– Маша, а Маша! Вот ты говоришь, тебе вперед дадут… Выручи ты меня, Христа ради, в ножки тебе поклонюсь… Дай десять рублей. Дело такое…
И Ольга подробно рассказала свое дело. Петю выкупить нужно – иначе такие долги нарастут, что никогда не справиться.
Маша выслушала серьезно, но прерывая.
– Плохо, – сказала она наконец. – Зарветесь. И служить ты идти не можешь от грудного-то, законного. Ладно, я дам, у меня и так есть, без барыни. А только когда отдадите-то?
Ольга подумала и без слез, деловым тоном сказала, что могут отдать через год. И дело было решено.
Пришел Никанор на минутку из погреба. Маша ему очень понравилась. Известие о том, что Петю можно выписать, не только не обрадовало его, но неожиданно испугало и разозлило. Он, хотя никогда не говорил этого Ольге, втайне глупо надеялся, что "пащенок" не приедет, так, куда-нибудь девается, пропадет, – и он, Никанор, его не увидит, и люди не будут смеяться… Мать Никанора, поссорившись с Ольгой, принялась убеждать сына, что над ним непременно люди станут смеяться. И Никанор забоялся и обозлился.
Однако выбора не было, и письмо с деньгами отослали в деревню на следующее утро.
V
Чухонка Мавра Ивановна слегка погрешила против правды, когда написала, что Петя в деревне "здоровье получил". Он менее всего походил на крепкого деревенского мальчугана. Большой не по летам, худенький, узенький, с тонкими костями, ровно бледный – Петя смотрел исподлобья, взором не то строгим, не то капризным. Петя знал, что его везут "домой", к "родной" маме, но не мог верить, что его настоящая мама, Мавра Ивановна, не будет при нем. Однако непривычная тревога мучила его, и он ни на секунду не выпускал из рук юбки Мавры Ивановны.
Последнее время и в деревне что-то удивляло Петю. Ему не давали булки, когда он просил. Старший брат Ваня больно побил его, когда Петя взял его новый пояс. Сапоги износились, других не дали, а когда он сильно порезал ногу, его же стали бранить. Мама один раз сильно ударила по руке за ужином, когда Петя не в очередь потянулся к чашке. Прежде это случалось только с Анюткой. Она тоже была на воспитании, но от казны, и к ней никогда никто не приезжал. Спать Петя привык с мамой, но теперь она иногда не брала его к себе – и Петя долго и тихо плакал от обиды и недоумения. Впрочем, когда пришло последнее письмо и стали собираться к отъезду, мама начала выть и причитать, дала Пете белый пряник, а Петя, охватив ее руками, думал, что ему все равно, куда ехать, лишь бы она была с ним.
Сапог все-таки не было; Пете надели на грязные ножки широкие шерстяные чулки и старые резиновые калоши, у которых носки отставали от подошв. Шапки тоже не было; а так как стоял уже ноябрь и порядочные холода, то Петину голову завернули в кусок разорвавшегося одеяла. Приехали в Петербург с поздней машиной. Извозчик стоил по крайней мере полтину, а потому Мавра Ивановна рассудила идти пешком.
Петя, которого она вела за руку, сначала покорно шел в своих калошах, потом подумал и сказал:
– Эйди, ведь у меня ножка болит.
Он говорил и по-чухонски, и по-русски, потому что их деревня была смешанная, и сама Мавра Ивановна часто говорила по-русски. Впрочем, Петя на обоих языках говорил нечисто и мало, хотя понимал все.
– Ножка болит? – отозвалась Мавра Ивановна. – Ничего, пройдет, сыночек. У родных мамы и папы сейчас молоко будем пить с булками.
Петя покорился и шагал, прихрамывая. Мама крепко держала его за руку; ему было страшно, но не очень, потому что она с ним. Ну, пускай папа и мама дадут чаю с булками, а потом домой, в деревню, со своей мамой, к Ване и Анютке, к поросятам н кошке. Дошли – было поздно, Мавра Ивановна устала, потому что тащила еще мешок холщовый с добром, всякими тряпками и деревенским гостинцем – медом.
