Звук ли барабана, от которого Карл успел отвыкнуть во время дороги, или доносившийся грохот ядер бомбардировки Кюстрина, или желание заглушить свою злобу, или все это вместе возбуждали Карла к усиленной деятельности, и он из кожи лез, обучая голодных солдат и воображая, что этим сразу забирает роту в руки, потому что показывает, какой он есть на самом деле строгий начальник.
Выстрелы со стороны Кюстрина становились все чаще и чаще; наши, принявшись за дело, не уставали, и эти гулкие, доносившиеся издали, выстрелы, к которым уже привыкло ухо солдат, как мельник к стуку жернова, были для Карла первыми, слышанными им, настоящими выстрелами, то есть такими, которые посылались не для того, чтобы разрушить искусственную цель, а для того, чтобы бить как можно больше людей. Но Карл не видал этих убитых людей, и потому отдаленный грохот ядер, бой барабана и бряцание оружия солдат были для него полными поэзии звуками войны и действовали возбуждающе.
Он командовал, горячился, показывал и забыл уже о времени.
По его расчету еще много надо было "поработать" над ротою, чтобы привести ее в более или менее приличный вид, как вдруг ему пришлось скорее, чем он думал, убедиться, чем была на самом деле его рота.
С фермы прискакал адъютант с приказанием немедленно сниматься и идти. Он казался сильно взволнован, и на лице его была уже заметна та тень внушительной серьезности, которая является у военных пред началом настоящего дела. И эта серьезность сейчас же передалась окружающим.
"А? что? сражение? мы идем в сражение?" - блестя глазами и, как новичок, радуясь, думал Карл и, вероятно, спросил об этом у адъютанта, потому что тот ответил ему:
- Нет, пока еще не идем, а отступаем.
- Да, отступаем, - согласился Карл и оглянулся на капрала. - Я думаю, люди успеют пообедать еще? - несколько сконфуженно спросил он.
Капрал махнул рукою и ответил только: "Эх, ваше высокоблагородие!", - но в этом ответе было сказано многое. "Мы вас потешили, - говорил этот ответ, - голодные промаялись, все сделали по-вашему, не мешайте теперь и нам".
И, словно получив от ротного командира приказание, капрал стал делать распоряжения.
В постоянной борьбе походной жизни у этих людей выработались совсем иные приемы команды, более простые и ясные, чем это требовалось уставом.
Карл, всегда гордившийся своим званием устава, которое обыкновенно ставилось в пример другим, увидел теперь вдруг пред своими глазами такое, что он никак бы не мог предполагать; солдаты его роты вдруг разбежались с криком и шумом, произошла какая-то сумятица, кажущаяся бестолковщина, хотя старый капрал все время распоряжался и, должно быть, все понимал. И вдруг, как бы по-волшебству, все палатки исчезли, куда-то спрятались, и люди снова выровнялись в ряды. Со всех сторон кругом шли и двигались солдаты, и не успел Карл опомниться, как место, занятое только что лагерем, опустело, и сам он, Карл, со своей ротой шел уже в рядах выбравшегося на дорогу полка.
"Однако они ведь не ели", - подумал он снова и, поглядев на солдат, удивился их бодрому и выносливо-покойному виду, с которым они шли, забыв, разумеется, наставления размеренного, считанного шага.
III
ПЕРВОЕ ДЕЛО
Выступление застало Карла врасплох, и после первого же перехода он не мог уже разобрать, куда девались его вещи. Его денщик куда-то исчез; Карлу сказали, что он, вероятно, в обозе. Эйзенбах решил потерпеть до завтра, но на другой день их опять повели; они шли лесом, перебрались через овраги и наконец остановились. Карл узнал, что они располагаются на позиции, что король Фридрих соединился с графом Дона против них, что пруссаки, вероятно, будут атаковать и что его вещи находятся в обозе, отправленном к Клейн-Камину и расположенном там вагенбургом.
Название "Клейн-Камина" знали, но, где именно был он, указывали различно.
