Михаил Павлович сидел в голове стола и презрительно косился на погоны Фединого мундира.
- Солдат!.. Солдат!.. - иногда ворчал он вполголоса, ни к кому не обращаясь. - Тьфу!.. дожил.
Ипполит в студенческом форменном сюртуке, по правую руку отца, ел мало, молча и торопливо. По левую руку Михаила Павловича была тетя Катя. Она стала еще скрытнее и молчаливее. Седые косицы ее висели над белою старою шеей. Рядом с Ипполитом сидела Липочка. У нее было бледное усталое лицо, и она уже не смеялась всему. Рядом с нею Миша. Федя подле тети Кати, рядом с матерью. Варвара Сергеевна незаметно подкладывала Феде лучшие куски, но Михаил Павлович видел это и ворчал:
- Кричали женщины ура и в воздух чепчики бросали! Обаяние военного мундира… От времен Марса и до времен Маркса… Интеллигентная семья… Я, профессор, мечтавший о вечном мире, о разоружении народов, и сын - солдат. Ерунда! Ерунда!..
Варвара Сергеевна умоляющими глазами смотрела на мужа.
Липочка вдруг вступилась за брата. Она говорила порывисто, злобно, и краска заливала ее бледные щеки пятнами, как у матери.
- Ты бы, папа, лучше молчал. Пусть хотя один из нашей семьи выбьется на дорогу, и не будет висеть у тебя на шее.
- Ты что понимаешь! - фыркнул Михаил Павлович.
- Я понимаю все! Где моя молодость?.. Радости жизни? Счастье? Для чего я училась? Для чего была на курсах? Очень нужна я, ученая женщина? Часами в комнате за цифрами и так… на всю жизнь… А вы… вечный мир… счастье народов!.. Идеалисты!.. Маниловы!..
- Ты погоди! - спокойно сказал Михаил Павлович. - Нет, киселя не надо… - отмахнулся он от тарелки. - Миша, - принеси папиросы.
Он сел боком, закурил толстую папиросу и начал:
- Мои идеи - святые идеи. Надо, чтобы народы, составляющие одну семью, и жили одною семьею, человечеством, признавая над собою один общий авторитет.
- Кто же этот авторитет? - холодно сказала Липочка.
- Лучшие люди всего мира собираются где-то и создают какое-то верховное судилище, которому обязываются повиноваться все нации.
- Где-то, какое-то… Кто же эти таинственные кто-то? - раздраженно сказала Липочка.
- Люди, подобные Льву Толстому, Карлу Марксу, Кропоткину, из умерших - Вольтеру, Руссо, Сократу, Христу… - нудно говорил Михаил Павлович.
- Михаил Павлович, - умоляющим голосом сказала Варвара Сергеевна.
- Э, матушка! Попов здесь нет, а дети побольше нас с тобой понимают.
- Кто же станет их слушаться? - спросила Липочка.
- Кто? А пусть никто. Плевать!.. Плевать, что никто… Но надо, понимаешь, чистые идеи бросать в мир… и они сами… сами… Сократ не был воителем. Его осудили несправедливо. Он принял смерть, чтобы показать пример, и мы его чтим… Христос пошел на муки. Как Бог он мог сойти со креста и чудом поразить народ. И пали бы ниц все члены синедриона, судьи, архиепископы и цари и Христос был бы во всей славе своей… И вот - принял страшные муки во имя идеи… Так и эти люди - эта надстройка над нациями будет давать идеи и в конце концов овладеет умами народов и подчинит их себе.
- Ты веришь в это, папа? - насмешливо спросил Ипполит.
- Верю? Гм… Надо верить!
- Но прошли тысячелетия и умирали Сократ, Христос и Будда, а народы гибнут все так же в братоубийственных войнах и ничто их не остановит.
- Да, пока есть… Феди…
- Оставим Федю в покое, - примирительно сказал Ипполит. - Не он создавал этот проклятый порядок и не он, так кто-нибудь другой все равно пошел бы поддерживать и отстаивать его. Это, папа, утопия!
- Молод ты отца учить, - недовольно сказал Михаил Павлович и замолчал, попыхивая папиросой.