Никанор уже пришел из погреба. Ольга только что уложила ребенка. Увидав новоприбывших, она ахнула, потом расцеловалась с Маврой Ивановной, поцеловала сына и почему-то принялась громко рыдать. Грудной ребенок заворочался и пискнул. Ольга тотчас же умолкла и неловко и суетливо принялась раскутывать Петю, который смотрел исподлобья удивленно и строго и не выпускал руки Мавры Ивановны.
– Никанор, – говорила Ольга. – Да чего ж стоишь столбом? Поди на кухню, попроси самовара у Аннушки! Экий, прости Господи, психопат! Шевельнуться не может, когда его просят!
– Позвольте поздороваться, – сказала Мавра Ивановна, и поздоровалась с Никанором за руку. – Супруг Ольги Ивановны?
– Точно так, – глуховато ответил он. – Никанор Полушников.
– Вот папа, Петичка, – сказала Мавра Ивановна немного тягучим, очень ласковым голосом. – Поцелуй папу! – Но Петя, вдруг охваченный ужасом, отвернулся и спрятал голову в платье Мавры Ивановны.
Никанор, даже и после отправки денег, почему-то не представлял себе, что Петю точно привезут. Теперь же, когда мальчик стоял перед ним, он испытывал необыкновенную злобу от этой неожиданности и вдруг с совершенной ясностью увидел и уверовал, что "люди", действительно, "будут смеяться".
Его одутловатое, бледное лицо не выразило приветливости, и Ольга, вдруг заметив это, уязвилась и вскрикнула:
– Нечего, нечего! Не слушай, Петька! Какой это тебе папа! Он тебе не папа!
Мавра Ивановна покачала головой.
– Ну, что это, Ольга Ивановна! Сразу ребенку такие слова! Напротив того, ему другое должно внушить!
Никанор исчез под предлогом распоряжений о самоваре. Начались вздохи и охи и различные приветствия. Ольга, раскутывая Петю, заметила, что он без шапки и без сапог.
– Неужели ж это вы его так и везли? – воскликнула она.
– А как же? – И Мавра Ивановна подняла на нее свои голубые, подслеповатые глаза. Мавра Ивановна была женщина лет тридцати, но казавшаяся гораздо старше, с грубой загорелой кожей темнее волос, которые у нее лежали очень гладко, плоские и желтые, слегка разноцветные. Губы она поджимала плотно и говорила с весьма сильным финским произношением.
– А как же везти еще его? – спокойно продолжала она. – От вас присылок никаких не было. Откуда ж ему сапоги взять? Мы вам о том писали.
– У меня ножка болит, – сказал Петя.
– Болит? Болит? – подхватила Ольга. – Да что это с ним? Ах, Боже мой! В калошах, в чулках рваных!
– А вы не прислали целых, – невозмутимо ответила Мавра Ивановна. – И ничего не болит. Шел, устал, то и заболело. А так не болит.
Ольга всплеснула руками.
– Всю дорогу с вокзала шел? Ну, подумать только! Да это уморить надо ребенка! Это какую совесть надо иметь!
– Почему это – совесть? Вы деньги на извозчика не присылали. Это к чему же так говорить…
Ольга посадила Петю к себе на колени. Петя тревожно вслушивался в разговор двух мам и неловко пытался сползти с колен, чтобы опять прильнуть к Мавре Ивановне. Он отлично вспомнил эту петербургскую маму: так же у нее и в ушах стеклянные серьги, так же волосы напереди взлохмачены и стоят колом, только теперь зуба во рту с одной стороны нет. И платье на плечах торчит. Петя понимал, что они хотят ссориться, что петербургская бранит настоящую за него, что будто настоящая его обижает, а это неправда и не может быть, потому что он сам, Петя, настоящую изо всех сил любит… Ему было обидно и хотелось ударить петербургскую маму, а потом укрыться к "эйди" на колени, которая его от всех защитит.
