С криком, беспорядочной гурьбою, несмотря уже на едущего атамана, люди врывались в дома и выбегали оттуда с узлами, иконами, шкатулками.
Один рослый посадский ухватил за волосы подьячего и тащил его. Тот падал на землю и отбивался.
- Под раскат его! - кричали вокруг.
- А славно гуляют молодцы! - с удовольствием сказал Стенька и прибавил: - Ты не думай, у меня порядок строгий, все поровну поделится!
Наконец показалась площадь и собор, рядом с которым высилась колокольня.
- Батько судить приехал! - раздалось в толпе, и она разом всколыхнулась и расступилась на две стороны. Василий взглянул перед собою и увидел страшную картину.
Вся соборная паперть была залита кровью, и у входа в церковь лежал, раскинувшись, обезображенный труп. Лица его не было видно, но в откинутой руке был зажат длинный нож, весь почерневший от крови.
А у пяты высокой колокольни во всяких позах, в изодранных одеждах, а некоторые и обнаженные вовсе, лежали брошенные, с завязанными руками старики, мужчины, женщины и даже дети. Впереди всех на ковре, в дорогом кафтане и латах, лежал пожилой полный мужчина. Лицо его было смертельно бледно. Ковер под ним был смочен кровью.
- А что было тут? - спросил Стенька, останавливая коня и быстрым взглядом окидывая картину.
- А какой-то бисов сын, - ответил Фролка, - стал у двери да и ну, машет ножом и не пускает!
- Это дура, Фрол! - высунувшись из толпы, крикнул какой-то оборванец.
- И впрямь дура! - усмехнулся Стенька - А ну, братики, подымите мне воеводу!
Он медленно слез с седла и вперевалку пошел к раскату.
Двое казаков бросились к лежавшему на ковре и, быстро взяв его под руки, поставили на ноги.
Стенька медленно подошел к нему, принял от казаков, взял под мышку своей сильною рукой и с ним вместе скрылся за маленькой дверкой колокольни.
Кругом воцарилась мертвая тишина. Василий, Фрол и Васька Ус слезли с коней и все с замиранием сердца смотрели на верх колокольни.
- Вон они! - крикнул их толпы голос.
- Дурень, - ответил другой, - батько его на самый верхний венец взведет!
- Тихо идут как! Я в минуту бы…
- Небось батька, поди, несет его на руках!
- Вошли, вошли!..
На верхнем ярусе колокольни показался Стенька и с ним рядом воевода. Они стояли плечо о плечо.
Стенька что-то говорил воеводе. Воевода покачал головою.
- Ишь, ишь! - заговорили в толпе. - Ну, конец тебе, воевода!
Стенька, видно было, как подтащил воеводу к низким перилам и толкнул его от себя в грудь обеими руками.
- Ух! - охнула толпа. Тело воеводы мелькнуло в воздухе и грузно ударилось о землю.
Что-то вздрогнуло в груди Василия.
- Ишь ты как побелел, братику! - сказал ему, толкая его в бок, Ивашка Волдырь.
- С непривычки, - усмехнулся Ус.
Стенька Разин тихо вышел из-под колокольни.
- Ну, и поджигать можно! - сказал он, подходя к своим.
- А что с этими сделать присудишь? - спросил Ус. Стенька оглядел толпу связанных равнодушным оком.
- Что? Да повесить их! - ответил он и пошел.
- Расправляйтесь, братики, со своими недругами! - крикнул Ус.
В ответ ему раздались рев и вопли. Толпа, стоявшая доселе в нетерпеливом ожидании, рванулись к подножию колокольни.
Вон казак взмахнул саблею, какой-то мужичонка, вопя, рвался вперед, подняв над головою огромный кол; вон ражий стрелец закрутил волоса женщины на руку и медленно водил по ее горлу ножом. Кровь брызнула фонтаном, и он осклабился.
Василий отвернулся в ужасе и побежал вдогонку за атаманом. Вдруг он поскользнулся и упал, руки его скользнули по чему-то влажному. Он поднялся. Тонкой струею от собора текла липкая кровь, перемешанная с грязью.
