Первый роман Н. Берберовой - "Последние и первые", - напечатанный в виде фрагментов вначале в "Современных записках" (1929 г.), а затем целиком в парижском издательстве Я. Поволоцкого - был фактически первым русским романом, посвященным жизни простых русских во Франции.
Несмотря на некоторую подражательность, почти всегда присущую первым произведениям любого начинающего автора, роман вызвал много откликов и сочувственных рецензий.
Но было в этом романе еще одно. Чуть ли не первой Берберова почувствовала то давление, которое еще в годы НЭПа стали оказывать на выходцев из России большевистские органы. В романе показана деятельность целой организации по "ловле" и возвращению в СССР заблудших. Именно этой "руке Москвы" пытаются противостоять герои романа.
Содержание:
ГЛАВА ПЕРВАЯ 1
ГЛАВА ВТОРАЯ 4
ГЛАВА ТРЕТЬЯ 7
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 9
ГЛАВА ПЯТАЯ 12
ГЛАВА ШЕСТАЯ 18
ГЛАВА СЕДЬМАЯ 22
ГЛАВА ВОСЬМАЯ 26
ПОСЛЕДНИЕ И ПЕРВЫЕ
Роман
При всем разнообразии творчества Нины Берберовой, одно из центральных мест занимают в нем судьбы русской эмиграции. Неважно, идет ли речь о ее художественной прозе или о документалистике. Недаром Ходасевич заметил: "Люди, жизненные истории которых не связанны с русской катастрофой, Берберову почти не интересуют."
Не являются исключением и произведения, вошедшие в настоящий том.
Первый роман Н. Берберовой - "Последние и первые", - напечатанный в виде фрагментов вначале в "Современных записках" (1929 г.), а затем целиком в парижском издательстве Я. Поволоцкого - был фактически первым русским романом, посвященным жизни простых русских во Франции.
Несмотря на некоторую подражательность, почти всегда присущую первым произведениям любого начинающего автора, роман вызвал много откликов и сочувственных рецензий.
Но было в этом романе еще одно. Чуть ли не первой Берберова почувствовала то давление, которое еще в годы НЭПа стали оказывать на выходцев из России большевистские органы. В романе показана деятельность целой организации по "ловле" и возвращению в СССР заблудших. Именно этой "руке Москвы" пытаются противостоять герои романа.
Спустя 20 лет, уже в качестве судебного хроникера, Берберова вновь возвращается к теме "невозвращенцев" в "Деле Кравченко".
В своем репортаже из зала парижского суда, писательница воспроизводит историю В.А. Кравченко, который будучи в 1943-44 гг. одним из членов советской закупочной комиссии в США, решил не возвращаться обратно в СССР и остался в Америке. Вскоре он написал и издал книгу "Я выбрал свободу", в которой рассказал о причинах своего решения, правду о коллективизации, о концлагерях в СССР, о режиме сталинского террора.
Книга Кравченко была переведена на 22 языка и стала настоящей бомбой. Французский коммунистический еженедельник "Леттр Франсез" обвинил Кравченко в клевете на советскую действительность, более того, утверждал, что книга написана не самим Кравченко, а якобы агентом американской спецслужбы. Кравченко подал в ответ иск на "Леттр Франзес" с обвинением в диффамации, и в итоге выиграл процесс.
Дело слушалось в Париже почти все первое полугодие 1949 г. Почти вся мировая пресса следила за этим скандальным процессом. В ходе его из СССР были выписаны специально подготовленные свидетели. Кравченко представил своих свидетелей - почти все они были жертвами сталинских репрессий, чудом выжившие, - им было что рассказать суду. Общественности открывались все новые и новые страшные подробности творившегося за "железным занавесом". Газета "Русская мысль", в которой печатались репортажи Берберовой в несколько раз увеличила свой тираж.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
20 сентября 1928 года, утром, между девятью и десятью часами, случились три события, положивших начало этой повести: Алексей Иванович Шайбин, один из многочисленных героев ее, появился у Горбатовых; Вася, горбатовский сын, детище Степана Васильевича и Веры Кирилловны и сводный брат Ильи Степановича, получил письмо из Парижа от приятеля своего Адольфа Келлермана, с важными известиями об отце; и, наконец, на ферму Горбатовых, в широкую долину департамента Воклюз, пришел нищий странник с поводыркой.