Он, наконец, выскользнул из рук Ольги и прильнул к чухонке. Ольга поймала его недружелюбный, злой взор исподлобья и сказала недовольным тоном, выбирая добро из узла:
– Совсем ему испортили характер в деревне. Очень испортили, сразу видать. Сколько еще возни будет с этим ребенком! Ну да здесь баловать не станем.
– И нисколько он не испорчен, а только ребенок знает, кто его любит, – проговорила торжествующая Мавра Ивановна. – Тяжело ребенку с мамкой расставаться. Еще как он перенесет. А вот, застращивайте его сразу словами, он у вас и вовсе заболеет.
Сердце Пети билось от страха и горя, хотя он до сих пор не понимал, что будет дальше. Когда пришел Никанор, Петя еще глубже спрятался в складки платья Мавры Ивановны и не мог принудить себя взглянуть в бледное, полное и злобное лицо "папы".
Никанор взбесился и сразу хотел проявить строгость, но сдержался, потому что струсил. И Ольга начала бы скандалить, да и перед Маврой Ивановной он чувствовал некоторую робость. Пусть, это еще не уйдет. А пока он удовольствовался тем, что незаметно, с тихой яростью, пребольно ущипнул Петю за ногу, надеясь, что испуганный мальчик не посмеет пожаловаться. Петя, точно, ничего не сказал, только вздрогнул от боли и тихо заплакал, неистово прижимаясь к чухонке. Она рассеянно утешала его, гладя по головке, и сладкие, приторные, слова утешенья чередовались с язвительными, которые она бросала Ольге, опять затеявшей перебранку: каких-то тряпок недоставало в привезенном добре.
VI
Серый, почти черный, ноябрьский день едва освещал узкую комнату. Свет, отраженный от мрачной стены противоположного флигеля, был так слаб и туманен, что даже розовые обои комнатки казались зловещими. В правом, совсем черном углу горела лампадка и красные, слабые пятна падали на позолоченные ризы икон.
У стола, приставленного к окну, сидел Петя. Ноги его недоставали до полу. Он не двигался; бледное, серьезное и мрачное лицо его застыло в одном выражении. Около стула лежали какие-то игрушки: деревянный, липкий от краски, конь с мочальной уздой, картинки старого модного журнала, коробки из-под папирос и леденцов… много коробок. Но Петя, прежде особенно любивший коробки, теперь не играл. Он сидел и думал.
Ребенок кричал на постели. Ольга укачивала его и громко и однообразно напевала, стараясь заглушить его голос своим. Мавра Ивановна вышла купить себе что-то на дорогу – она сегодня уезжала.
Когда стукнула дверь, Петя вздрогнул и хотел соскочить со стула. Но это была не Мавра Ивановна, а Маша, которая выручила Ольгу и дала десять рублей для Пети. Маша поздоровела, казалась веселой и розовой с холода. Одета она была легко, в одном платке, накинутом поверх черного, ловко стянутого платья с белоснежным передником.
– Здравствуй, Ольга, – сказала она живо и поцеловалась с подругой. Растрепанная, измученная Ольга казалась старухой перед нею.
– Маша! Что так давно не заглядывала? Правда, что ль, на месте? А как же твой-то?
Маша засмеялась и махнула рукой.
– Может? Да ну его! У меня место, я тебе скажу, такое – прелесть! Я сразу же на место пошла. Только и отдохнула.
– А ребенок где?
– В Воспитательном. Где ж ему еще быть? Вот, расскажу тебе, катавасия-то вышла! Вот смеялись-то мы! Пришел Модест тогда из магазина – сейчас получает письмо от меня, так и так, меня не ищи, я больше не существую; однако не воображай себе, чтобы я из-за такого дурака на грех пошла, я, может, лучше тебя найду; а в наследство получай ребенка. Все знают, что – твой. Так он, милая моя, прибежал к хозяйке – лица на нем нет. "Моя-то, – кричит, – что наделала! Покинула мне мальца!" Уж он тут ругал меня, ругал – мне хозяйка все рассказала, – а потом кричит: "Берите его, вот двадцать пять рублей, тащите в Воспитательный!" Хозяйка хочет ехать, а он одумался и говорит: "Постойте, я с вами поеду, а то вы номерок этой дряни отдадите, а я не желаю". И поехал.