Он добежал до приказной избы и перевел дух. Навстречу ему с гоготом казаки, посадские и стрельцы ворохами тащили толстые книги, свитки и грудой кидали перед собою на площадь.
- Куда это? - спросил Василий.
Один казак посмотрел на него с удивлением.
- А жечь! - ответил он.
Василий вошел в избу. Посредине стоял длинный стол, уставленный едою, кубками и сулеями. Стенька Разин, засунув за широкий кушак руки, сдвинув шапку на затылок, кричал казакам:
- Несите, несите, молодцы!
Он увидел Василия и кивнул ему.
- Вот так я сожгу все дела и на Верху, в Москве! Ну их к бису. От них только одно горе!
Василий опустился на лавку. Стон и вопли стояли в его ушах; чуть он закрывал глаза, перед ним вставал стрелец, режущий женщину. Он невольно вздрагивал и раскрывал глаза.
- Что ты такой сумный? - спросил его Стенька, подходя к нему.
- Крови много! - тихо ответил Василий.
- Ха-ха-ха! A казаком назвался! Как же ты, братик, воеводу накажешь?
Словно кнутом ударил он Василия, и тот сразу загорелся злобою. Глаза его вспыхнули.
- Вот то-то! - одобрительно сказал Стенька - А тут, братику, каждый свои счеты сводит.
В избу друг за другом стали входить есаулы. Лица всех и одежда были испачканы кровью. Глаза горели страстью, и все, крича и шумя, казались пьяными.
- Ну, хлопцы, поработали за сегодня! Пображничаем! - сказал Разин, садясь в голову стола. - Ты, Фролушка, справа садись, а Василий слева, вот так! Ты, Вася, - обратился он к Усу, - вином потчуй. Наливай водки сначала по доброй чаре!
Казаки жадно набросились на вино и пищу. Они брали руками из мисок куски мяса и рвали их зубами, запивая вином, медом, водкою. Беседа делалась все шумливей и шумливей.
Стенька весело расспрашивал всех о взятии города.
- Ни, - говорил Ус, - и у Вознесенских ворот было мало драки. Только немчин один…
- Какой немчин?
- А тот. Помнишь, батька, когда мы отсюда уходили, воеводы до нас немца послали. Ты еще его чуть саблей не окрестил.
- Так он, песий сын, дрался?
- Пока не зарубили его, все саблюкой махал!
- Ишь, бис его возьми!
- А там и ничего больше, - заговорил Фрол, - только черкесы да персюки дрались. Ну, да их немного и было!
- Всех позабрали?
- У батьки их попряталось много, на митрополичьем дворе.
- Ну, тех оставить надо до поры. Уважим батьку! Эх! - смеясь, воскликнул Степан. - А помните, есаулы, как ваш батько в этой избе булаву сложил. Еще воеводы так-то кочевряжились!
- Эге-ге! А помнишь, батько, як князь Львов шубу у тебя оттягал, - сказал Федька Шелудяк, рослый мужик с бабьим лицом.
Стенька кивнул.
- Попомнились ему мои речи, вражьему сыну! А вы, братики, дуванить будете, шубу мне отдайте!
Василий молча сидел подле атамана и с удивлением смотрел на него. Что в нем? Вот он сидит со всеми, такой же, как все. Даже одет не лучше, чем вот хоть Ивашка Терской или Васька Ус. И говорят с ним все, как со своим казаком, а вот он встанет да оглянет всех - и вдруг шапки полетят с голов, и все смолкнет, и по одному слову его пойдут в огонь, на верную смерть.
И Василий чувствовал, что и он за этим Стенькой пойдет везде. Степан, словно угадывая его думы, оборачивался к нему и ласково трепал по плечу.
- Пожди, братик, скоро на Саратов пойдем! - говорил он ему.
В избе уже шел дым коромыслом. За дверями избы глухим стоном отдавалось народное буйство.
Степан подозвал своего любимого Волдыря и тихо сказал ему:
- Ты, Иваша, пойди собери раду да скажи о добром казачестве. Завтра, мол, присягать будете!
Волдырь пошатнулся и пошел из дверей.