Карл "пока" решил обойтись как-нибудь без вещей, потому что не хотел оставлять роту без себя. Состояние этого "пока" было истинным выражением его теперешнего положения. Так же, как он решил вещи оставить пока, решил он не приводить пока в ясность своих отношений к Артемию, своему подчиненному.
Эйзенбах в первый раз еще чувствовал себя "накануне сражения" и не понимал, что все, которые окружали его, чувствовали себя так не только сегодня, но давно уже привыкли к этому, потому что в продолжение похода всегда находились накануне дела.
Двадцать четвертого августа нового стиля, с девяти часов утра, послышались первые выстрелы с неприятельской стороны.
Седьмая рота Тарасовского полка, которою командовал Карл, пришла на место ночью и, когда рассвело, очутилась на небольшом возвышении. Местность кругом была болотистая; сзади виднелся большой лес; впереди было селение, занятое неприятелем.
Карл, уверявший, что любит все делать обстоятельно, постарался узнать у адъютантов и прочих офицеров нашу позицию. Оказалось, что мы ночью переменили фронт, что наши войска расположены продолговатым четырехугольником и что такая позиция выработана практикой наших войн с Турцией. Одни говорили, что все это очень хорошо, другие, напротив, упрекали Фермора, зачем он не помешал обходному движению прусского короля, вследствие чего нам пришлось спешно менять фронт и наша позиция оказалась разрезанною двумя оврагами. Карл узнал также, что Тарасовский полк находится на правом крыле. Все это ему казалось очень важно, и он со своей стороны высказал адъютанту соображения относительно позиции. Он думал также, что ему придется воодушевлять или поддерживать дух своей роты, но сейчас же почувствовал, что тут и без него все пойдет ладно. Он почувствовал это, однако не желал показать и в душе удивлялся, как спокойно, с задумчивыми, серьезными и решительными лицами, солдаты и их старый капрал устраивались, не заботясь об остальном, на том месте, которое было отведено им, может быть, для того, чтобы найти тут смерть.
С Артемием он не сказал ни слова, но все время, куда бы ни смотрел, видел его и следил за собою, стараясь показать, что сам он не трусит, что он так же храбр, как этот счастливый соперник его, с которым "потом" он будет еще иметь время свести свои счеты. Карл сердился на себя за свою выходку и горячность под Кюстрином. Он понимал, что произвел дурное впечатление на роту. Но, если бы он знал, что они так скоро двинутся, разве поступил бы так. И он был уверен, что сегодня на деле докажет противное, доказав солдатам свою храбрость.
На линии неприятельских огней чаще и чаще вспыхивали клубы серого дыма и с странным, совсем другим, чем на ученьях и экзерцициях, гулом подымались к облакам; там вдруг виднелся высоко, точно повешенный на мгновение в небо, черный диск ядра, и потом все исчезало, и снова с раскатом, как из огромной трубки, вылетали серо-молочные клубы. Наши отвечали откуда-то с боков и снизу.
Карл, волнуясь, нетерпеливо ходил, чувствуя, что н_а_ч_а_л_о_с_ь, и ожидая, когда же очередь дойдет до них, до него, потому что значение этих гулких дымных ударов ему не было еще совсем ясно. Там, под Кюстрином, они были совершенно понятны: мы бомбардировали город; но ведь тут города нет, тут сражение; где же враг, где неприятель, с которым ему нужно будет "схватиться"?
"Верно, еще рано", - успокаивал себя Карл, поглядывая, с каким равнодушием курил свою коротенькую трубочку капрал, присевший на попавшийся ему камень.
Немолчный грохот наших и неприятельских орудий не только продолжался, но и усиливался все более и более; уже добрых полчаса, не уставая, стоял этот гул. Волнение Карла росло. Он раз двадцать обошел расположение своей роты и, казалось, уже вполне изучил и твердо запомнил все подробности этого места, и камень, где сидел капрал, и помятый куст, который сначала ему не нравился, потом понравился и опять успел уже надоесть. Карлу надоело ждать.
"Да что же это долго так будет?" - нетерпеливо спрашивал он себя.
