сестре в Ковентри. Хитрый, стервец, был - не поехал по дороге, боялся, что его полисмены схватят; вдоль канала двинул, по бережку, ну и там, конечно, ни души не встретил. Путь был вдвое длиннее, но игра стоила свеч. Тетка его там шесть недель прятала, а он, болван, стал скучать по Ноттингему и в один прекрасный день вернулся, так что пришлось отцу с матерью возиться с ним. А тут один дружок увидел, что полисмены к нашему дому идут, ну, Эдди и смылся, засел в Уоллатон Рафс. Он там чуть не замерз до смерти, бедняга. Я к нему все, бывало, ездил на велосипеде, жратву возил, что мать ему стряпала. А как-то раз я сплоховал, и проклятые полисмены меня перехитрили, следили за мной до того самого места, где Эдди прятался, ну и сцапали его. Через три месяца он уже был во Франции, а еще через неделю попал к немцам в плен и там застрял до конца войны. Смех, да и только. Этот Эдди такой был мошенник!"
Они сидели в светлой кухне, и отец снова налил чаю сыну и себе.
Выпив воды, Брайн ощупью добрался до походной койки, расстелил простыню. Бейкер не позвонил вовремя в часть, чтоб зарядили аккумуляторы, и они совсем разрядились, так что теперь в рубке ни черта не видно. Он лежал на койке и слушал, как капли дождя стучат в стены и по крыше, словно тысячи зерен риса, - дождевая страда в юго-восточной Азии. "Что бы сделали Дэйв и Колин на моем месте? В два счета улизнули бы. Но они б так далеко не забрались, как я, а ведь я тут кое-что повидал такое, чего им сроду не увидеть. "Я тебе не рассказывал, Дэйв, как я видел питона, когда служил в Малайе? Он полз прямо по рисовому полю. Длинный, футов двадцать, и толстый, как моя ляжка, а как расплескивал лужи! Но я на него и смотреть не стал!" "Что ж ты, смотрел бы на здоровье, - сказал бы Дэйв. - А я лучше в кино посмотрю Тарзана".
Огромные крысы без конца шмыгали по стенам, шушукаясь где-то под крышей о том, что вода согнала их с насиженных мест. Общество это ему не особенно нравилось, и он стал крутить ручку телефона в надежде, что кабель каким-нибудь чудом соединится где-то на дне этих болот. Но телефон молчал, бесполезный, как взломанный замок, и Брайн, выпив еще глоток воды, уснул в холодном поту.
Бледные зигзаги молний озаряли рубку, проникали ему под веки и заставили его в конце концов широко открыть глаза, и теперь - когда, приподнявшись, он стал напряженно вглядываться во тьму, где ревел ветер, гремел гром и так сверкало, словно какой-то сумасшедший, выпущенный на волю, хулиганил со спичками и гремучей смесью, - теперь этот гром казался ему еще оглушительнее, чем раньше, когда он лежал, уткнувшись в подушки. Простыни намокли, и он подумал, что, наверно, не заметил, как на него капала вода, но потом успокоился, поняв, что это пот. Мысль, что ему придется сейчас передвигать койку на другое место, была несносна, и у него не хватало сил преодолеть усталость.
Молнии сверкали непрерывно, словно небо превратилось в одну гигантскую сигнальную лампу; один раз спросонья он даже попытался прочесть ее сигналы, но они были бессмысленны - какая-то невразумительная морзянка, перекрываемая громом.
Он заметил, что серый, тусклый свет проник в рубку, почувствовал это, еще не раскрывая глаз, словно свет этот был осязаемым, - призрачная завеса, которую дождь просунул, как письмо, под дверь, пока он лежал, отвернувшись к стенке. Он еще не совсем проснулся, и шум, приветствовавший его, был так оглушителен, что он, пожалуй, предпочел бы поспать еще. Шторм, бушевавший всю ночь, продолжал греметь, словно шло сражение, и, хотя бушевал он повсюду, казалось, что главная сила удара сосредоточена на этом рисовом поле, и в первую очередь на радиорубке. И в эти минуты, пока он бодрствовал, лежа на спине, в душу ему прокралось беспокойство. Он вздрогнул от жгучего прикосновения холодной простыни и пронзительного запаха плесени, потом закашлялся, - после приступа кашля ему стало еще холодней; он сел, натягивая на себя рубаху. Вода поднялась уже до самой койки, затопив его высокие сапоги и обтрепанную книжку карманной серии "Пингвин". Потоп, да и только! Надо будет проголосовать, если мимо пойдет Ноев ковчег, чтоб подвезли. Все на борт. Домой. "Что же делать, что же делать, раз попал в эту дыру? Плюнь на все. Сиди и помалкивай. И все-таки, что за свинство! Но надо все же пошевелиться. Из-за этого грома собственных мыслей не слышно, мне бы наушники да козырек на глаза от молний". Из сапог извилистой струйкой текла вода; вылив ее, он обулся, побрел к рации и включил передатчик. Потом настроился и сразу же получил приветствие из Мингаладона в Бирме: "Доброе утро!" "А что в нем доброго?" - отстучал он в ответ. И замолчал. Было уже семь часов.
Он выглянул из двери, которая была с подветренной стороны. Все, кроме маячивших вдали деревьев, ушло под воду, так что тропинка, которая вела через затопленное поле к видневшейся вдали взлетной дорожке, совсем исчезла. Дождь все лил, хлестал по взбаламученной воде, и казалось, он будет идти без конца, пока сама рубка не уплывет прочь. Первым побуждением Брайна было бросить рубку, перебраться через рисовое поле к взлетной дорожке, потому что антенны сейчас все равно бесполезны и не могут больше служить для пеленга.
Он зашлепал по лужам к пульту и, каким-то чудом соединившись по телефону с контрольной вышкой, обрисовал дежурному офицеру грустную, но довольно наглядную картину своих бедствий. Дежурный прервал его: "Запирай рубку и пробирайся сюда. Грузовик отвезет тебя в лагерь". "Вот только лодку за мной не пришлют, чтоб до взлетной дорожки добраться, - подумал он и с такой силой захлопнул крышку приемника, что она чуть не треснула. - Идиот паршивый!"
Насвистывая какой-то мотив, он запихнул вахтенные журналы и боеприпасы в сумку, отсоединил аккумуляторы и поставил их как можно выше. Огромная раздувшаяся пиявка величиной с небольшую змею, извиваясь между его сапогами, пробиралась в рубку через щель. "Эй, ты, там никого нет, я вовремя смылся!" - крикнул он ей вслед. Стены рубки были сплошь покрыты пауками и другими насекомыми, спасавшимися от наводнения, под крышей испуганно пищали крысы, время от времени они спускались вниз, к кромке воды, а потом спешили обратно наверх - сообщить своим, что вода не спала, а может еще подняться и затопить их всех.