Нагнувшись к самому барьеру, впившись глазами в маленький мамин бинокль, от чьего смятого кожаного, подбитого малиновым шелком с золотыми буквами футляра так сладко пахло мамиными духами, Федя смотрел, не отрываясь, на сцену.
Играл оркестр. Одновременно и одинаково поднимались и опускались у скрипачей руки, и ожесточенно махал палочкой тонкий человек в черном фраке. Треснул и рассыпался трелью барабан, и ему завторили трубы. Медь звенела, потрясая воздух, заглушала скрипки, звала на подвиг. Федя весь ушел на сцену и не мог понять, снится это ему во сне, или наяву попал он в царство, где очаровательным узором кружат тонкие девичьи руки, в такт качаются, как чашечки цветов, улыбающиеся женские головки, и, как роса, на них ясно сверкают ласковые глаза. Стройные, нежно-розовые ноги, точно живые цветочные пестики, движутся из больших, радужных, как распустившаяся роза, пышных тюлевых тюников и летят, едва касаясь пола.
На сцене - рыцари и крестьянки, толстый и смешной Санчо Панса с настоящим ослом, громадный паук и десятки женщин не похожих на женщин. Не то феи… Не то цветы…
В антракте театр ревел и топал ногами. Вызывали Цукки. По афише Федя знал, что Виржиния Цукки исполняла главную роль. Два господина рядом с Федей чуть не до драки спорили о достоинствах спины Цукки.
- Вы говорите, Вазем, - кричал один, - да, конечно Вазем хороша, но у нее нет такой спины, как у Цукки. Уверяю вас, что в спине Цукки больше поэзии, чем у всех современных поэтов.
- Но позвольте, в смысле пластики, Цукки не выше Соколовой, - возражал рыжий полный бородач.
- Что! Что такое! Михаил Михалыч… Конечно, я не помню Соколову в зените ее славы, но говорить так!.. Простите, вы ничего не понимаете в балете.
- Но, слушайте. Цукки - да, грация. Природная, чуть ленивая грация итальянки, но школы, понимаете, школы нет. Только русский балет имеет эту тонкую школу, без акробатизма, основанную на грации. В балабиле она была смешна! Андриянова и другие партнерши были выше примы!..
Федя жадно ловил каждое слово, каждый новый термин. Если бы ему сказали, что танцовщицы - самые обыкновенные женщины, любящие шоколадные конфеты и лимонад, обожающие ужины с шампанским и гвардейских офицеров, что Липочка и Лиза стройнее и красивее многих из них, ему показалось бы это святотатством. Они были для него совсем особенными существами, не имеющими ничего общего с "девчонками" и простыми гимназистками!
Под неистовые вопли райка "Цукки! Андриянова!.. Цукки!" Федя напялил свое холодное, ветром подбитое, перешитое с Ипполита пальто и, толкаясь, помчался по коридорам и лестницам на улицу к артистическому подъезду. Он стоял по колено в снегу и смотрел, как усаживались в тяжелые, неуклюжие кареты молоденькие девушки в темно-зеленых капорах, как выходили другие, изящно одетые, с маленькими сверточками, нанимали извозчиков или шли пешком и исчезали в сумраке морозной ночи.
Куда они девались? Каковы были их квартиры?..
Феде казалось, что для них и дома продолжалась та же удивительная, чудесная и полная грации жизнь.
Эти барышни, предложившие ему конфеты, эти барышни, смутившие его, были балетные танцовщицы! Он жил рядом с ними. Он мог наблюдать их тут, совсем подле.
Их жизнь не походила на жизнь Липочки и Лизы.
До полудня на даче стояла тишина. Большие окна их комнаты были плотно занавешены белою шторою. Барышни почивали… На заднем крыльце их мать в грязном капоте покупала у селедочницы селедки и щупала их руками, достаточно ли они жирны. С полудня растрепанная Marie носилась с балкона на кухню и обратно то с чашкой кофе, то с юбками на руке, а с плотно занавешенного холщовыми занавесками балкона слышались капризные голоса:
- Marie! Кофе!.. Marie, где же масло? Marie, подайте серую юбку… Ах, да не ту!.. пепельно-серую… Вы слышите: пепельно-серую…
Звенела чайная посуда.