Ни адъютанты, ни начальство, сначала изредка показывавшиеся, не приезжали больше. Казалось, седьмую роту забыли тут, на холмике.
Эйзенбах готов был идти на врага, жертвовать жизнью; отчего ж его никто не посылал вперед, отчего же никто не идет на него? Так глупо стоять и не знать, что делать! И хуже всего было то, что Карл чувствовал, что капрал и Артемий, и даже солдаты отменно знали, что им делать. Это-то и было обидно. Но Эйзенбах скорее дал бы разрубить себя на части, чем спросить у капрала: "Что же это?" И он продолжал ходить, с сознанием полного своего достоинства, гордо закинув голову, как бы говоря: "Погодите!.. дойдет дело до н_а_с_т_о_я_щ_е_г_о, увидим, - он или я". Под этим "он", конечно, подразумевался. Артемий.
"Он или я… он или я", - мысленно повторял Карл, когда вдруг совершенно неожиданный для него и новый звук где-то близко-близко потряс воздух, что-то шлепнуло тяжело, словно ухнуло, и запах пережженной селитры, смешанный с испарением нагретого металла, сделался ощутительней.
- Нацелил! - сказал чей-то голос, и в этот момент к Карлу подошел капрал.
- Ваше высокоблагородие, нужно людям сказать лечь, - на нас навели, - проговорил он.
- Да, да, нужно лечь, - согласился Карл, не сознавая хорошенько всего ужаса спокойных слов капрала "на нас навели".
Солдаты легли, но Карл, молодцевато оправляя шарф и мундир, ходил между ними, словно не желая понимать то, о чем говорили ядра, шлепнувшиеся два раза очень уж близко от его роты.
- Ваше высокоблагородие, - сказал ему капрал, - вам бы тоже прилечь.
Карл нетерпеливо дернул полу мундира.
- Молчать, не разговаривать! - вдруг совершенно неожиданно для себя выкрикнул он, но тут же подумал: "Глупо, очень глупо сердиться". Однако он все же сердился и, главным образом, на себя за то, что все еще никак не мог наладить свои отношения к роте.
В это время откуда-то справа к зычному гулу, утомившему уже с утра ухо, присоединилась вдруг мелкая перекатная трескотня, точно груду мелких досок повалили в яму.
"Что это?" - опять удивился Карл, не узнавая ружейного огня.
В воздухе протяжно, жалобно и весело зажужжали быстрые, словно пчелы, беспокойные пули.
"Только не кланяться, только не кланяться! - повторял себе Карл, делая усилие подавить всякое поползновение нагнуться. - Пора и нам начинать", - решил он наконец и подал команду.
Он весь был в волнении. Солдаты, напротив, делали свое дело с каким-то непонятным спокойным трудолюбием, с тем самым выражением, с которым мужик наваливается на соху и ворочает ее всем своим существом.
Утро разгоралось, но было еще в самом начале. Враг, очевидно, подходил, но из-за застилавшего теперь все кругом дыма никого и ничего не было видно.
"Ну, поскорей бы уж, поскорей!" - повторял себе Карл, сознавая свое бездействие и будучи готов умереть от нетерпения.
С непривычки, от запаха порохового дыма, от бессонной ночи, от треска и грохота жаркого дела, от радости так быстро и неожиданно попасть в сражение и, главное, оттого, что он с утра ничего не ел и не пил. Карл мало-помалу пришел в состояние, близкое к опьянению, когда голова начинает кружиться и мысли путаются, и всякое движение захватывает дух. Он уже совершенно бессмысленно твердил теперь свое: "Поскорей бы уж!.." - ходил, кричал, поднимая руки, воображая, что ободряет солдат, и не замечал, что старик-капрал стал уже относиться к нему опять с тем же деловитым презрением, с которым сказал ему пред самым выступлением: "Эх, ваше высокоблагородие!"
- Эй, сударик, что у вас спят там! - прокрикивал капрал.
