- Там бывает много молодежи. Со всего света. Были какие-то американцы. Не то квакеры, не то Бог их знает кто. Японцы были, китаец. И все объединены одним. Мир - человечество. Гуманность. "Не делай другому того, чего ты не хотел бы, чтобы сделали тебе". Они как будто христиане, а Христа отрицают. Евангелием пользуются, но считают, что они выше евангелия, что евангелие устарело.
- Но там, мне говорил Ипполит, половина жиды.
- Да. Большинство. Ляпкин, Алабин и Бродович на первом месте. Послушаешь их: хорошо. Все: "коллега, коллега", как будто ласково. Друг другу помогают. Я знаю, что Белову нечем было заплатить за университет - они заплатили. Штейн заболела тифом - они ей возили белые булки, свежую икру и дорогие вина… Иванов в тюрьму попал - они за него хлопотали. Понимаешь, ничего худого не скажешь! Хорошие люди. А только - выйдешь оттуда и вздохнешь полною грудью. Там все так напряженно. Точно струна протянута сквозь все тело или вытянувшись на цыпочках ходишь. Они едят, пьют, шумят, смотрят - и все это не по-нашему. Иногда жутко станет. Посмотрела за ужином. Горят на столе высокие канделябры, блестит хрусталь, серебро, остатки дорогих блюд, накурено. Синий дым волнами ходит, по стенам висят картины, темный лак отсвечивает от них. Кругом, как в тумане, в волнах табачного дыма колеблются розовыми пятнами лица гостей. Черные, лохматые затылки, толстые горбатые носы, пухлые губы… Все говорят одновременно. Кое-кто расстегнулся. Вот вспыхнет, думаю, песня, скажет кто-нибудь острое слово, покатится смех… Нет, все споры, все о том, что нужно сделать для блага народа. И не знаю почему, мне вспомнились "Бесы" Достоевского… Петр Верховенский, Ставрогин, Лямшин, и стало жутко. После ужина Ляпкин сел за рояль. У него длинные волосы по плечи. Стал импровизировать, а Соня вышла в древнееврейском костюме и танцевала с серебряным блюдом танец Саломеи. И музыка, и танец были странны. Мне чудилось, что кровью невинного Иоанна пахнет… И когда я вышла… Увидела звездное небо, гололедкой покрытые улицы, темные, чуть клубящиеся паром воды канала - я вздохнула полною грудью. Точно с того света вернулась.
- А Ипполит?
- Он весь их. Увлечен Юлией Сторе.
- Кто это?
- Не знаю. Она всегда молчит. Оба раза, что я была там, она сидела в темном углу и не сказала ни слова. Только улыбалась.
- Она красивая?
- Не знаю… Всегда она как-то особенно одета. В ее светлых, пепельно-русых волосах сверкают камни. На шее нитки жемчугов. Ее называют - воплощенная идея. И говорят: "Идея наша так же прекрасна, как Юлия".
Дверь из столовой открылась, и в гостиную тихими шаркающими шагами, с вязальными спицами, клубком и начатым чулком, вошла Варвара Сергеевна.
- Я не помешаю вам? - сказала она. - Уж очень мне хотелось, Федечка, еще перед сном на тебя полюбоваться.
- Странная ты, мама, - сказал Федя. - Как мало я тебе даю. Ушел из дома. Ничем пока помочь не могу, а ты…
- Молчи, Федя! Ты великое дело делаешь. Ты себя отдал на служение Царю и Родине… И радуюсь я, что и моя кровь послужит на счастье России.
- Мама, - сказал Федя, - сыграй нам вальс Годфрея, помнишь, как ты Andre играла.
- И, батюшка, что вспомнил. Где теперь? Пальцы запухли, и глаза нот не видят. Где мне теперь играть? Старуха стала. Вот чулки Мише связать хочу. А ты расскажи, как ты живешь.
- Да что же рассказывать, мама? День да ночь - сутки прочь.
Но Федя стал рассказывать, как обучал он князя Акацатова, как хорошо маршировала их рота при 15 градусах мороза на дворе в одних мундирах, и жалонер Серегин отморозил нос, как ныне поехали танцевать в Екатерининский институт.
- Что же ты не поехал?
- Что ты, мамочка! Да разве я променяю тебя на бал в институте?