Имени этого человека никто не знал. Кто он был? Какой дорогой пришел к нынешним своим странствованиям? В прошлом году, весной, проходил он здесь, и его уже знали в окрестности; тогда еще был он зряч, шел один, надвинув на глаза старую кубанку, пыля белой пылью и кланяясь встречным. Он долго беседовал с Ильей и с самой Верой Кирилловной, пил, ужинал, заночевал. Но по утру ни Вася, ни сестра его Марьянна странника уже не видели. Он ушел на заре, благословив дом, сад, хлев, где стояли волы, и чердак, где спал Илья. Говорили потом, что ушел он на запад, а вернее, что и на юго-запад, за Тулузу, к казакам, осевшим в тех краях.
Теперь он был слеп, и та же кубанка сползла ему на косматые брови. Синий рубец шел поперек лица, борода не росла на щеках; видно было, что некогда полковой врач зашил ему лицо наспех, кое-как приладив оборванные куски немолодой смуглой кожи. Был он высок, грозно худ, его штаны военного образца во многих местах были в красных заплатах - возможно, что то были куски чьих-то тоже военных штанов, но французских, некогда знавших защиту Вердена. Странник шел, положив сухую жесткую руку на плечо поводырки. Это была черноглазая девочка лет двенадцати и звали ее Анюта.
Они остановились у ворот и старик снял шапку. Девочка заглянула за низкую каменную ограду. Там увидела она фруктовый сад, гряды, дом с пристройками, частью закрытый коренастыми ивами. В тишине и прохладе утра стоял он низкий, выжженный солнцем за долгое лето, с крыльцом, обращенным на север, с приземистыми зарослями спаржи, а дальше, за синею тенью неживых кипарисов, простирались вспаханные поля, готовые к озимым.
Это был человеческое жилье, созданное как бы не в борьбе с природой, а заодно с ней. Солнце было уже высоко в безмятежном небе и птицы быстро пролетали в его блеске, словно прошивали его мгновенной, краткой иглой.
Вася и Марьянна подошли к самым воротам, хотя дела у обоих было по горло; круглые соломенные шляпы, твердые, как жесть, сдвинули они на затылок, руки их были в земле.
- Вы бы спели что-нибудь, - сказала Марьянна, - откуда вы? - И она стала разглядывать Анюту, ее длинную пеструю юбку, тонкую ленточку, завязанную вокруг головы.
Странник поклонился низко, неторопливо.
- С Дордони, милая барышня, - сказал он, - с Дордони идем на юг, на Саянь-реку, в жаркие места, к добрым людям, а весною обратно, к своим, летовать. А там - что Бог пошлет. Нас знают.
Вася подошел еще ближе, лицо его было в поту.
- А зачем это вы ходите? - спросил он.
Анюта испуганно взглянула на него. Сердце ее забилось от страха, что придется уйти и не увидеть того, к кому шли, ради кого сделали крюк в сторону от шоссе, мимо реки и мельницы. "Как могут эти люди спрашивать! Как смеют!" - подумала она.
- Ходим мы, голубчик мой молодой, - ответил странник, - потому что стары да слепы работать. Добрым людям поем, с добрыми людьми беседу ведем и на Господа Бога своего не жалуемся.
Марьянна слегка пожала плечами и усмехнулась.
- Почему вы так странно говорите? Нам говорили, что вы образованный человек, не то священник.
Анюта в тоске бросилась к старику.
- Дедушка, пойдем, дедушка? - зашептала она, дергая его за рукав. - Пойдем, дедушка милый, в другой раз придем!
Нищий взял ее за плечо, но не пошел, куда она его тянула, - он сделал два шага к ограде, проводя палкой глубокую борозду в придорожной пыли.