Какой-то голос отвечал ему, но Карл не узнавал уже, что это был голос главного его врага - Артемия. Он перестал следить за ним и за собою. Он все еще думал, что все происходящее вокруг него, - не сражение, а так, начало, прелюдия, и ждал, когда же будет настоящее, ждал каждую минуту и каждую минуту обманывался. Но пьяный восторг его не становился от этого меньше.
Ружейные залпы трещали, гул стоял в воздухе от пушечных выстрелов, солнце поднялось высоко; и осеннее сырое утро сменилось жарким, почти летним днем. Карл уже привык к свисту и жужжанию пуль и не думал о том, чтобы "не нагибаться". Его волнение усилилось настолько, что он не замечал этого свиста и не замечал, как один из солдатиков, будто по своей надобности, отделился от строя и убежал, сильно махая рукою. Это был раненый.
Сам Карл тоже взмахнул рукою, как это часто уже делал сегодня, и вдруг почувствовал, что на этот раз ему машется особенно благоприятно. Рука у него, словно сама собою, так легко заходила вверх и вниз и потом из стороны в сторону, что он невольно придерживал ее другою, левою рукою, и пальцы этой левой руки попали во что-то мокрое, склизкое и теплое. Карл оглядел пальцы; они были в крови.
"Где ж я мог выпачкаться?" - мелькнуло у него - и сейчас же прошло, потому что он понял, что он ранен и, как только, он понял это, страшная боль защемила ему руку.
Он почувствовал уже потерю крови, чувствовал, что она отливает от его вдруг похолодевших щек и от сердца; последнее словно захлопнулось, ноги подкосились, и Эйзенбах, бледный, упал на согнутые колена.
Когда он открыл опять глаза, то же горячее солнце светило сквозь облако серого вонючего порохового дыма, и тот же треск и гул, которые были и прежде, стояли кругом.
Карл не только узнал этот треск и гул, но ему казалось теперь, что с самого рожденья, с детства, всю жизнь вокруг него немолчно так гудело и трещало. Кто-то наклонился над ним.
"Я умираю", - решил Карл и хотел сказать об этом тому, кто наклонился над ним, но узнал Артемия, который хлопотал возле него, сделал ему перевязку и привел в чувство.
Тяжелее этой встречи для Карла трудно было придумать, найти что-нибудь. Заботливость Артемия не тронула его. Напротив, новый прилив бешенства охватил его, и, стиснув зубы, он силился сказать:
- Пошел, пошел!
Артемий делал вид, что не слышит, а, может быть, и на самом деле не слыхал, что ему говорили, потому что, склонившись на одном колене над Карлом, все время следил за тем, что происходит в рядах его роты, распознавая ход дела своим привычным уже к перестрелке ухом и чутко следя по этому, насколько было необходимо его присутствие среди солдат.
В тот самый миг, когда Карл открыл глаза, Артемий почувствовал, что теперь он в своей роте нужен более, чем здесь, возле Карла, и быстро поднялся. Солдаты уже вскочили на ноги и скрылись в дыму, бросившись вниз с возвышения на показавшегося, очевидно, неприятеля. Артемий кинулся к ним. Эйзенбах видел, как он вдруг оставил его, и, с трудом поднявшись за здоровую руку, постарался глянуть ему вслед; но, когда он поднялся, на месте, где лежали солдаты, никого уже не было; дым… дым, кругом везде был дым, застилавший все - и небо, и землю, и самое жизнь.
- Und dann Punktum {И затем точка (нем.).}! - вспомнил почему-то Карл слова, которыми обыкновенно кончал ему диктовку учитель в детстве, и снова обессиленный упал на землю.
IV
ПОЛКОВОЕ ЗНАМЯ
Фридрих II, лично предводительствовавший своими войсками, успел произвести подробную рекогносцировку и решил атаковать правое наше крыло своими главными силами. Он выдвинул вперед свои батареи, и они открыли огонь, чтобы подготовить атаку.
