Нищий сидел спиной к окну за столом, положив на грубую скатерть руки ладонями вниз. Он только что кончил есть, посуда была убрана, хлеб и сыр были еще на столе. Анюта сидела на скамеечке у двери, подпершись обеими руками, то и дело взглядывая в окно, словно поджидая кого-то. А напротив гостя, сложив руки и чуть склонив голову, сидела и слушала Вера Кирилловна Горбатова.
Ей было полных сорок лет. Ранний брак, дети, сильная тайная страсть и крушение России сделали из нее то, чем она стала: высокая, темноволосая, с темными серыми глазами (у Марьянны эти же глаза были отяжелены мохнатыми отцовскими бровями, у Васи они выцвели до отцовской мутной голубизны) - Веры Кирилловны все еще была прекрасна. Ни одного седого волоса не было в ее гладкой, простой прическе; руки ее, вот уже десять лет в постоянной, тяжкой и жестокой работе, потеряли гибкость свою и нежный цвет и тот необычный "материнский" запах, который в молодости распространяла она вся. Не запретная страсть отняла это необъяснимое благоухание; труд, не женский - человеческий труд и вот теперь - черная провансальская земля - лишили ее мягкие ладони молодости, которая еще так полно удержалась в теле. По воскресеньям в городе многие заглядывались на нее, когда шла она в складчатом черном коленкоровом платье, в соломенной шляпе и городских туфлях и чулках, когда проходила она по главной улице мимо табачной лавки, парикмахера, мясной и другой, конской, сопровождаемая высоким, светловолосым юношей, в нездешним портным сшитой пиджачной паре, с лицом румяным, глазами синими, широкоплечим и длинноруким. По воскресеньям, о, многие смотрели на нее, любуясь ею и говоря:
- Смотрите, вот идет русская с фермы. Она красива и молода. Этот юноша - пасынок ее, но у нее самой уже взрослые дети: дочку сватает сын мясника, не того, а другого, конского, а сыну скоро двадцать лет, он образован, вежлив и лицом похож на нее.
И многие кланялись ей, узнавая ее, и она улыбалась им глазами, а светловолосый юноша снимал свою шляпу и надевал ее, или просто нес в руках, и тихий воскресный ветер обдувал ему ясное лицо.
Вера Кирилловна сидела у стола в широком переднике, сложив руки, и слушала странника. В кухне ставни были полуоткрыты, луч света шел из окна, падал на очаг, скамьи, шкаф, на чисто выскобленную утварь и не заделанный бочонок помидоров. Пар стоял над плитой, в высоком чане варилось белье, из-под крышки кастрюли вырывался сладкий запах репы и порея. Нищий говорил, и казалось, что охотнее всего поворачивает он черное, слепое лицо с неровной зеленоватой бородой к Васе, стоящему у притолоки. И Вася, с прилипшей к губе папиросой, с ранней морщиной между бровей, невольно ловил этот холодный, бессмысленный взгляд, так не вязавшийся с печальным голосом слепого.
- Да благословит вас Бог, дорогие друзья мои. К Пасхе мне быть обратно. Не забуду я вашу доброту и зайду к вам на последнем моем пути проститься: не переживу я весны. Пора мне на долгий покой, на бесслезное отдохновение. Вера Кирилловна, последняя моя забота в этой жизни - Анюта. Кто она, откуда, сказать не время и поручать ее кому либо сейчас рано: пусть походит со мной, поузнает, как русские люди живут, - в ветхозаветном труде и христианской мысли. Господи, благослови и помилуй!
Он перекрестился.
- О вас же, Вера Кирилловна, особая молитва Богу: не ожидал я с весны, что так окрепнете в жизни своей, так обобьетесь. Песню бы я вам спел, что на Дордони поют, по душе бы она вам пришлась. Ну прямо будто для вас песня.
- Спойте, - сказала Марьянна, садясь рядом с Анютой.