Потом в каких-то прозрачных длинных капотах Муся и Лиза валялись на травке, читали по-французски друг другу вслух, зевали и перебранивались по-русски с сидевшей подле Marie в неизменном черном платье.
Раза два в неделю к их даче подъезжали какие-то молодые люди. Офицеры, лицеисты, пажи. Большою компанией шли гулять. Муся и Лиза - впереди, с розовыми зонтиками в кружевных оборках.
Вечером на даче пели хором, под гитару, пианино.
Пели выходившего из моды "Стрелочка" и цыганские песни. Потом пела Муся. Федя хорошо знал ее голос.
Глядя на луч пурпурного заката,
Стояли мы на берегу Невы.
Лиза подхватывала, и они продолжали уже вместе:
Вы руку жали мне…
Промчался без возврата
Тот сладкий миг…
Его забыли вы…
Когда они кончали, раздавались аплодисменты и крики "Браво! Бис!"
И Муся и Лиза пели вдвоем:
Ach, wie so bald,
Verhallet der Reigen,
Wandelt sich Sommer in Winterzeit.
(Как скоро пронеслись времена хороводов, и зима сменяет лето.)
Федя сидел в саду, в кустах акации. Как хотелось ему туда… Но познакомиться не смел. Смотрел на свои стоптанные, вечно пыльные сапоги, на сношенные до бахромы штаны и желтую пахучую коломянковую рубашку… Каким ничтожным он сознавал себя!
Что он умеет? Что он пойдет и скажет?
Ничего он не умеет, ничего не знает и совсем он им не нужен!
Мечтал о подвигах. Мечтал о чем-то, что вдруг поставит его выше всех пажей и лицеистов и сделает его милым и дорогим этим девушкам. Он избегал встречи с ними, боялся насмешек, дичал, уходил с Федосьиным женихом на рыбную ловлю и пропадал на ней целыми днями. И, стоя над поплавками, до боли мечтал о героических делах, которые приведут его к этим прелестным феям, носящим звучное имя Семенюк.
VII
Ипполит, Лиза и Липочка сидели на балконе. Июльский вечер догорал… Темнело… Прерывистый, весь сотканный из недомолвок шел разговор. Федя, обуреваемый жаждой отдать кому-нибудь жизнь, сердце и силы, подошел к ним и сел в ногах у Липочки на низенькой маминой скамеечке.
- Ну, ты чего? - грубовато-ласково сказала Липочка. - Как загорел! Совсем черный стал, точно арап.
- Ипполит, - сказал Федя, - я хотел спросить тебя… Дама рыцаря должна непременно быть знакома с ним, или он может даже не знать ее имени?
- Что это тебе так вздумалось? - спросил Ипполит.
- А я вот как понимаю: истинный рыцарь не должен знать своей дамы. Не знаемая им, вся в воображении, наделенная самыми прекрасными качествами, она должна вести его от подвига к подвигу.
- Ну уж не понимаю, - сказала Липочка.
- Я ходил как-то по Лавриковской дороге, - продолжал Федя, - знаешь, там, где живут англичане. И вижу, проехала амазонка. Барышня стройная, голубоглазая, светлокудрая и такая нежная-нежная. Под нею лошадь медно-красной масти, холеная, чищеная. А сзади - грум в куртке с золотыми пуговицами и тоже такая прекрасная лошадь.
- Жрет, наверно, кровавые бифштексы и играет на кегельбане, - сказала Липочка.
Федя не обратил внимания на ее слова и продолжал.
- Их сад окружен высокой акацией, растущей по земляному валу над рвом. Через ров ведет мост с белыми перилами, за мостом - ворота. Когда открыли ворота, я заглянул туда. Боже! Какая красота! У Бродовичей в Павловске красиво, а тут кругом дома стоят в кадках стриженые деревья, а прямо идет аллея, и все розы, розы. А подле дома громадные, раскидистые липы, ну так красиво!.. Вот такую взять в дамы сердца!.. Или императрицу… Чтобы красота и богатство были вместе. А самому быть бедным рабочим или сторожем-солдатом… Жить в сторожке подле… Красить ворота или охранять ее… И любить тайно… А она чтобы и не подозревала… Вот это, я думаю, хорошо, по-настоящему…
- Платоническая любовь, - протянула Лиза.