- Неправду сказали вам, добрая барышня, - ответил он, и слюдяные глаза его заблестели, - я не священник. И ни доктором, ни инженером не был тоже. Впустите нас посидеть на вашем крылечке; в ваших местах, я знаю, крылечки всегда в тень смотрят; а если у Веры Кирилловны найдется для нас водица, очень мы ей с Анютой благодарны будем.
И он внезапно поклонился в пояс.
Марьянна открыла ворота, странник прошел между ней и Васей, Анюта вела его. Он шел величественно, без той мрачной суетливости, которая столь часто присуща слепым. Медленно прошли они между грядами к дому; время от времени нищий поднимал правую руку с худенького плеча Анюты и крестил плавным крестом и гряды, и дом, и кривые, обмазанные стволы груш. Мешок за его плечом висел неподвижно, мешок был военный, как и штаны. Имени этого человека никто не знал.
Марьянна поглядела ему вслед, снова усмехнулась и наклонилась к торчащим из земли росткам.
- Что ж, пойдем, послушаем, - сказал Вася, - или тебя больше ничто уже и не касается?
Он вытер рукавом мокрое лицо и выжидательно посмотрел на нее.
- Нет, не касается, - ответила Марьянна неохотно, - Мне нечего слушать. А ты иди.
В сонном лице Васи что-то шевельнулось; он взглядом скользнул по марьянниной спине, по сборчатой черной юбке, деревянным башмакам.
- А я письмо нынче от Адольфа получил, - сказал он угрюмо, - оно тебя не касается?
Марьянна повернула к нему скуластое, веселое лицо.
- Что ж он, зовет тебя?
- Зовет. Он об отце пишет. Приехал старый Келлерман и хочет со мной свиданья. Отыскался отец, большую должность занимает.
Марьянна всплеснула руками и испуганно взглянула на брата.
- Ай да Горбатов! - вскричала она. - Через Келлермана нам весть подает, тебя сманить хочет!
Вася сел с ней рядом, обхватил колени рукой.
- Пора мне ехать, - сказал он твердо, - отец зовет, требует, чтобы хоть кто-нибудь из нас вернулся. Старый Келлерман сначала стал было Илью от Адольфа требовать, да тот ему прямо сказал, что об этом и речи быть не может. А я… ведь я уже целый год как хочу туда, и Адольф меня зовет. Пишет, что в два дня бумаги справят.
- Целый год! - протянула Марьянна.
- Я и не обманывал. Мама это знает, Илья знает тоже. Не могу я здесь, мой путь домой, к отцу, и здесь наши общие цели с Келлерманом. - Он опустил голову. - Знаю, что Келлерману хочется отцу угодить, но не все ли равно, Марьянна? Я, может быть, и без него бы поехал.
- Не поехал бы!
- Не знаю. Мне здесь невозможно. Отец там с Келлерманом заодно работает и сиденье наше здесь презирает. Поеду - будут деньги, будет жизнь, какая захочу. Я эту не выбирал. И, знаешь, мне необходимы, то есть совершенно необходимы корни.
- Илья говорит, что у нас должны быть воздушные корни.
- Илья всегда скажет так, что не знаешь, что ему ответить. А отец там шишка, прислал Келлермана в Париж торговать, через месяц обратно. Ты пойми, что я целый год ждал этого, ждал, что отыщется Горбатов, позовет. Сколько Адольф меня томил!
- Это он и обработал тебя, он и посылает за корнями. Подлец он, твой Адольф, да и Горбатов хорош! Выманивать, соблазнять… Эх, Васька, автомат ты какой то, ей Богу! Я бы на месте Ильи заперла тебя на чердаке, да сама в Париж отправилась требовать, чтобы Келлерманы отступились. Если не оставят тебя в покое - жаловаться надо. Тут навоз возить, а ты ехать!
Вася помолчал.