- Для вас, для вас, милая барышня и для вас, дорогой юноша, - обратился старик к Васе. - Песня эта ответ нам дает, ответ русским людям самый понятный, самый скромный. Держись, говорит она, держись, русский человек!.. Песня, вам я скажу втайне, вроде как бы про Илью Степановича.
Вася усмехнулся.
- Послушаем, - сказал он, складывая руки на груди.
В это самое время чья-то тень прошлась по окну, чья-то не слишком быстро шагающая тень, похожая на мужчину в шляпе с полями, высокого, но сутулого и словно бы с недостатком в походке. Вера Кирилловна подняла глаза. На крыльце за Марьянной послышались чужие шаги, - это был несомненно мужчина, с походкой неровной и даже усталой; это был Алексей Иванович Шайбин, приезжий из Африки.
Бледное лицо его было в легкой испарине, видно было по всему, что он пешком из самого города и не первый день в пути.
- Алеша! - вскрикнула Вера Кирилловна, привстав от стола. - Боже мой, Алеша!
- Здравствуйте, - сказал Шайбин, снимая шляпу и обнаруживая наполовину седую голову, - так случилось, я приехал раньше, чем хотел.
Наступила тишина. Анюта пугливо метнулась к нищему. Вера Кирилловна все стояла у стола, она чувствовала на себе взгляды Васи и Марьянны - они оба не могли не смотреть на нее в эту минуту. Прошло сколько-то времени, Шайбин все еще стоял в дверях. Потом в одно и то же мгновенье они кинулись друг к другу. Он схватил ее руки и прильнул к ним, и она с внезапной осторожною мягкостью кротко и нежно поцеловала его в висок.
- Кто это? - сказал вдруг слепой, вставая.
Марьянна, стоявшая всех ближе к старику, шепнула ему имя приезжего. Голова нищего высоко запрокинулась, он нашел рукою плечо Анюты; она испуганная, печальная, прижималась к нему.
- Куда вы? - громко и твердо спросил вдруг Вася, - куда уходите? Вы спеть хотели. - Он сделал два шага. Глаза его блестели.
- Вы должны спеть, что хотели, я знаю, вы затем и пришли. Марьянна, не пускай его, он должен спеть. - Вася был возбужден, - все это заметили.
Анюта бросилась к дверям.
- На обратном пути нашем, Василий Степанович, дружок, нынче иные у вашего семейства заботы. Через срок пройдем вашими местами летовать на Дордонь, тогда исполним долг наш, тогда много о чем поговорим и с Ильей Степановичем встретимся.
Марьянна отступила от двери.
- Через срок! - вскричал Вася, - а до того столькому быть! Время наше течет не по-вашему.
Но нищий уходил.
- Не тревожьтесь, нынче я к вам не ко времени. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа.
Пахли сухие осенние травы; груши, румяные и грубые, качались над Анютиной головой.
- Нет его, дедушка, - шепнула она не оборачиваясь. - Дедушка, зря мы пришли, зря на шум попали. Не повидали Илью Степановича, дедушка.
Мягкая пыль дороги легла перед ними; молча пошли они вдоль ограды. Здесь бежала Марьянна, здесь утром проезжал почтальон с толстым письмом в кожаной сумке, здесь шел со станции Алексей Иванович Шайбин.
В это-то самое время Илья Горбатов и нагнал их.
Он выбежал откуда-то из-за огородов. Перепрыгнув через ограду, он вынесся на дорогу. У него было обросшее светлой шерстью лицо и синие глаза, какие бывают у детей, глаза, которыми бредили девушки всей округи. - Стойте! - закричал он, - эй, стойте!
Странник остановился, Илья обеими руками сжал его руку.
- Голубчик мой дорогой, дай мне прижать тебя к моему сердцу, - воскликнул слепой. - Не вижу тебя больше, Ильюша мой родной, стал слеп и стар. И жить мне не долго осталось - пули во мне болят.
Илья, пораженный, молча стоял перед стариком.
- Уходим мы, спешим, причина на то есть. Вот девочка, о которой писали тебе. Анюта, глядь-ко, нагнал он нас, Ильюша наш. Не зря, значит, свернули мы с тобой!