- И все-таки поехал бы!.. А потом мне рассказал бы. Мы бы с Липочкой послушали. И тебе, и нам радость была бы. Радостей-то мало у Липочки. Вот она и послушала бы тебя.
Тихо светила керосиновая лампа под бумажным абажуром на столе, подле дивана с постелью; старая Дамка лежала клубком в ногах у Варвары Сергеевны, а Федя все рассказывал про свою незатейливую юнкерскую жизнь.
- Ишь греет мне ноги, старая, - улыбнулась, кивая на Дамку, Варвара Сергеевна. - Ну говори, говори, Федя, люблю, когда ты говоришь.
VI
Ипполит кончил гимназию первым, с золотою медалью. Он не пошел, как собирался раньше, на естественный факультет, бросил мечты стать путешественником, но, увлеченный Бродовичем, пошел на юридический и занялся изучением социологии, рабочим вопросом в Англии, Америке и Германии. Он готовил себя к общественной деятельности.
Абрам кончил университет. Он не пошел на государственную службу. Быть судебным следователем или записаться в адвокатуру и стать помощником присяжного поверенного казалось ему мелким. Газета и театр увлекали его. Он собирался заменить отца, расширившего дело. Бродович купил типографию, завел свою словолитню и внимательно присматривался к новому делу только что открытой цинкографии. Он подумывал ахнуть еженедельное иллюстрированное приложение к газете, на злобу дня, и хотел из сына сделать редактора своего приложения. Капиталы его росли.
Ипполит часто бывал у Бродовичей. Их жизнь, богатая, с широким размахом, с громадными планами, где сотнями тысяч швыряли так же легко, как копейками, увлекала его. Она так мало походила на их домашнее мещанство, придавленное нуждою жизни.
Они, дворяне Кусковы, проживали остатки. Они были обломками чего-то красивого, но как будто ненужного. Они казались Ипполиту хламом, как черепки разбитой вазы или засохший стебель цветка. Они уже не умели творить. После освобождения крестьян они были, как растение, вырванное с корнем и посаженное в тесный горшок. Такими были они на службе ненужными чиновниками ненужных учреждений. Дуба не вырастишь в горшке. И тянулись хилые цветы, вырастали порою причудливыми орхидеями, чаровали талантом Чайковского, Апухтина, Майкова, Фета, но силы завоевать себе право жизни не было. Вместо грозных рыцарей со статусом верности Императору выросли рыцари двадцатого числа, погрязшие в картах. Ипполит не понимал. Он дворянин без двора и, чтобы выбиться в люди, а не топтаться на месте, как его отец, нужна какая-то другая работа, а не двадцатое число. И он приглядывался к людям, ковавшим деньги, строившим себе дворцы и державшим сотни рабочих на крепостном положении.
Стать капиталистом, заводчиком, хозяином предприятия, как отец Бродовича, Герман Самуилович, он не мог. Он не мог быть эксплуататором, а он понимал, что у Германа Самуиловича работа идет хорошо, потому что он выжимает из служащих все соки.
Липочка говорила правду: Бродович заплатил за студента Белова за учение. Соня возила больной Штейн свежую икру и марсалу, но Ипполит знал, что он же платил офицеру Николаеву за его новеллы и ежедневное обозрение Петербурга по полторы копейки за строчку. Абрам громил на вечеринках фабрикантов и требовал восьмичасового рабочего дня, а наборщики у Германа Самуиловича работали 12 часов в сутки и метранпаж приходил в 4 часа дня и уходил в 6 часов утра.
Ипполит на все это не был способен. Он искал другого. Он жаждал общественной деятельности, которая вырвала бы его из круга чиновников и дала бы ему возможность независимого творчества. Он не хотел идти торными, прямыми дорогами службы в министерстве, суде, профессуры, или иной государственной службы, он хотел искать новых путей, прорубать, может быть, полные терний просеки, но такие, которые вели бы его на простор власти. Он был первым учеником в гимназии, и первым он хотел быть и в жизни. Прямые пути не давали первенства уму. Ничтожество со связями было выше "первого ученика". Протекции у него не было. Отец был на дурном счету, дядя Володя закис полковником. Они были неудачниками. Ипполит понял, что у него нет данных, чтобы выдвинуться на поприще государственном. Спина не была достаточно гибка, льстить он не умел. Да и на что мог он рассчитывать, если пойдет на службу? К концу жизни будет директором департамента, прокурором, председателем судебной палаты, профессором… сенатором.