- Видишь, Лиза, - сказал Ипполит, - почему мне многое так нравится в Юлии Сторе.
- Что же?
- Ее большой светлый ум. Ее стремление к равенству между людьми. Уничтожение богатства. Ты видишь, как тянет красота и неравенство. Как ослепляет оно людей. Федя готов влюбиться в девушку, которую только раз увидел потому, что она его поразила красотою своей роскошной жизни. Он готов стать ее рабом. А, может, она сухая, черствая, эгоистка, мучит и эксплуатирует простой народ.
- И наверно, такая, - сказала - Липочка.
- Юлия говорит: должно быть равенство и не должно быть богатых.
- Юлия - дама твоего сердца, - сказала Лиза. Ревнивый огонек блеснул в ее глазах. - Скажи, Ипполит, она очень красива?
- Красива? Нет, Лиза, к ней этот эпитет нельзя применить. Он пошл для нее.
- Скажите, пожалуйста!
- Она необычайна. Красота условна. Хороший цвет лица, блестящие живые глаза, прекрасные зубы, брови тонкие, и уже красота. Ничего этого в Юлии нет.
- Какая же она?
- Я не берусь сказать какая. Она вся в своих суждениях… Резких… необычайных… За ними ее не видишь. Заговорили как-то о Пушкине. Она говорит: "Я Пушкина не читала - это пошлость". А Лермонтова? "Конечно нет: стыдно читать такие вещи".
- Что же она читала? - спросила Липочка.
- Карла Маркса, Кропоткина, Герцена… Из наших писателей она признает отчасти Толстого, Достоевского ненавидит.
- Ну-ну! - протянула Липочка.
- Но нужно ее понять… В ней горит ее высокий дух, и он в ней все. Громадные густые пепельно-серые волосы скручены на затылке небрежным узлом. На голове какая-нибудь необычная шляпа, из-под которой виден бледный овал ее лица. Глаза светлые, пристальные, жуткие, и в них идея. Придет к Соне, та: "Хотите, Юлия, кофе?"
- "Ах не до кофе мне! Представьте, Мальцана арестовали. Нашли литературу!" и пойдет. Голос глухой, проникающий в душу… Движется она то тихо, как дух, то порывисто. Она горит идеей и все для нее сделает.
- Что же это за идея? - спросила Лиза.
- Мы вот молимся в церкви о мире всего мира. А что для этого делаем? Она работает над этим… Она в какой-то тайной организации, стремящейся устранить неравенство, прекратить зависть и поводы для вражды и ссор между людьми. Она работает для народа!..
- Но как же устранить неравенство? - сказал Федя. - У той англичанки лошадь, а у меня нет… Дача прекрасная.
- Юлия и те, что с нею, стремятся, чтобы у всех были и лошади и дачи. Весь народ чтоб был богат.
- А если не хватит?
- А кто же строить их будет? - в голос спросили Липочка и Федя.
- Ну, значит, ни лошадей, ни дач… но уже никому. Наступило неловкое молчание. Липочка, Лиза и Федя благоговели перед Ипполитом и каждое слово его считали откровением. А тут выходило что-то странное. Мир без лошадей и без красивых дач казался как будто уже не таким заманчивым, и стремиться к такой идее не хотелось.
Сумерки все густели, и лишь силуэтами намечались фигуры молодежи.
- Юлия часто говорит, - снова сказал Ипполит, - пусть будут бедны, но бедны все. Не нужно королей и императоров, не нужно сановников и генералов, но все равны… И землю отдать крестьянам.
- Стоит тогда работать, - сказал Федя. - Дядя Володя говорил, что плохой тот солдат, который не мечтает быть генералом. А если все равно, никогда ничего не добьешься, то и работать и рисковать жизнью не станешь.
- Дядя Володя отсталый человек. Он родился при крепостном праве… Он ретроград.
- А я не понимаю… Если я не хочу. Мне нравится быть бедным сторожем и служить у своей дамы сердца, отворять ей ворота, когда она едет верхом, и, сняв шапку, провожать ее взглядом обожания.
- Федя, ты непроходимо глуп, - сказал Ипполит.
- Сядь в калошу, - сказала Липочка.
- Не понимаю… Для чего же тогда трудиться? Я поймал подлещика и окуня, а Федосьин жених ничего не поймал, и я счастлив.