- Да куда же вы уходите? - вскричал, опомнившись, Илья. - Неужто на день остаться не можете? Да Вера-то Кирилловна видела вас?
- К Вере Кирилловне гость, - оттого и ушли мы.
- Что за гость, откуда?
- Алексей Иванович Шайбин, года четыре тому назад в Париже знать его пришлось.
- Шайбин приехал! - вскричал Илья все более волнуясь. - Постойте… А про письмо она вам не говорила?
- Нет, дружок дорогой, ничего не сказала, пообещала сказать, да видно не успела.
Илья схватил нищего за рукав.
- Прошу вас, вернитесь, вы и не знаете, что у нас за события: мне, верно, завтра в Париж ехать, Горбатов отыскался, Васю сманивает.
Странник тихо качнул головой и положил руку на плечо Анюты.
- Не можем, - сказал он торжественно и веско, - оба не можем. С Алексеем Шайбиным нам никак невозможно.
Илья провел рукой по лицу и здесь словно в первый раз заметил Анюту.
- Здравствуй, девочка, - сказал он, - так это ты мне писала?
Анюта молча опустила голову, от волнения она ничего не могла ответить.
- Ну что ж ты, довольна теперь? - спросил он еще. Она подняла на него темные, сияющие глаза.
- Да, - сказала она, - но дедушка скоро умрет, и тогда я работать буду.
Нищий погладил Анюту по голове.
- Когда я умру, Ильюша, Анюта до вас доберется, - сказал он в раздумье, - только ты никому ее не давай.
Илья не посмел спросить, что значили эти слова.
- А Горбатов нашелся, - продолжал странник, - борись с ним, борись за брата. Умен ты, Ильюша, о тебе у нас на Дордони слава ходит.
Илья покраснел.
- О тебе там песня одна ходит, весной спою. Вере Кирилловне передай мой поклон. А что сестра?
- Замуж выходит за француза.
- Ну? На земле будут?
- На земле.
- Тогда не страшно. Благословение Господне, земля одна.
- Брата береги, - сказал еще странник, - Шайбин помешал, я бы спел ему. Его тешит, что он в игру попал, это видно. Судьбы своей боится.
- Многие они своей судьбы боятся, - сказал Илья, - перепуганы нашей русской жизнью.
Илья в внезапном беспокойстве нагнулся к нищему.
- Я не могу простить Горбатову, - сказал он с мукой, - не могу и не хочу простить ни прошлого, ни настоящего.
Лицо странника сразу стало суровым, нос заострился, вздрогнули темные веки над слепыми глазами.
- И не прощай, - шепнул он едва слышно, - не надо. Будь суров, всего простить нельзя.
Илья никогда не видел его таким. Анюта испуганно смотрела на них обоих.
- Чего ты боишься, девочка? - сказал Илья, и легкостью наполнилось его сердце. - Разговоров наших не бойся.
- Она робкая, - и суровость все не сходила с его лица. - Тебе писали о ней - сирота.
Они обнялись, и нищий пошел своей дорогой. Солнце было горячо и ярко, земля пустынна и тиха. И Илья пошел к дому. "Приезжий из Африки, - повторил он про себя, - бывший прекрасный человек", и странная тревога прошла по сердцу его, когда он припомнил лицо Шайбина, четыре года тому назад мелькнувшее в Москве за окном вагона.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Было время, - да мало кто его помнит, - широкая долина между тремя старыми городами, из которых один назовем мы Сен-Дидье, было время, долина эта, как впрочем и многие другие места в округе, ходила за бесценок. В 1907 году, например, на земле в северном Провансе не хватало рабочих рук. За гектар в эти годы платили две трети его настоящей цены - триста франков, в то самое время, как рядом, в сторону М., гектар приносил полторы, а то и две тысячи в год доходу. Не слишком ли много сажали тогда картофеля и свеклы? Местные газеты первые подняли этот важный вопрос, за ними последовало общество любителей сельского хозяйства департамента Воклюз, за ним подали голос содружество ревнителей скотоводства и союз провансальских виноделов. Сведущие люди, в нарочно для того издаваемых книгах, обращали благосклонное внимание как владетелей земель, так и людей, землю арендовавших, на исключительно выгодное расположение полузаброшенной долины. Писали о чудном ее климате, о влажности ее, редкой для тех мест, об унизительной роли, предназначенной в этом мире картофелю и свекле. Там, где сейчас наблюдаем мы один из самых благодатных углов Прованса, где уже на наших глазах процвела особая высокополезная промышленность - фабрика спаржевых консервов - в 1907 году не было ничего, что могло бы нас обрадовать. И сведущие люди в книгах обращали внимание читателей на следующие возможности:
виноград,
табак,
оливки,
шелкопряды,
трюфеля,
земляника,
духи,
спаржа,
фрукты,
мед,
лес,
скот,
сыр,
овес и
пшеница.