Малым это казалось ему. Он жаждал власти, богатства, самостоятельности. Бродовичи соблазняли его. Они ни от кого не зависели, смеялись над правительством. Ипполит хотел победы - для победы нужна была борьба. На службе была служба, но борьбы не было, и Ипполита потянуло туда, где при победе можно было мечтать о чем угодно.
Может быть, сам он и не додумался бы ни до чего. Толкнула на эти мечты его Соня, которая познакомила его с Юлией Сторе.
Юлия увлекла Ипполита. Он не влюбился в нее - это было бы слишком просто - он был ею увлечен. Он не понимал ее. Юлия была загадкой. Если бы Ипполит, как Федя, верил в демонов, в таинственные силы - он бы счел Юлию за существо потустороннего мира. Он был материалистом, хотел подойти к Юлии просто и не мог.
Кто она?.. Соня сказала на его вопрос, что она дочь армейского подполковника, пьяницы, давно бросила отца, живет самостоятельно.
Юлия прекрасно одевалась. Она появлялась в театре в лучшем обществе, в ложе бельэтажа, с обнаженными, покатыми плечами, классической красоты шеей и мраморным холодным лицом. Зеленые глаза ее никогда не смеялись. Пепельно-русые волосы были нежны и густы. Прически оригинальны. Странной формы обручи были на кистях прекрасных рук. Точно браслеты, взятые из раскопок, зеленые змеи, цепочки невиданной формы из ржавой, древней меди.
Ипполит видел ее на скачках в Царском, на музыке в Павловске, среди нарядного изысканного общества. У нее было много знакомых, но она как-то умела сделать так, что никто долго подле нее не оставался.
Где она жила? Ипполит не знал. Пытался несколько раз проводить от Сони. Но она всегда молча садилась на извозчика, застегивала полость и говорила: "Прямо"…
Когда Ипполит оставался с ней, говорил он. Она молчала. И если он умолкал, то разговор прерывался… Она смотрела прямо в глаза Ипполиту, и тайна светилась в ее глазах. Так смотрит на человека кошка. Внимательно, строго, не мигая. Не вздохнет, не повернет головы, точно глубина не души, а целых тысячелетий душ глядится из зеленых глаз.
- Вы меня слушаете? - робко спросит Ипполит.
- Конечно, да, - скажет Юлия.
- Что же вы думаете об этом?
- Я думаю, - скажет Юлия и замолчит. И опять говорит Ипполит.
Ипполит мечтал о ней, но мечтал не так, как мечтают о женщинах. Ни невестой, ни женою, ни любовницей она не представлялась ему. Друг? Нет, и не дружба… Товарищ?.. Да, именно товарищ в каком-то грандиозном, но страшном предприятии.
"С такими, - думал Ипполит, - убивают. Что же, и я убью… С такими можно добиться славы и власти… И добьюсь!.."
Иногда ревнивые подозрения заползали в душу Ипполита.
"Откуда у нее бриллианты, жемчуг, откуда платья, возможность так жить, как живет она? Уж не на содержании ли она? Не просто ли хитрая кокотка, и я, как мальчишка, у ее ног?"
Однажды Ипполит не выдержал и обратился к Соне:
- Соня, - сказал он. - Соня, откуда у Юлии средства? Кто она? Кто ее содержит?
Соня внимательно посмотрела в лицо Ипполиту и медленно закурила папиросу.
- Глупо, - сказала она, окутываясь голубым дымком. - До чертиков глупо. Вы ревнуете… Все вы слизняки какие-то, грязные людишки. Вы не можете смотреть на женщину и видеть в ней человека, а не самку. Юлию содержим мы.
- Кто?
- Мы… Наша партия. Юлия - воплощение нашей идеи… Неужели вы думали, что наше дело делают прокисшие на сходках студенты и стриженые курсистки с пальцами, перепачканными гектографическими чернилами, способные только печатать глупые прокламашки? Это шпанка, навоз, который мы бросаем, чтобы удобрить почву.
- Но все-таки?.. Кто - Юлия?