- А если Федосьин жених тоже поймал бы подлещика и окуня, - снисходительно сказал Ипполит.
- Это уже скучно. Важно именно стать лучше, богаче других. В этом, по-моему, счастье. В достижении мечты.
- Неправда, - сказал Ипполит, - в достижении желаемого нет счастья, является разочарование и пресыщение. Хочется есть, а наелся - пища становится противной.
- Но если все равно ничего не добиться - исчезнет цель труда и люди перестанут работать, - сказала Липочка.
- Пусть отдохнут… Слишком много работали…
- А не погибнет, Ипполит, тогда и красота жизни? - задумчиво наклоняя голову, молвила Лиза.
- Что такое красота? - пожимая плечами, сказал Ипполит.
- Красота? Трудно сказать. Все красота! Я понимаю Федю. Эта англичанка на гнедой нарядной лошади, широкий мост, аллея роз и в глубине дача в густой зелени лип - это красота… И стоит жить, чтобы видеть эту красоту.
- А сколько народа трудилось, чтобы создать все это. Каменщики, плотники в измазанных отрепьях, с ведерками, кистями и топорами, оборванные, в лаптях, расходились по вечерам с постройки, шатаясь от усталости. Ты помнишь, Лиза, стихотворение Некрасова "Железная дорога". Как подумаешь, сколько горя, сколько голодных смертей принесла эта постройка, и от железной дороги откажешься.
- Красота, - снова сказала Лиза. - Я вспоминаю наш господский дом в Раздольном Логе, когда дедушка был жив. Наш чудный сад… Может быть, и были правы крестьяне. Нельзя было иметь такой дом, когда они жили в крошечных мазанках с соломенными крышами… Но наш дом и сад были - красота. Они уничтожили ее. А что создали?..
- Так, Лиза, и до крепостного права можно договориться, - сказал, вставая, Ипполит. Лиза молчала. Федя поднялся со скамеечки и сказал: - Надоели вы мне со своею философией! Ничего-то вы не понимаете! Смотрите, какая прекрасная ночь!
VIII
Ночь была тихая и на редкость теплая для Петербурга. По темно-синему небу выпали яркие звезды и играли, проливая на землю таинственный и нежный свет. У Семенюков пели хором что-то торжественное под аккомпанемент пианино. Далеко в стороне английских дач взлетали, оставляя огневые следы, ракеты и падали дрожащими красными, зелеными и белыми звездочками, погасая над темными купами столетних лип. Там играл оркестр, и плавные звуки вальса долетали до дачи Кусковых и порхали в темноте уснувшего палисадника.
Федя вышел за калитку. На скамейке на мостике через придорожную канаву сидели Игнат и хозяин дачи Иван Рыжов. Они любовались огнями и слушали музыку. Федя поздоровался и пожал крепкую мозолистую, не похожую на человеческую руку Рыжова с прямыми, жесткими пальцами.
- Убрали, Иван, сено? - спросил Федя. Ему казалось, что с крестьянами надо непременно говорить о хозяйстве, и он думал, что он умеет с ними разговаривать.
- Давно… Намедни жать начали, - сказал, пододвигаясь и давая место Феде, Рыжов.
- А что жать?
- Да рожь… Что у нас и жать-то? Пшеницу не сеем.
- А овсы как?
- Ну, те не скоро. Вы, почитай, с дачи съедете, как косить станем. Он у нас поздний, овес-то.
- А трудно это… работать? - спросил Федя.
- Да уже куда трудней. Трудней не бывает. Уж наше крестьянское дело что ни на есть чижолое.
- У доменной печи не стояли, - сдержанно сказал Игнат и раскурил папиросу.
- Ну это - может быть, - снисходительно согласился Рыжов. - Рабочему человеку - это точно - не сладко живется. А тоже, зато в городе, при всех, при своех. Трактиры завсегда, органы, партерные. Чем не жизнь?..
- А вот англичане тут на даче, - заговорил Федя, подделываясь под язык Рыжова и оттого говоря туманно и неясно. - Я видал. Барышня и лошади, значит, верховые. А сзади человек. Хорошо живут.
- Куды лучше! - сказал Рыжов. - Это Вильсоны. Я знаю. Песок возимши для сада. Богаты страсть. У него в Питере компания, две фабрики держут, сказывали, три тыщи рабочих одних и он - самый главный. А тоже сюда приехал тятенька евоный простым мастером… Ничего живут.