- А ты, Федя, - перегнулся Степан к Шелудяку, - закажи все добро в Ямгурчеев городок тащить. Завтра там его и подуваним.
- Ладно, батька! - покорно ответил Шелудяк и вышел следом за Волдырем.
- Пейте, браты есаулы! - закричал Степан. - Пейте, казаки! А ну!
- Помнишь, атаман, - сказал ему Терской, - как про нас песню Кривоглаз сложил. Славный мужик был и песни ладно складывал! Персюки зарубили!
- А ну!
- Подтягивайте, хлопцы!
Терской приложил руку к щеке и затянул высоким фальцетом:
Что пониже было города Саратова,
А повыше было города Камышина,
Протекала, пролегала мать Камышинка-река:
Как с собой она вела круты красны берега.
Круты красны берега и зеленые луга…
Песню подхватили гуляющие и хмельные казаки, и она гулко разнеслась по приказной избе. Пели они про то, как удалые разбойнички перетащили через нее на Волгу с тихого Дона свои струги и пошли вниз на сине море Хвалынское, и было в той песне столько молодецкой удали, столько шири и воли, что у Василия слезы выступили на глазах, и, сжимая кулаки, он думал про себя: "Вот она, жизнь молодецкая!"
Песня вынеслась на площадь, там подхватили ее проходившие казаки и понесли дальше, и зашумела она по всему городу.
- Ну, братцы, - вдруг сказал Степан, - а я с вина да радости и захмелел совсем. Поеду к себе на струг. В утро свидимся, а вы пока что гуляйте! Вася, - сказал он Василью, - ты спать-то на струг ворочайся. Поедем, Фролушка!
Они поднялись и вышли из избы. Их ухода почти не заметили пьяные есаулы. Песни сменялись песнями.
Василий поднялся и осторожно вышел из избы. Время приближалось уже к вечеру.
IV
Василий вышел на крыльцо и на минуту остановился в изумлении и ужасе: у крыльца стояла огромная лужа крови и в нее вливалась широкая кровавая река из собора, откуда все еще раздавались неистовые крики, смешанные с воплями и стонами.
- Что там деется? - машинально спросил Василий у пробегавшего мимо стрельца. Тот на мгновение приостановился.
- А лиходеев бьют! - ответил он и побежал дальше. Площадь представляла волнующееся море лиц и голов.
Одни, что-то крича, бежали от раската, другие устремлялись к страшному месту побоища, с гиком и хохотом пьяная ватага влекла какого-то юношу, одетого в длиннополый кафтан. Через мгновение четверо стрельцов тащили своего офицера и кричали:
- Не бойсь, теперь мы покомандуем!
Василий сошел с крыльца, осторожно обошел страшную лужу и пошел по городу.
Но, пройдя немного, Василий вошел в пустынные улицы. В них словно вымерла жизнь. Маленькие лачуги и высокие двухэтажные дома с раскрытыми настежь воротами хранили какое-то печальное молчание, словно в каждом доме был покойник.
Василий вошел в ворота одного дома Кругом было тихо, безлюдно. Цепная собака с разрубленной головою недвижно лежала подле своей конуры, уткнувшись мордой в s лужу крови.
Сараи, амбары, клети - все было отперто настежь; у лестницы, что вела в хоромы, были сломаны перильца, и двери крыльца были сорваны с петель.
Василий понял эту безмолвную картину. Жил тут какой-нибудь боярин. Челядь его, почуяв волю, расправилась, с ним и с его добром, годами копленным.
"Что ж, так ему и надо! - стал говорить себе Василий. - Бил он и истязал холопов. За него их и на правеж водили, может! Ну, теперь и расплачивайся!"
Но в то же время сожаление прокрадывалось в его душу, и ему опять вспоминалась женщина, которой стрелец резал горло.
Он перешел, двор и вошел в густой, тенистый сад. Влажный, ароматный воздух охватил его теплым дыханьем. Словно презирая людские страсти, в кустах защелкал и залился трелью соловей.
Василий опустился на лавку и задумался.
Вспомнились ему вечера, проведенные с Наташею в саду Лукоперовых. Так же легко и сладко дышалось, так же пел соловей! И все у него отняли.