- Говорю вам - идея. Воплощение нашей власти.
- Какой власти? Мы решили: все для народа. Наделить крестьян землею, создать рабочие университеты, дать образование народу и путем общей дружной работы идти по путям, завещанным нам великой французской революцией.
- Это решили вы… Русские студенты-революционеры, способные лишь на одиночное заключение. Мы решили иное.
Соня затянулась папиросой и, не выпуская дыма изо рта, внимательно смотрела на Ипполита, точно решала, на что он способен.
Ипполит думал: "Что же я? - тоже шпанка - стадо овец, уготованное на стрижку и заклание?"
Соня угадала его мысли. Она быстро, красивым движением губ, выпустила дым изо рта и рассмеялась.
- Вы думаете, кто вы такой? Шпанка или герой?.. Ну, не совсем-таки герой, а поговорить с вами можно. Юлия заинтересована вами.
- Юлия заинтересована мною? - почти привскочил с места Ипполит.
- Ну да… Вы уже подумали черт знает что!
- Нет, я, право, ничего не подумал… Что же Юлия?
- Возьмем раньше идею…
Соня бросила папироску в пепельницу и затянулась новой. Она не спускала глаз с Ипполита. Говорила медленно, с большими промежутками; цедила слова сквозь зубы и за каждым словом следила: что Ипполит?
- Ассиро-вавилония, - сказала она. Наступило долгое молчание.
- Что Ассиро-вавилония? - спросил Ипполит, не выдержав молчания.
- Вы знаете, при последних раскопках в Вавилоне нашли электрические провода. Есть основание думать, что в те отдаленные времена электричество было так же известно, как теперь. Впрочем… К черту - Ассиро-вавилонию… Вы согласны?..
- К черту… Я вас не понимаю.
- Персия…
Она опять замолчала.
- Ну что же Персия?
- К черту Персию…
- К черту и Персию, - воскликнул нетерпеливо Ипполит.
- Вы сговорчивы.
- Да говорите же дальше…
- Извольте: Македония…
- Ну, Македония…
- Рим…
- Что же Рим?
- Ничего: все монархии… Монархии… мировые монархии.
- Я ничего не понимаю…
- Попытайтесь понять… Монархии, а не республики… Аристократия, а не демократия.
- Народ?
- Шпанка… - презрительно сказала Соня и кольцами, прокалывая их маленьким язычком, стала пускать дым.
- Я вас не понимаю…
- Вижу… Вы мечтаете о республике…
- Но как же великая французская… Соня не дала ему договорить.
- Вздор… вздор, - сказала она, - глупый, детский лепет… Новая монархия… И опять мировая, и опять сильная и монархия…
- Ну, кто же?
- Я вам нравлюсь?.. Ну, сознайтесь… Вы подавлены мною. Умрете за меня?.. Офицер Николаев маме руки целует. За две копейки за строчку… Вас помани деньгами, властью, красотою, тайной, и вы уже бежите… Деньги все… С деньгами все можно. Где же ваше гордое: "все мое, сказал булат"?.. Перековали булат на стальные перья и крики команды заменили речами… Ну!.. ваш брат Федя сказал как-то: "Бог, отечество, государь"… А вы… Ну, так идите к нам… Мы вам дали Бога. Наше отечество - мир… И царя дадим.
Соня пытливо смотрела на Ипполита. Что он? Возмутится?.. Нет. Он был спокоен. Бога он давно оставил; отечество не признавал, государя - презирал.
- Ну, слушайте… Хотите Юлию, как друга, как товарища… как любовницу? - едва слышно проговорила Соня.
- Соня!..
- Ни родства - поняли? Ни свойства, ни семьи, ни веры, ни родины… Можете?.. Одна идея.
- Вы меня знаете, - вставая, сказал Ипполит. - Знаю. Но достаточно ли вы сильны?
- Я… Вы знаете мои давнишние желания. Я всегда хотел войти в партию…
- Хорошо… Будете слушаться Юлии?
- Соня!
- Клянитесь…
Соня встала. Подняла руки, и просторные рукава платья мягко обнажили ее красивые локти. Аромат восточных духов шел от нее.
- В чем мне клясться?
- Клянитесь: повиноваться Юлии… Она все знает. Она гениальна… Что?.. Вы боитесь?.. Она… демон?.. Да? Боитесь?