Все это давно было знакомо счастливым жителям по ту сторону М.
И вот земля внезапно стала дорожать. Из округи приехали члены агрономического общества. Та часть долины, что лежала ближе к П., стремительно и прочно ушла под спаржу. Спаржа была трех сортов: ганноверская, голландская и зеленая воклюзская; землю (не малую площадь) вспахали плугом на глубину около десяти вершков, навезли удобрения, рассадили однолетние сеянцы, заказанные предварительно в садовом питомнике близ Тараскона. Их рассадили в узких канавах, шириною и глубиною никак не более восьми вершков. Через год появились первые побеги - стебли срезали, землю перекопали. На третий год, после конной пропашки, в марте месяце, сняли первый урожай. К этому времени консервная фабрика была уже готова.
А вокруг Сен-Дидье заселялись фермы, засевались поля, разводились шелкопряды.
Мы не даром начали историю этой долины с 1907 года: в этом году Вера Кирилловна вышла замуж за Степана Горбатова, всего четыре месяца назад похоронившего первую жену свою, сибирячку, и проживавшего с малолетним сыном Ильей в собственном доме на Выборгской стороне города Петербурга.
Степан Васильевич был не стар и не молод, он был человек начала нашего века. В седьмом году, когда Вере Кирилловне было двадцать, ему шел тридцать шестой год. Был ли он петербуржцем в том смысле, как теперь нам открылось это слово? И да, и нет. Он был петербуржцем с Выборгской стороны, жил в деньгах и делах о них и при темном происхождении своем крупно торговал пушниной. Торговал он преимущественно с заграницей. И теперь есть, верно, оптовики на улице Риволи, помняшие Горбатова перед войной и его лучшей воды шкуры.
О Вере Кирилловне никогда, нигде, никто не слыхал.
Отдав Горбатову нежную руку свою и девичье сердце, она оборвала разом все нити, связывавшие ее с прежней жизнью - с благолепием печального Васильевского Острова, где оставалось все, что когда-то было единственно дорого ее сердцу: милое здание Бестужевских курсов, где в пустынных корридорах билось ласточкой сердце от шагов Николая Ивановича Лазаревского, и маленький дом отца, учителя в школе Насоновой, дом, откуда выпорхнула она, как выпархивали в то время русские девушки - за чиновника, за купца, за судейского…
Вася родился на второй год после замужества, Марьянна - за год до войны. Но с первого дня не было для Веры Кирилловны большей радости, как знать и любить Илью, - великие силы хранились в ее сердце, она никогда не задумывалась над ними. Вместе с Ильей научилась она любить и покойную жену Горбатова, сибирячку, о которой никто толком не знал, кто была она, отчего умерла, и с которой в доме на Выборгской стороне сохранилась зыбкая, но светлая память.
Нити с девической жизнью были оборваны, когда в Петербург появился Алексей Иванович Шайбин. Он и раньше, бывало, приезжал из Москвы, где кончал университет, но сейчас он переселялся сюда окончательно: у него в Петербурге были некоторые связи, он готовился поступить на государственную службу.
