Насвистывая, гремя по ступенькам, он бегом спустился в подвал. Сквозь решетку пробивалось солнце, освещая множество кусочков угля на полу возле аккуратно сложенной угольной кучи, но Брайн потянул сверху здоровенную, нелегко поддавшуюся глыбу весом в полсотни фунтов и расколол ее молотком на куски. Наполнил ведра углем и потащил наверх.
- Мой руки, сейчас угощу тебя сладким пирогом, - сказала бабушка.
По стенкам белой раковины текли черные ручьи, от рук приятно пахло карболкой. Стол уже был накрыт, Брайна ждала чашка чаю и большой кусок пирога.
- Подвигай стул, садись и угощайся, - сказала Мэри. На двери загремел почтовый ящик, в который только что упала "Ивнинг пост". Мэри пошла за газетой.
Брайн прервал ее чтение:
- Хочу завтра пойти в Ноук, погляжу, что там делается. А потом в Вишневый сад, повидать Кена и Альму Арлингтон.
Газета с шуршанием опустилась к Мэри на колени.
- Увидишь, как там все теперь по-другому. Дом наш уже сломали. Я слыхала, что и Арлингтоны скоро будут перебираться.
На этот раз он ночевал дома, и, когда на следующее утро проснулся, с одного бока у него лежал Фред, с другого - Артур. Брайн спихнул со своей спины коленку Артура и вспомнил, что собирался пойти в Вишневый сад. Час спустя он уже шагал по улице, прошел поле и свернул к Новому мосту. Он поглядел с него вниз и увидел, что, кроме поля у самого моста, все прежнее исчезло. Все стало иным. За широким новым бульваром стояли дома - в этой стороне продолжать исследования, очевидно, смысла уже не было. Можно идти и идти и так и не встретить никого из тех, кого Брайн знал, - он мог плутать в горах Дербишира, дойти до Уэльса, до Атлантического океана и не увидеть ни одного знакомого, дружеского лица, чтобы было кому сказать: "Привет!" - или спросить: "Где дорога обратно в Ноттингем?"
На том крохотном лоскутке земли, который оставался еще не тронутым, он перепрыгивал через ручьи, перелезал через низенькие изгороди. В ложбинах и зарослях кустов прятались цветы, иногда они стояли под ветром на холмиках. Ветер трепал волосы Брайна, небо было почти все голубое. Вдалеке щипала клевер лошадь, и Брайн подумал, что, наверно, это та же самая, которая паслась здесь все эти четыре года, когда он проходил через поле в Ноук.
Он пересек бульвар и вышел на улицу с новыми домами: с того места, откуда надо было сворачивать к Ноуку, он не увидел ни дыма, ни крыши. Кусты изгороди были сломаны, калитка сорвана с петель, и вместо стен цвета охры глаз его встретил пустое пространство, а за ним - густую черную тень еще не тронутого леса. Крапива и колючие кусты хватали Брайна за ноги, от дома осталась только фундаментная кладка. Брайн вошел туда, постоял и посмотрел, потом стал ходить от кухни к гостиной, спустился в кладовку - все было завалено кирпичом, грязью и осколками стекла тех окон, из которых Брайн видел чудесные поля и сады. "Вот и нет Ноука, как быстро…" - подумал он и представил себе, как это происходило: начали с труб и крыши, все сплошным потоком летело вниз во двор, затем, уже медленнее, принялись разваливать стены, и грузовики увезли весь хлам прочь.
Сад превратился в джунгли. Брайн дошел до колодца у самой изгороди - колеса у колодца (такого, как на картинках в сказках) уже не было. Брайн стал бросать камешки в непотревоженную глубину. Шум падающих камней заворожил его, он лег грудью на край колодца, - миром и покоем дышали секунды, пока камешек, выскользнувший из руки Брайна, успевал удариться о водную глубь внизу.