- И вправду, Вася, дай Илье в Париж съездить, дождись его. Все дело в твоей безвольности. Тебя прельщает, что в два дня паспорт готов, что, не смейся, прямой вагон до Негорелого ходит, я знаю. Старый Келлерман, видно, выслужиться перед Горбатовым хочет, сынка ему сулит вернуть, сынку корни обещает… Да лучше бы уж Горбатов пропал совсем, больше бы от него осталось. И неужели мама не говорила с тобой?
- Маме что говорить? Все, что она скажет, будет меньше того, что она делает. Если, говорит, ты не видишь, к чему вся наша жизнь, не могу тебе помочь; если не понял, для чего мы так живем, - Бог с тобой, когда поймешь - вернешься. А Горбатова, говорит, я проклинаю.
Вася встал и в тоске заломил руки.
- Уходи, - сказала Марьянна, пригибаясь к земле, - права она. И почин-то не твой, а мерзавцев, с которыми Горбатов заодно. Уходи.
Вася поджидал, но Марьянна не выпрямилась, и он медленно отошел от нее. Земля облепила ему деревянные башмаки. Он заложил руки за спину. Колебался, куда бы пойти, и неуверенно пошел к дому. Дверь кухни была широко раскрыта, Анюта сидела на пороге и тонкими пальчиками перебирала кисть темного, пыльного винограда. Из кухни доносился мирный, негромкий голос странника.
Но Марьянна сквозь несомкнутые пальцы ясно видела, куда пошел Вася. Как только он скрылся в кухне, она вскочила, опустила подоткнутую юбку, вытерла подолом руки, поправила шляпу на коротких густых волосах и выбежала за ворота.
На дороге в этот утренний, но уже горячий час не было никого. Спокойно лежал в пыли нетронутый след почтового велосипеда, прожужжавшего здесь с час назад. Черные поля, полосы скошенных в третий раз лугов были пустынны и безуханны по осеннему. Марьянна побежала сперва осторожно, потом все быстрей; потом добежав до шоссе, она понеслась стрелой по старой, печальной меже, стуча тяжелыми башмаками на ремешках. Она пролетела мимо жнивья, миновала край старой фермы; тявкнула собака, мокрое белье прошелестело по ветру. Она добежала до рощи и там остановилась. Что-то хрустнуло в ветвях.
- Габриель! - тихо позвала она.
Где-то шли коровы, звеня колокольчиками, молодые дубки пахли вечной свежестью провансальских долин.
- Габриель, - повторила Марьянна, стараясь не дышать слишком громко, не ступать слишком тяжело. И в ту же минуту она увидела на земле кепку. Габриель спал, положив голову на заднее колесо велосипеда. Марьянна кинулась к нему и в самое ухо закричала:
- Габриель! - так, что он привскочил, с размаху обхватил ее за шею и притянул ее к себе. Он пахнул хвоей и простоквашей, и она с силой поцеловала его.
Передник его, надетый на одно плечо, был, как обычно, весь в кровяных пятнах, хохолок на голове - припомажен. Его мелкие зубы и ранние усики до безумия нравились Марьянне, и она села на кочку, чтобы все это видеть. Волнение и счастье преобразили ее лицо.
- Что же сказал отец? - спросила она по-французски, с легким провансальским акцентом, как говорила всегда, как научили ее соседи. - Ты говорил с ним?
- Отец сказал "да", - ответил Габриель, лукаво поглядывая на нее. - Он сказал "да", но спросил, в кого именно я влюблен: в тебя или в Илью?
Марьянна покраснела.
- Что же ты ответил?
- Черт подери, в тебя! Тогда он засмеялся и сказал, что по его сведениям я влюблен в Илью, так, по крайней мере, говорят в городе, да и про меня одного.
- Так он сказал "да"? - повторила Марьянна задохнувшись.
- Не сразу, не воображай. Сначала он спросил; неужели я из купца хочу сделаться мужиком? Тогда я ему ответил, что я хочу стать помещиком.
- Как! Ты так хорошо сумел сказать?