- Бить их, как псов! - вскрикнул он вдруг, снова пылая мщеньем и забыв свою мимолетную жалость. Бить за все! И за то, что они холопов мучают, и за то, что ко всякому, кто беднее, они как к смерду относятся. За его, Василия, обиды всем им один конец!
И, выхватив саблю, он с яростью отрубил тяжелую вишневую ветку, что склонилась перед ним.
В это время позади него послышались голоса. Он оглянулся и увидел Кострыгу и Тупорыла, идущих по аллее к дому. Лица из были красны от возбуждения и грязны от крови, смешанной с пылью. В руках их были обнаженные сабли, тусклые от крови. Без шапок, с растрепанными волосами, с горящими лицами, они походили скорее на зверей, нежели на людей.
- Важно! - говорил хриплым голосом самодовольно Тупорыл. - Я, может, их десять убрал! Все по голове цап!
- Кабы до нашего боярина добраться! Уж я бы… - хрипло засмеялся Кострыга.
- Я три образа и с такими окладами забрал! Золото, слышь!.. Говорят, волоки в Ярчей-город.
- Ямурчей, - поправил его Кострыга
- Все одно. Я и отдал казаку. А может, вор!
- Не! У них в порядке.
Тут они увидели Василия и на мгновение остановились.
- Атаман! - воскликнул Кострыга. - Ты отколева?
Василий кивнул им.
- Откуда и куда? - спросил он вместо ответа.
- Мы-ста? А поначалу у раската были, постиг по домам боярским пошарпали. Смотрим, сад и дом виден. Думаем, заглянем! И - шасть через тын. А ты и тут… - объяснил Тупорыл.
- Пойдем, атаман, в горницы! - предложил Кострыга.
Василий машинально пошел за ними. По дороге словоохотливые мужики говорили без умолку.
- Уж и потешились над боярами, ох как!..
- Как это батюшка Степан Тимофеевич отдал приказ, мы и на них. Завыли! А я им - вот те правеж, вот те батоги, вот те тягло!
- Потом есаул приходил. Кто, говорит, из вас в казаки хочет? Слухайте! Собрал народ и начал рассказывать: казак, гыт, вольная птаха. Ни он, ни ему. Что хошь!.. Ну, все и закричали: хочим в казаки идтить!..
- Попов бить хотели, да не дали!
Они поднялись на крыльцо, вошли в сени и из сеней в горницу.
Стол и лавки стояли по местам, но видно было, что тут побывали холопы. По углам не висело ни одного образа, на полу валялись сорванные с них полотенца, некоторые с обрубленными концами, вероятно, из-за жемчужной вышивки. Они шли дальше по горницам. В каждой виднелись следы разбоя. Везде содранные образа, разбитые сундуки, лари, развороченные постели. Они поднялись в терем. Там в узких переходах, словно снег, лежал на полу пух. В девичьей комнате, по самой середине пола, раскинувшись, лежала полная женщина, задушенная полотенцем. В рот ей было воткнуто веретено.
Кострыга отодвинулся и перекрестился. Тупорыл сказал:
- Психа! Надо быть, ключница, баба-колотовка.
Дальше они вошли в крошечную горенку.
Чудом уцелевшие пяльцы с хитрой вышивкой разноцветными шелками стояли у оконца.
- Надо быть, боярышня жила, - сообразил Кострыга.
- Глянь! - закричал Тупорыл. - Ноги!
Василий взглянул и действительно увидел две толстые ноги, обутые в синие шерстяные чулки, и край юбки.
- Тащи! - весело крикнул Кострыга и, ухватив ноги, как ручки тачки, стал пятиться.
Из-под кровати выдвинулись жирные, как колоды, ноги, короткая спина, голова в повойнике. Кострыга вытащил толстую, короткую бабу и повернул ее на спину, жирным, обрюзглым лицом кверху.
И едва он повернул ее, как баба мигом вскочила, бросилась на колени, вытянула руки и завопила:
- Милостивцы вы мой! Золотые вы мои! Яхонтовые! Не губите меня, сиротинушку! Ничем, ничем неповинна я, голуби!
- Кто ты? - спросил ее Василий.