Поздно вечером, в первый же день приезда, он остановил извозчика у дверей деревянного дома. Два обручальных кольца лежали у него в кармане. Его провели в тесную столовую, где пахло старинным запахом табака и капусты. Как! Она замужем? У нее двое детей?.. Он вышел, оставив дверь настежь. Октябрьский ветер, сырой, тоскливый, ворвался в дом, шелохнул гардины, тронул листы ученических тетрадей, и старый учитель закашлялся.
Алексей Иванович Шайбин сам себе показался ужасно смешон. Он бросил кольца в Неву, сильно выпил и вернулся в меблированные комнаты на Троицкой, где имел счастье остановиться. На следующее утро он написал Вере Кирилловне, кратко, прося свидания. Она пришла к нему, коридорный провел ее. Она многих любила в своей жизни: любила отца, любила Васю, Марьянну, любила Ильюшу и покойную Ильюшину мать. Одного человека не любила она вовсе - Степана Васильевича Горбатова.
Год прошел в непрестанной близости Алексея Ивановича к Вере Кирилловне, потом началась война. Шайбин ушел на Кавказский фронт и долго не отвечал на письма; Вера Кирилловна нераздельно досталась Горбатову.
Это время долгого, одинокого ожидания писем, вестей, приездов, ушло из памяти Веры Кирилловны, вытесненное семнадцатым годом и последующими событиями. В семнадцатом году Шайбин вернулся полукалекой. Горбатов разорялся, Вера Кирилловна с детьми ушла от него, уехала в Москву вместе с Шайбиным. Они прожили три месяца все в той же возобновленной, тайной близости, и снова он исчез, как три года назад, снова заметался по темным прироссийским фронтам, задыхался в провинциальных углах бушевавшей России, был, как говорили, даже однажды женат, и наконец, в двадцать четвертом году появился в Москве, за несколько дней до отъезда Веры Кирилловны за границу. Теперь уже она была совсем другой, с душою, измученною любовью и воспоминаниями, наученная лишениям и страху. Илье шел двадцать первый год. Пять лет, как ни он, ни она ничего не слыхали о Горбатове.
Шайбин стоял у вагона без шапки. Была поздняя осень. Вася и Марьянна возились в окне. Их надо было чему-то учить, их надо было одеть, обуть. Что сделал российский ураган со слабым сердцем Алексея Ивановича? Неужели и в самом деле не сумел он разогнать страсть к этой женщине, столько раз брошенной, не дал Шайбину ее забыть? Так стоял он, в который раз молча прощаясь с нею. Поезд свистел, поезд трогался. И тогда он спросил, уже на ходу:
- Где мне найти вас… если…
Он никогда не задавал подобного вопроса. Она ответила дружески, побледнев немного:
- Париж… Или нет, не знаю. Решит Илья. И вот, спустя четыре года, Шайбин появился на ферме, и появился прямиком из Африки.
Марьянна подошла к нему, красная от жара плиты: она успела помешать белье, пар из котла вырвался к потолку.
- Алексей Иванович, - сказала она, - правда ли, что вы сюда к нам насовсем? Я потому спрашиваю, что работы больно много, а Вася удирать хочет.
Вася отвел глаза, Шайбин слегка потерялся.
- Я еще не думал об этом, я еще не решил. А Вася уезжает?
- Вы, может быть, не знаете условий? - беспокойно воскликнул Вася.
- Условия самые гуманные. Но жизнь, сама жизнь!.. Кто может вынести - тому честь и слава, другим не под силу.
- Про Горбатова слышали? - опять сказала Марьянна. С того света весть подает, трестом управляет.
Шайбин взглянул на Веру Кирилловну, она звала его к дверям.
- Не к нему ли вы бежите? - спросил Шайбин, повернувшись к Васе.
Тот не ответил ему. Мгновение Шайбин еще стоял посреди кухни, потом быстро, насколько позволяла ему легкая хромота, прошел в комнату Веры Кирилловны. Дверь за ним захлопнулась.