- Нет, я не боюсь…
- Ну, так клянитесь исполнить все, что она прикажет. И вы в партии… Вы знаете меня, ее - довольно… Пойдете с нами - все будет: богатство, почести… любовь… Ну, клянитесь!
- Клянусь, - смущенно улыбаясь, сказал Ипполит.
Ему все казалось шуткой. Но когда выходил, точно какие-то путы связывали его ноги, мысль была несвободна, и странно тяжело было на сердце.
Наружно ничто не изменилось. Так же молчала Юлия и Соня по-прежнему была ласкова с Ипполитом, но Ипполиту казалось, что какая-то страшная тайна связывает их троих и будет день, когда эта тайна позовет его за собой.
VII
Когда Ипполит с Федей пришли в девятом часу к Бродовичам, гостиная уже была полна молодежью.
За концертным роялем с поднятой крышкою, на круглом стуле, сидел Ляпкин, в черном сюртуке. Длинные волосы мягкими пушистыми прядями висели почти до плеч. Ляпкин небрежно наигрывал на рояле какие-то вариации. Ипполит подошел к Соне. Она молча пожала ему руку. В это время Ляпкин оборвал игру и сказал приятным, мягким баритоном:
- Это Бах. Удивительная музыка. Я совершенно им поглощен… Никогда раньше не подозревал, что он писал такие вещи. Вы этого нигде не найдете! Какая красота! Тоже Бах.
- Вы не помните симфонии Рубинштейна? - спросила Соня.
- Эту? - Ляпкин начал играть.
- Да, эту. Помните, в последнем московском концерте он начал ею.
Ляпкин обернулся.
- А вы слыхали его вариации на его же "Ночь"? Это только что написано. Не знаю, есть ли в продаже?
Соня гибким жестом указала вошедшим Ипполиту и Феде на диван. Они сели рядом.
В юнкерском мундире с галуном, белыми армейскими петлицами и тремя нашивками на красных, обшитых золотом погонах, в черном ремне с золотою бляхою с пылающею гранатой, со штыком, в смазанных сапогах, от которых пахло тем особым, солдатским, русским запахом, который так нравился Варваре Сергеевне, Федя чувствовал себя неуютно. Погоны, штык в черных лакированных ножнах с медным шариком и высокие сапоги казались здесь неуместными, почти неприличными. Он был здесь единственным военным. Ему пришла в голову странная мысль: "Нужна ли армия всем этим молодым людям, собравшимся у Бродовичей?"
Молодые люди были хорошо, по моде, одеты. Изящные визитки, вычурные галстуки, длинные черные сюртуки, студенческие сюртуки и мундиры бутылочного "гвардейского" сукна виднелись крутом. Абрам в модной светло-серой расстегнутой тужурке, с белым пикейным жилетом с золотыми пуговицами и толстою золотою цепью, казался старше и полнее. Дамы и барышни по-вечернему, в блузках, застегнутых сзади, с пышными пуфами на плечах, в корсетах и длинных прямых юбках. Две барышни были стриженые, бледные, в простых беленьких с прошивками шерстяных блузках. Наискось от Феди сидела хорошенькая рыжеватая полная блондинка. Она внимательно смотрела прямо в глаза Феде. Лукаво-добродушная усмешка легла ямками на ее розовые щеки. Почему-то она сразу понравилась Феде.
- Мне кажется, эту вещь Главач дирижировал этим летом в Павловске? - сказала Соня, когда Ляпкин кончил играть.
- Не может быть, Софья Германовна. Эта вещь написана несколько дней назад, - вставая и небрежным движением откидывая назад волосы, сказал Ляпкин. - Мне ее Антон Григорьевич дал в рукописи.
- Ляпкин, - поворачиваясь к музыканту, сказала блондинка, разглядывавшая Федю, - вы читали последние музыкальные очерки Кюи?
- Ляпкин пожал плечами.
- Неистовый Цезарь! - сказал он. - Он и Стасов с Бородиным и Мусоргским хотят весь мир перевернуть. Могучие кучкисты!
- А что же, - сказал из угла гостиной Алабин, - Быть может, кучкисты и правы. Все должно совершенствоваться, совершенствуется, идет вперед и музыка.