– И что ж, не отдает номерка?
– Модест-то? Нет. Он опять около меня кружит. Иди, мол, опять ко мне, а то я номерок уничтожу, и ты свое дитя потеряешь. Да не очень-то я глупа.
– Не пойдешь?
– На муку-то на эту? То постыла была, то снова милой сделалась? Знаю его: по-своему только хочет сделать. Да шалишь, не на такую напал. А ребенок – что мне с него теперь? Вот подрастет… Небось не уничтожит номерка. Добудем.
Маша подошла к столу.
– Этой твой, что ли? – прибавила она, взглянув на Петю.
– Мой… Ужасно как испортили в деревне, – повторила опять Ольга, точно извиняясь.
– Мамка-то уехала?
– Нет еще… Сейчас поедет.
Маша с интересом взглянула на Петю.
– Ты что ж молчишь-то? Не рад, что ли, в Питере оставаться?
Петя взглянул исподлобья на новую тетю. Какая она! Опять вся странная, чужая, как все здесь ему странно и чуждо. Может быть, и эта тоже ему не тетя, а мама?
– Что ж ты насупился, глупенький? – продолжала Маша. – Я тебя не съем, нечего чужаться. Что, хорошо здесь?
Петя посмотрел, почесал грязной, тонкой ручкой затылок с торчащими желтоватыми волосами и сказал:
– Нет, нехорошо здесь. Домой хочу.
– Ишь ты! – проговорила Маша с любопытством. – Не нравится! Что ж тебе тут не нравится? Маму, папу ведь любишь?
При воспоминании о папе брови Пети сдвинулись. Но за два последние дня он сильно присмирел и понял, что надо непременно говорить "да", если спрашивают, любит ли он папу, маму.
– Да, – прошептал он, опуская голову. – И эйди люблю, – прибавил он поспешно.
– Это чухонка-то твоя? Ишь ты! А ты посмотри, как в Питере-то хорошо. Улицы, панель. Видал фонари-то?
– Видал. Я в деревню поеду.
– Фу ты, какой упрямый! Чего тебе в деревне? Что там в деревне-то есть? А здесь в окно только посмотреть…
Петя давно смотрел в это окно и думал. Вдруг он улыбнулся и сказал:
– А в деревне земля. А здеся каменье. Земли не видать. Маша расхохоталась.
– Вот чудной! Земли в городе захотел! Тебе тут панель, грязи нет.
– А еще, а еще, – вдруг спеша заговорил Петя, точно боясь, что позабудет свою мысль, – еще в деревне облаки. А тут, глянь, амбары.
И он указал на серую стену противоположного дома. Маша еще громче расхохоталась. Ольга стояла около без улыбки и мрачно проговорила:
– Очень спортили в деревне. Страсть как спортили. Будет возни.
Петя еще ниже наклонил голову и замер. Ему было стыдно, что он стал говорить с этими тетями или мамами, и обидно, что над ним смеялись. Потом ему сделалось страшно, как когда он один раз, в деревне, на опушке леса потерял эйди, которая брала грибы и отошла от Пети. Он кричал, а никого не было. Только большущие сосны ворчали. И когда эйди вышла из-за сосны, он с воплем кинулся к ней.
Так же кинулся он к ней и теперь, когда она вошла в комнату с покупками. Но Мавра Ивановна была угрюма и озабочена и слегка отстранила Петю, не заметив его изумленного и горестного взора. Мавра Ивановна заходила к деверю, который долго наставлял ее уму-разуму и объяснил ей, что ее хотят обмануть. Мавра Ивановна и сама была не промах, а деверь ее окончательно укрепил и утвердил.
Ольга зажгла лампу и поставила ее на стол.
Был праздник, погреб заперли рано, явился Никанор. Увидав Машу, он галантно раскланялся и улыбнулся. Маша ему очень нравилась.