В Вишневом саду все оставалось по-прежнему, город сюда еще не добрался. Шум машин уступал место птичьему свисту и шелесту клонящихся под ветром кустов. Тишина испугала Брайна. Вдалеке он различил два домика. Лейкеров и Арлингтонов, но, подойдя ближе, не услышал привычного скрипа насоса у водокачки.
И здесь калитки были сломаны, двери заколочены досками. Трубы свалились набок, будто это мальчишки подбили их, запустив кирпичом. Брайн стоял, не шевелясь, не в силах разобраться в своих мыслях, слишком глубоких, чтобы можно было их выудить крючком сентиментальности. Исчезновение друзей встревожило Брайна. Из леска неслись птичьи голоса, но нигде не хрустнула ветка под ногой кого-нибудь из ребятишек.
Брайн вошел в лес. Куда девались Лейкеры и Арлингтоны? Он знал Ноттингем и окрестности на несколько миль вокруг, но дальше все оставалось неисследованным. Мысль его скользнула куда-то за край света, как то бывало в старые дни с моряками, не имевшими карт. "Но ведь есть еще и другие фермы, - думал Брайн, - другие города, леса и поля, горы и океаны, простирающиеся все дальше и дальше, и, если идти и идти, в конце концов вернешься к тому самому месту, где сейчас стоишь".
Вода в ручье была прозрачна. Брайн перепрыгнул через него. Куда уехали его друзья? Когда ему было три года, он ездил поездом в Скегнесс и смутно помнил ритмичный стук колес и зеленый туман полей за окном. А потом вдруг на песок ринулось серое бурлящее море. Брайн проводил пальцами по желтым шишечкам сладко-горького паслена, не замечая, что топчет вику. Наверно, перебрались в новую деревню. "Вот бы мне уехать далеко-далеко, в джунгли, в горы, на острова. А дома потом нарисовать карту". Он рвал листья с куста бузины и растирал их в руках, окрашивая соком ладони.
Он улегся на траву, чтобы как следует напиться из ручья, раскинул ноги и уперся голыми коленками в сухие земляные кочки. На дне лежали всякие разноцветные камешки, а между ними - песок и зеленые листья водорослей. Похоже, как наверху на земле, - миниатюрный мирок под стеклом, не населенный ни пескарями, ни плотвой. Идеальная страна для тебя одного - только и ждет, чтобы ее исследовали и заселили. Брайн глотнул воды и выпучил глаза, почувствовав, как в желудок ему скользнули холодные, как камень, водяные струйки.
Он вышел на тропу и пошел, поддавая ногой камни, лихо забивая гол за голом в воображаемые, лишенные защиты футбольные ворота. И вдруг выскочил из леса, кинулся к новой дороге и оттуда через поле к железнодорожному пути - сел на пень и стал смотреть, как мчится, пролетая мимо, экспресс. "Наверно, в Скегнесс, - подумал Брайн, забыв пересчитать вагоны. - Вот бы мне сейчас ехать в этом поезде".
Фундаментная кладка Ноука еще долго оставалась под открытым небом: не хватало рабочих рук и материалов продолжать стройку новых домов - началась война. Кладка была отчетливо видна до конца войны. Брайн только тогда увидел, что она скрылась под сборными домами, когда вернулся из Малайи, но к этому времени исчезновение следов старого воспринималось им как нечто положительное.
Часть третья
По краю пропасти
12
Малайя мокла под проливным дождем. Брайн готов был поклясться, что в жизни не видел ничего подобного: горная хребтовина изнывала, иссеченная беспрерывными потоками. Казалось странным, как это море не выходит из берегов, когда в него стекает столько воды, и Брайн, подходя к дверям казармы, каждый раз ждал, что волны вот-вот перепрыгнут через берег, звонко шлепнув по песку, и начнут грызть сваи, точно злобные зеленые псы. Песок, мелкий и едкий, как молотый перец, влетал в открытую дверь.
- Да прикрой ты, бога ради, эту дыру! - заорал телефонист. - Глаза слепит, этак я и красоток на открытках не разгляжу.