- Ну да. Я объяснил, что вхожу к Илье в компанию, что дело наше с будущим. Да, сказал он, это ты намекаешь на свободные фермы по ту сторону Сен-Дидье и на консервную фабрику? Илья говорил мне о них; но неужели он так-таки решил посеять в этом году пшеницу? Ведь это гораздо менее выгодно, чем например разводить шелковичных червей или даже землянику. Подождите, сказал я ему, о землянике Илья уже думал, но это секрет, кроме того он думал о спарже. А пшеница, это, как говорит, он сам, дело убеждения, пшеница необходима. Отец опять засмеялся: секреты ваши я все знаю, их мне Илья сам рассказывает, а вот скажи-ка лучше, что ты думаешь на счет того, что она иностранка? Тут я по его носу заметил, что у него был об этом разговор с Ильей. - Что вы сами скажите, папаша? - спросил я его, потому что совершенно не знал, что сказать. И тут он мне понес такое, что я половины не понял вовсе: он, кажется, хотел сказать, что это в нашем случае не имеет значения, но что если я оставался в магазине, то тебе пришлось бы скверно. Или какая другая чепуха. La terre? la terre? - все твердил он мне, - C'est tout autre chose. - Но тут Люси вкатила мамашу, и едва я успел сказать им, что Илья начнет скоро строить новый хлев, как все заревели, мамаша благословила меня, а Люси спросила, не может ли она тоже как-нибудь насчет спаржи? И я ревел кажется тоже, как свинья.
- Как ты бестолково рассказываешь! - всплеснула Марьянна руками, - ничего понять нельзя.
- Больше нечего рассказывать.
- Ну так расскажи это все еще раз.
Габриель подполз к ней, обнял ее за плечи и расцеловал.
- Ты меня любишь? - спросил он.
- Люблю, - ответила она.
- А теперь ты спроси, - сказал он крутя в руках ее шляпу.
- Нечего спрашивать, я и так знаю.
- Что же ты знаешь?
- Что любишь.
- Кого?
- Меня.
- Да, а потом Илью. Но тебя больше, потому что тебя целовать сладко.
Марьянна опустила голову, сердце ее билось.
- Ну так поцелуй же меня, - сказала она.
Он снова обнял ее.
- Как ты думаешь, как все будет? - шепнула она.
- Я думаю, все будет хорошо. - Он покачал ее, крепко обхватив за плечи.
- Когда придешь?
- Завтра.
- В это же время приходи, не позже. А в воскресенье отец к твоей матери придет после церкви, ты ей скажи.
- Она и так все знает.
- Потом скажи Илье, что я в субботу после обеда приду доски пилить, пусть он мне пилу во двор оставит, если куда уйдет.
- Он, вероятно, уедет в Париж.
- В Париж! Вот это шикарно.
- Он, может быть, даже завтра поедет, но он вернется через несколько дней, у него там дело.
- Так поклонись ему от меня.
- Хорошо.
- Не забудешь?
- Нет.
- И скажи, что в городе про него только и говорят.
- Что же говорят про него?
- Да всякое. Будто он через десять лет первым здесь человеком будет.
- Через десять лет! - отозвалась Марьянна, и тень прошла по ее лицу. - Молчи об этом.
Габриель еще раз обнял ее весело и грубо и вскочил на велосипед. К рулю была привязана корзинка, в ней что-то болталось, укрытое газетой.
- Это я мельничихе жаркое везу, - объяснил он и заломил кепку на затылок. - Два с половиной фунта филейной части, она гостей ждет. Прощай! - И он выехал по мху на опушку.
- Прощай! - крикнула Марьянна и взмахнув рукой, побежала в сторону, снова по межам, по жнивью, мимо старой фермы, по шоссе и дороге, но уже не столь поспешно, с какой-то словно задумчивостью. Один раз она остановилась, всмотрелась в даль: ей показалось, какая-то черная точка движется в поле, там, где ивы топорщатся, простирая ветви в голубую ясность неба.
- Илюша! - закричала она что было сил, но никто не ответил ей, точка пропала. Она постояла с минуту, солнце растеклось по небу, пахло сухой землей; тысяча мыслей пронеслись в ней, стало жутко, стало радостно. И она побежала дальше и уже не останавливалась до самого порога кухни.