– Скоро уж и на машину пора, – сухо проговорила Мавра Ивановна, стягивая холщовый мешок.
Петя, который держался за ее юбку, разжал пальцы и присел на край обитой скамейки. Его ситцевый костюм висел на стенке не уложенный. Он хотел было сказать об этом, но вдруг понял как-то, что не нужно говорить, что совершается неслыханная беда – и не заплакал, а только замер, притаился и смотрел.
– Надо бы с хозяевами по-хорошему рассчитаться, – опять суховато и сосредоточенно проговорила Мавра Ивановна и присела у стола, поправляя платок.
Маша, не желая мешать, но любопытствуя, отошла к сторонке, где стояла кровать и спал грудной ребенок. Никанор сидел по другую сторону стола, Ольга тоже взяла стул. Разговор обещал быть торжественным. На Петю никто не смотрел. Он не двигался у комода, на скамейке, и держал за рукав свое длинное пальто, которое добыл со стены, увидав, что "эйди" собирается.
– Мы иначе, как по-хорошему, и не рассчитываемся, – начала Ольга. – Только не знаю, к чему вы это теперь заговорили. У нас расчет кончен. Присылали письмо, просили десять рублей, да на осьмнадцать форменную росписку – и дадено вам. Чего ж еще?
– Так. А на дорогу-то где? Ольга взвизгнула.
– Три-то рубля я вам здесь дала на пряники, что ли? Еще трех рублей мало?
– Да-с, эти три рубля я у хозяина вперед выклянчил, – заговорил осмелившийся Никанор. – А что мне? Это, можно сказать, не мой ребенок-с. По мне-с, он хоть бы и вовсе не существовал. И даже не в пример лучше. Я только по доброте по своей…
– Молчи ты! – оборвала его Ольга и опять обратилась к Мавре Ивановне. – Чего ж вы еще путаете? Отпираться от трех рублей станете?
– Отпираться не стану, а то и путаю, что я не согласна. Ольга вскочила и стул загремел.
– Это еще что?
– А то же, что не согласна. Мне расчету нет. По четыре в месяц за семь месяцев двадцать восемь, а еще он у меня две недели даром жил. Я даром не согласна.
– Какие две недели? Какие две недели? Это что вы не везли-то? Так мы не обязаны…
– Это точно-с, обязательства нет…
– Две недели даром, – упрямо повторяла чухонка, – да чай, да кофей, да сахар, да…
Ольга была вне себя.
– Кровопийца ты, а не мамка! – завизжала она, наступая. – Совесть-то твоя где, а? Не видишь, как люди бьются, рубашку последнюю готова снять?
Мавра Ивановна тоже поднялась.
– Ну, ты не очень-то, – сказала она сурово. – А я в суд подам, коли так.
– Хорошо же, хорошо! – вскрикнула Ольга, захлебываясь, и вдруг грубо схватила Петю за руку. – Ты ж все выла о нем да причитала, любишь его очень. На тебе его, бери, увози к черту, знать его не хочу! Плакали мои десять рубликов, а других не увидишь! Пошла и с ним вместе, жила чухонская!
И она так толкнула Петю, что он отлетел прямо к Мавре Ивановне. Никанор смеялся, открывая широкий рот. Петя уцепился было за юбку Мавры Ивановны, но она, потеряв свое обычное спокойствие, вдруг оторвала от себя его тонкие пальцы и толкнула его прочь, к Ольге, так сильно, что он упал боком на скамейку.
– Сама родила, другим прикидываешь! – закричала она вдруг неестественным, не то плачущим, не то злым, пронзительным голосом. – Я его не даром любила, даром нет тебе ничего! Да провались он, да опаршивей он…
Петя еще раз попробовал, в пылу криков, подползти к Мавре Ивановне, но она опять выдернула свое платье и, размахивая руками, подступала к Ольге. Платок свалился у нее с головы, всегда плоско лежащие волосы растрепались и лицо из серого сделалось кирпичным.