- Заткнись! - отозвался Брайн, которому нравилась мрачная ярость шторма. - Интересно, скоро ли на пароход и по домам?
- Да, на корабле было бы спокойнее.
Здесь все ходили в широкополых шляпах, сапогах выше колен, плащах с капюшонами, и все же стоило им пройти после завтрака сотню шагов от столовой до казармы, как они вымокали до нитки и приходилось переодеваться. Из-за сырости казалось, что здесь холодно, и все, кто был свободен от дежурства, сидели в шерстяных фуфайках - впервые за пять месяцев, с тех пор как прибыли из Англии. Брайн вспомнил свой разговор перед отправкой с меланхоличным сверхсрочником из Уэльса: "Там, друг, жратва паршивая. И, что еще хуже, - спят в палатках". Длинное, как у библейского пророка, лицо солдата склонилось над кружкой пива, которым его угостил Брайн. "Да я б в Малайю не поехал, хоть бы мне вдвое платили. Ужас. А от насекомых там можно с ума сойти. Уж не говорю про змей: они к тебе прямо в постель лезут. Кино нет и даже картинок никаких. А ты бы посмотрел, друг, что там творится, когда муссон дует, - дожди такие, что, ежели поскользнешься, недолго и утонуть. Нет, я тебе говорю - хуже места и выбрать нельзя". Вспомнив этот протяжный певучий голос и этого солдата, который сам едва ли принимал всерьез то, что говорил, Брайн улыбнулся; он прикрыл дверь и пошел дописывать письмо матери.
"Дорогая мама…" Он взглянул на конверт, на котором уже был надписан адрес. Сверху значилось: "Действующая армия", и это заставило его усмехнуться, потому что война уже добрых два года как кончилась. "Действующая! Какие тут действия! И вовсе я не на службе, черт бы ее драл, и никому я тут не слуга. Просто совершаю бесплатное путешествие, дальневосточный туристский вояж для бедняков". Он отбросил конверт и надписал новый, поставив начальные буквы Д. А. внизу, в левом углу конверта, где, он надеялся, их никто не заметит.
"Дорогая мама, спасибо за "Дейли миррор". Я с удовольствием почитал газеты во время дежурства в своей лачуге среди рисового поля, где каждый божий день сижу и выстукиваю морзянку. На днях был в Пулау-Тимуре и напился. Я там бываю раз в месяц, после получки. Ездим с ребятами, добираемся туда на пароходике, это в двух милях отсюда. Надеюсь, у вас в Ноттингеме все в порядке. Заходит ли к вам Полин? Если нет, то почему бы тебе к ней не зайти? У нее ведь ребенок, времени свободного мало, а я торчу здесь, нам вместе недолго довелось пожить. Привет папе. Отчего он не напишет мне, хорошо бы получить от него весточку". У ног Брайна стоял тазик, куда текла вода с дырявого потолка; несколько капель упало мимо таза, и Брайн пододвинул его. "Сейчас как раз идет дождик, - написал он и неожиданно закончил: - Ваш любящий сын Брайн".
До дежурства оставалось еще полчаса, и, чтобы убить время, он полежал немного на спине, глядя сквозь сетку от москитов в потолок, на жерди и пальмовые листья.
В этот день им выдали новые удостоверения личности - фотография, как на арестантских документах, слева от нее краткие сведения: рядовой, состав - летный, Брайн Ситон, 19 лет, рост 5 футов 9 дюймов, сложение нормальное, глаза голубые. Особых примет нет. "Не очень-то подробное описание, но, я думаю, лучшего им и не придумать, потому что, будь я, скажем, горбатый, тогда меня бы здесь не было, правда ведь? - Он вытащил удостоверение из кармана рубахи. - Ну и рожа! Исхудал я с тех пор, как приехал, надо следить за собой, не то совсем тут растаешь от жары. А гляделки такие же сумасшедшие, как у моего старика, только у меня голубые, а на этой карточке вроде бы еще и косят малость. Загар хороший, но волосы торчат, как поросячья щетина. Ладно, ну ее к черту, эту карточку.