- Маремьяниха, государь мой, Маремьяниха! Боярышнина кормилица. Как это вбежали они, лютые…
- Кормилица! - заревел Кострыга. - Да нет хуже гадины на боярском дворе, она шепотуха, она дозорница, от нее, подлой, девки чахнут, парни губятся. Бить ее, подлую!
- В окошко ее! - сказал Тупорыл.
- Милые вы мои! - завизжала старуха.
- Пихай! - вымолвил Кострыга.
Василий поспешно вышел из горницы и спустился на двор. Вдруг над его головою раздался визг, тяжелая масса мелькнула в воздухе и грузно шлепнулась у его ног.
Василий успел отскочить, но капли крови из разбитой головы брызнули на его руку. Почти тотчас к нему подошли Кострыга и Тупорыл.
- Окочурилась! - сказал Кострыга.
- За што вы ее? - спросил Василий.
- А за то, что кормилица! - ответил Тупорыл. - У нас в вотчине вот такая же есть. Завсегда от нее одна девка плачет, другую дерут, третьей косу стригут.
- Мою Агашку раздели, - сказал хмуро Кострыга, - да в мороз в сугроб снега и посадил боярин. Она и померла. А все через кормилицу!
- Лютей нету, как ежели да свой брат, холоп, верх возьмет!
- Помогите, ой, помогите! Не приказный я!
- Врешь, приказная душа! С меня три алтына взял!
- А с меня корову! - раздались голоса с улицы. Василий выбежал.
Рослый детина отбивался от четырех гультяев, и все они орали на всю улицу.
- А вот я его! - закричал вдруг вышедший из угла пьяный казак и махнул саблею.
Рослый детина поднял руки к разбитой голове и как сноп рухнул на землю.
- Вот как мы их! - похвалился казак.
Сумерки сгустились. Уже ничего не было видно, только со всех сторон раздавались вопли и крики. Василий пробрался, уже не разбирая, что под ногами, к приказной избе, сел на своего коня и медленно поехал к атаманскому стругу, что стоял у берега, верстах в двух от города.
Крики слышались ему всю дорогу.
На пути его обгоняли казаки, пешие и конные, мужики, голытьба, пьяные, веселые…
Он слез с коня, сдал его какому-то пьяному казаку и тихо вошел на струг.
- Кто? - окликнул его голос.
- Я! Василий!
- А! Ты! - сказал ему Фролка. - А братан упился и спит. Я вполпьяна. Хочешь пить?
- Браги, пожалуй!
- Браги? Эх ты, а еще казак. Иди, у нас варенуха есть!
Он ухватил Василья за руку и потащил в рубку. Там, лежа на полу, сидя на корточках, пьянствовали есаулы, говоря промеж себя вполголоса.
- Ныне еще тысячи три прибавилось, - говорил Ус. - Силы у нас - ух! Пока до Москвы дойдем, сто тысяч будет!
- Ну уж? - усомнился Фролка.
- Верно! Ты считай - мордвы сколько, чувашей, опять татарва из-под Казани. Что мухи на мед, все идут!
Василий пристроился в углу и под их говор заснул тяжелым сном.
Виделись во сне ему убитые, видел он опять стрельца с ножом, мамку, исступленно вопиющую… Стенька Разин махал саблею и кричал: "Всех бейте!" Василий бросился на старика, а в это время Наташа вдруг встала бледная, с расширенными глазами и кричит: "Не губи его, меня потеряешь! Его бей!" - и указывала ему на Разина, а Разин, скаля белые, острые зубы, отвечал: "Меня сабля не берет, пуля не трогает. Режь, Василий, и свою лебедку!" А потом вдруг обратился в ясного, светлого воина. "Я князь Прилуков! И тебе смерть! А Наташа моя! Моя!" - закричал Василий и проснулся. Утренний свет пробивался в рубку. Есаулы вставали и вылезали из-под низких дверей.
- Подымайся! - говорил Василию Фролка. - Брат в город едет. Нас уже кликал!
Василий поспешно вскочил и, чтобы отогнать впечатление сна, быстро вылез на палубу. Яркое солнце уже играло на воде.