В полдень прусский авангард под начальством Мантейфеля двинулся на русских. Это движение сначала было успешно; но по мере наступления авангард слишком отделился от остальной массы батальонов, а русские, ударив на Мантейфеля с фронта и фланга, заставили его отступить с большими потерями. Однако в это время кавалерия пруссаков зашла в тыл русским и в свою очередь нанесла им значительный вред. Наша пехота была окружена со всех сторон. Фермор был увлечен отступлением кавалерии и только вечером примкнул снова к армии, которая оставалась таким образом без настоящего главнокомандующего.
Но и в прусских рядах происходило немалое расстройство. Несколько раз сам король не без труда собирал вернувшиеся из линии огня беспорядочные толпы своих солдат и, восстановив порядок, снова вводил их в дело.
В средине дня на правом нашем крыле сами пошли в атаку. Пруссаки, не дождавшись удара, побежали. Сражение опять казалось проигранным для Фридриха, но снова спасла его кавалерия. Она была под предводительством Зейдлица. Говорят, он сам понесся вдоль фронта, когда в начале своего движения его конные полки засуетились было, встреченные русскою картечью. Их уставшие лошади едва могли идти галопом. Но отвага генерала дала такой подъем духу солдат, что они, несмотря ни на что, врезались в ряды русской пехоты. Тут произошла одна из тех рукопашных свалок, которая еще раз доказала, что русских можно истребить, но победить нельзя. В отвратительной позиции или, вернее, без всякой позиции, окруженные неприятелем, не на своей, а на чужой земле, из-за которой приходилось им драться, лишенные главного начальника, русские дрались до смерти, до последней капли крови. Только наступившая вечерняя мгла прекратила кровопролитие.
Все эти движения, атаки и отступления были, разумеется, восстановлены впоследствии, когда по отдельным рассказам, более или менее правдоподобным, составили, как обыкновенно составляются такие описания, - приблизительный контур битвы, расцветив его, может быть, и произвольными красками. Для самих участников все дело представлялось совершенно иначе. Для них не могло быть последовательности и порядка там, где главным основанием, самою сутью являлось наиболее беспорядочное, идущее вразрез со всякою законною последовательностью жизни, дело - убийство себе равного.
Этот период губительства, разрушения, убийства и смерти начался для седьмой роты тарасовцев главным образом с того момента, когда они, увидев пред собою, сквозь потянувшийся по ветру пороховой дым, синие прусские мундиры, побежали на них, а Артемий, оставив раненого Карла, кинулся за ними.
Это была первая атака авангарда Мантейфеля, отбитая русскими. Тарасовцы показали себя.
Но не успели они оправиться, не успели оглядеться и увидеть, что они сделали сами и что сделали с ними, как на них, откуда-то сзади, налетела неприятельская конница, и они стали отбиваться от конницы.
В эту минуту для Артемия, у которого давно пересохло во рту и который от усталости уже не чувствовал ног и рук, не существовало ни войны, ни сражения, ни общих движений; для него все сосредоточилось в наскочившем на него кирасирском офицере, который хотел растоптать его лошадью или убить палашом. Но он, Артемий, уверенный, что пошел искать для себя смерти, все-таки не позволил сделать это и, ворочая ружьем, уложил и кирасира, и его лошадь.
- Молодца, сударик! - услышал он ободряющий голос дяди-капрала, и этот голос снова опьянил его, и он снова кинулся вперед, очертя голову.
Пригорок, на котором с утра была расположена рота и где остался раненым молодой офицерик-командир, был давно потерян. Весь вид местности изменился от разбросанного по ней оружия, валявшихся зарядных ящиков, колес и главное - неподвижно, в различных и самых невозможных позах, лежащих людей, искаженных и изуродованных.
Артемий помнил, что ему вдруг пришло на мысль, зачем это они лежат так? Но он, не отвечая, сейчас же постарался прогнать этот вопрос от себя.
Потом его чрезвычайно поразил солдат Федор, которого в роте дразнили "Фридрихом". Этот Федор, раненый в голову, вернулся с перевязкой, снова в ряды и очень весело объяснил, что "н_е в_ы_т_е_р_п_е_л", душа его не стерпела.