А может, там, на базе, на каждого из нас заведено особое досье, как в полиции: "Приговорен к двум годам каторжной работы в Малайе - высшая мера наказания, дозволенная законом. Там узнаешь, можно ли в девятнадцать лет надеяться выйти сухим из воды. Введите следующего". Он представил себе, что содержится в этом досье:
"Политические взгляды: социалист, читает "Совьет уикли".
Личная жизнь: беспорядочная, в итоге перестал уважать власти и теперь заработал двухлетний срок. В настоящее время - соломенный вдовец.
Комплексы: материнский, отцовский и комплекс неполноценности.
Патриотизм: отсутствует. Необходимо строгое наблюдение.
Любимая киноактриса: Джин Крейн.
Положительные качества: хороший радист и не зря получает свои шесть шиллингов в день. Работает по шестьдесят часов в неделю - так что пока еще отпущен быть не может.
Дисциплина: никакой. Даже на дежурство является в гражданской одежде".
Между тем Хэнсфорд и Керкби затеяли ссору. Хэнсфорд был здоровенный темноволосый южанин, всезнайка, который в девятнадцать лет уже был на полпути между зеленой юностью и уравновешенной зрелостью. Верхняя губа у него все время кривилась, и это казалось скорее моральным, чем физическим, недостатком, словно подчеркивало неожиданную смену настроений. Когда Хэнсфорд бывал весел и добродушен, вокруг него собирались все, кто оказывался в столовой, зная, что предстоит потеха; но когда он бывал мрачным и раздражительным, то заражал своим дурным настроением всю казарму, рискуя обратить общее раздражение против самого себя. За это Хэнсфорда особенно не любили. И вот теперь, почти голый, обернув лишь вокруг бедер полотенце, он стоял в воинственной позе, держа в руках мыло и белье. Он уже собирался выйти, но вдруг его любопытное ухо уловило, как Пит Керкби сказал кому-то, что он вовсе и не был призван, а пошел добровольцем. Хэнсфорд, покрепче затянув полотенце на бедрах, немедленно высказал сомнение на этот счет, причем на лице у него появилось такое недоверчивое и подозрительное выражение, что оно само по себе было уже оскорбительным для того, с кем он разговаривал.
- Да брось, никакой ты не доброволец, - протянул он таким тоном, что было ясно: он никогда не поверит этой глупости. - Соври лучше еще что-нибудь.
- А все-таки я пошел добровольцем, - спокойно отозвался Керкби.
Брайн потянулся за жестянкой с табаком, чтобы скрутить папироску. Вкусы его менялись в зависимости от настроения и часто от возможностей: он пробовал курить трубку, черные китайские сигареты, готовые или собственной набивки, и всякий раз это означало, что он спокоен или возбужден, рассердился на кого-нибудь или просто разбогател. Недоверчиво искривленная верхняя губа Хэнсфорда скривилась еще больше.
- Кончай трепаться, брехун паршивый!
- Заткнись! - крикнул Брайн. - Не твое дело, добровольцем он пошел или нет.
Керкби был его старый друг, еще по Рэдфорду, с тех времен, когда оба они пятнадцатилетними мальчишками работали на картонажной фабрике. Низенький, плотный, крепкий, как ослик, Керкби все больше помалкивал, хотя время от времени вдруг обнаруживал чувство юмора, особенно когда Брайн еще там, на фабрике, пытался внушить ему свои политические взгляды. На фабрике они работали вместе, таскали с грузовиков к чанам мешки с сухим клейстером и квасцами или же загружали тележки с мокрым, только что изготовленным картоном в жаркую сушилку.
- Я пошел добровольцем, потому что мне там надоело, сыт был по горло, - терпеливо объяснил Керкби.
Но Брайн знал, что не так нужно спорить с Хэнсфордом, который тут же ответил:
- А вот мне бы там никогда не надоело.