- А нельзя, чтобы все так жили? - сказал Федя.
- То ис как так? - спросил Рыжов.
- Ну вот, скажем, чтобы у меня, у вас, у Игната лошади верховые, дачи…
Игнат пустил кольцами дым, посмотрел, как он таял в полосе света, падавшей с дачного балкона, где зажгли лампу, и сказал:
- Лошадей, Федор Михайлыч, не хватит.
- Ну допустим, что хватило бы.
- Ин быть по-вашему. Вы что - ездить хотите, али убирать?
- То есть как это убирать?
- Чистить, значит, навоз вывозить, корм задавать, поить, седлать.
- Да уж придется так, коли все, - снисходительно сказал Рыжов.
- Ну хорошо… буду чистить.
- Так и удовольствия того не будет. Спросите солдата кавалерии, что сладко ему? Ночь не спамши, все возле лошади крутится…
План, чтобы все имели верховых лошадей, выходил невыполнимым.
- Я ведь вот к чему вел, - сказал Федя, - чтобы все были равны. Понимаете, ни богатых, ни бедных, а всем хорошо.
Рыжов покрутил головою.
- Учены очень, барин, - сказал он. - Рази ж это можно? Мой отец, помирая, значит, делил между мною и братом Степаном все поровну. Что ему, то и мне. А теперь у меня вот три дачи стоят, да покос я в казенном лесу снимаю, пудов поболее тысячи в город за зиму сена на кавалерию поставлю, а Степан пьяный валяется и всего у него одна коровенка да жена больная. Вот вам и поровну.
- Ничего, Федор Михайлыч, с того не выйдет, - сказал серьезно Игнат. - Верите, я бы два раза мог машинистом быть. Уже на товарном и был, да вот болезнь моя несчастная. Запью - и все прахом пойдет. Чья вина? Инженер Михайловский как меня обожает. "Ты, - говорит, - Игнат, зарок дай. На стеклянный сходи, свечу поставь, - год продержись, - я тебя на "скорый" устрою. Золотая твоя голова".
- Это точно, - вмешался Рыжов. - У кого это есть - тут уже ничего не поделать. И зарок не поможет. Свихнется.
- Вот и не идет у меня. А, может, я бы мог не то что машинистом, а инженером быть, - сказал Игнат. - Это уже как от Бога.
- А как же тогда?.. Равенство. Ведь несправедливо.
- Равенство там, на небе, - сказал Игнат. - Няня ваша, святая старушка, правильно говорит: "Помрем и сравняемся. Все помрем одинако - то и равенство". Опять один долго живет, а другой, глянь, и пяти дней не пожил.
- У меня один ребенок, двух недель не жимши, Богу душеньку отдал.
- Да, у него единого справедливость, - вздыхая сказал Игнат.
- Но есть люди, - сказал Федя, стараясь всеми силами говорить понятно, - которые хотят, чтобы все было справедливо. Ни войн чтобы не было, ни богатых, ни бедных, а все равны.
- Пустое, Федор Михайлыч, говорите, - строго сказал Игнат. - Воевали мы, болгар освобождали. Что же, плохо, по-вашему?
Федя молчал.
- Живем ничего себе, - сказал Рыжов. - Живем, хлеб жуем и чужого нам не надобно. Мы возьмем чужое и чужой возьмет наше. Все под Богом ходим. Слава Христу и государю императору Александру Александровичу.
Спокойнее становилось на душе у Феди. Но, Боже, каких страшных противоречий полна была жизнь! То, что говорил Ипполит, Лиза, таинственная Юлия Сторе, что так часто повторяли у Бродовичей, совсем не сходилось с тем, что думали и говорили Игнат, Рыжов, Андрей, Яков, Феня… А ведь они были "народ"!.. а не Бродовичи. И правда невозможно всем иметь верховых лошадей и дачи. Если всем иметь, кто же будет дворниками, садовниками, конюхами, а если их не будет, все погибнет… И выходит, что равенство возможно только тогда, когда никто ничего не будет иметь, когда все будут голыми, как дикари. Но и у дикарей есть короли и вожди, и у них уборы из перьев, птиц и раковин?..