- Не беспокойся, - сказал Керкби. - Я отсюда выберусь вместе с тобой, потому что завербовался только на время "чрезвычайного положения". А иначе меня бы все равно призвали.
Брайн пускал клубы табачного дыма, присев на койку у выстроенных в ряд сверкающих сапог, и слушал, как глухо и мягко разбивается о берег волна и как дождь стучит по крыше - звуки эти словно отбивали секунды смертельной скуки между дежурствами. Молодой малаец Че-Дин начищал сапоги до блеска. Можно было подумать, что это составляет предмет его особой гордости - два ряда сверкающих сапог, вытянувшихся по казарме, но Брайну казалось иногда, что малаец ненавидит всю эту мерзость еще больше, чем он сам, а уж это что-нибудь да значило. Че-Дин был маленький, изящный и хрупкий, на работу он часто приходил в сари и мягкой фетровой шляпе. Однажды он показал им дерево, возле которого японцы расстреляли малайцев и китайцев, и тогда Брайн спросил его, кого он предпочел бы в Малайе - японцев или англичан. Че-Дин пожал плечами и ответил: "Какая разница? И те и другие заставляют нас работать почти бесплатно". А этот псих Хэнсфорд пришел в ярость и тут же швырнул в малайца сапогом, угодив ему прямо в плечо; слезы стыда навернулись на глаза Че-Дина, и он исчез из казармы на целых три дня. "Я не хотел в него попасть", - оправдывался Хэнсфорд перед соседями, которые ругали его и за меткость и за отсутствие выдержки.
- Выходит, ты получил даже больше, чем просил, когда тебя отправили в этот поганый свинарник? - Хэнсфорд уселся на койку, словно собирался спорить весь вечер, хотя Керкби теперь мечтал только об одном - снова приняться за ковбойский роман, который читал до этого. И все же самому Керкби тоже иногда доставляло удовольствие, когда с ним ссорились.
- А мне тут неплохо. Я бы никогда не побывал в этой стране, если бы не пошел в армию, верно ведь?
Хэнсфорд потер зад.
- Ну, я мог бы придумать получше способ поглядеть на мир, а то загнали, как скотину, на военный транспорт.
- И я тоже, дружище. Да денег на это не заработал.
- Ну, если так, ты правильно поступил, - сказал Хэнсфорд высокомерно и снисходительно, давая понять, что он одержал верх. - Двадцать один год службы будет тебе в самый раз.
Керкби усмехнулся.
- Ты что, думаешь, я спятил? - он безуспешно пытался скрыть под усмешкой свое раздражение. - Три года службы - невелика беда.
Хэнсфорд уже вышел на середину барака.
- Не забудь, это лучшие три года в твоей жизни.
- Будет тебе, - вмешался Брайн. - Каждый год - лучший год в нашей жизни, все они лучшие.
- Только не тогда, когда форму носишь. Хэнсфорд отвернулся, не желая спорить с Брайном, и пристально посмотрел на Керкби, словно хотел ударить его, но не знал, что из этого получится. Он был теперь взбешен больше, чем Керкби, и тот, заметив это, весело улыбнулся.
- Ну что ж, по мне, три года - в самый раз.
- У тебя просто мозги набекрень, - бросил ему Хэнсфорд.
Все прислушивались к спору, оторвавшись от своих книг, от сигарет, от мыслей и просто так - от бездумья.
- Набекрень, да не совсем, Хэнсфорд! - угрожающе крикнул Томпсон, который завербовался на двенадцать лет.
- Ну и пусть набекрень, раз я так хочу, - сказал Керкби. - Плевать. Домой я отправлюсь на той же самой посудине, что и ты, только я не хнычу. Я люблю солнце и люблю купаться. Мне даже платят за это. Не так уж плохо побыть тут годик-другой.
Хэнсфорд никак не мог понять, почему Керкби так доволен.
- Тебе бы наняться вербовочные плакаты писать, - сказал он и побрел по ступенькам принимать душ.