- Ну, если так рассуждать, то лучше и не поднимать разговора.
- Тьфу!.. Ты не понимаешь… Думаешь, мне легко его видеть… Мой ведь сын!
Михаил Павлович поднялся из-за стола и вышел. Федя молчал.
IV
После всенощной Федя прошел к Ипполиту. Ипполит, одетый в новый сюртук с блестящими пуговицами, собирал на столе какие-то записки. Он вздрогнул от стука двери и быстро обернулся.
- А, это ты, - сказал он. - Что тебе? В механике что ли помочь?
- Нет, Ипполит… я так… только поговорить хотел.
- Ну что? Замучили себя ученьями? Ишь худой какой, и даже зимою загорел.
В отношениях между братьями была прикрытая наружною грубостью нежность. Федя не понимал Ипполита. Он чувствовал, что они по-разному смотрят на свой долг, но авторитет Ипполита всегда стоял у него так высоко, что осудить его он не мог.
"Быть может, - думал он, - мы стремимся к одной цели, но только идем разными путями. Не может Ипполит не любить Россию, не может жидов предпочитать русским".
- Ипполит, - сказал Федя, - отец меня очень презирает? Он не любит меня?
- Он никого, Федя, не любит. Отец несчастный, замученный интеллигент. Были и у него порывы, но порывы шестидесятых годов. Крепко сидит в нем маниловщина всеобщего братства, которое как-то само сделается путем сеяния либеральных идей. А сам… со своими страстишками справиться не может. С клубом, с картами. Отец замучился и нас замучил. На что стала похожа Липочка? Миша в шестнадцать лет издерганный неврастеник. Лизу выжил в деревню, и все это искренно желая всем нам добра.
- Но меня он ненавидит за то, что я пошел на военную службу.
- Ненавидит?.. Нет… это сильно сказано. Он не понимает тебя. Суди сам: быть антимилитаристом и иметь сына юнкера, да еще и портупей-юнкера - плохая вывеска.
- Ипполит!.. А ты… Ты тоже осуждаешь меня?
- Нет… мне тебя жаль, Федя.
- Жаль?
- Да. Ведь, поди, тяжело все это? Казарменная жизнь? Грубая пища, окрики начальства, отдание чести?..
- Тяжело?.. Нет, Ипполит. Это не то. У нас все это как-то скрашено… Я не сумею объяснить как… Не знаю, поймешь ли?
- Попробую понять.
- У нас все это скрашено любовью… Понимаешь, в Евангелии сказано: "Научитесь от Меня… Ибо Мое благо и бремя легко есть".
Ипполит поморщился.
- Опять евангелие, - брезгливо сказал он, - нельзя ли без него? Ведь не монахи же вы?
- Мы не монахи, Ипполит. Но мы любим свое дело. Для меня… для большинства… пожалуй, для всех нас рота, наш батальон, училище, армия, Россия - святыня, и мы готовы все отдать за них.
- Это так кажется, Федя, потому что вы еще дети и игра в солдатики вас забавляет. Но тебе уже двадцать лет. Полюбишь какую-нибудь девушку, а жениться нельзя.
- Да, до двадцати трех лет жениться нельзя, а потом до двадцати семи нужен реверс, пять тысяч… Да зачем мне любить?.. Для чего жениться?.. Мне и так хорошо.
- Не в том дело… Жениться тебе рано, положим. Я это сказал к тому, чтобы показать тебе, что у тебя отнята свободная воля.
- Да… воли нет. Но как я могу полюбить какую-нибудь девушку, когда мое сердце уже отдано России? И быть рабом ее, отдать ей свою волю - это счастье.
Ипполит пожал плечами. Наступило долгое молчание.
- Ипполит, - сказал Федя, - скажи мне, почему, когда мы были в гимназии, мы люто ее ненавидели. "Чтобы она провалилась. Хотя бы сгорела гимназия". Мы ненавидели науку, которую там преподавали… Ipse, Митька, рыжий Цербер - адский пес, козел, батька - вот как мы называли своих учителей. Я ненавидел науки. Даже к таким предметам, как история и русский язык, я был холоден… В корпусе… напротив… Гимназию я и сейчас вспоминаю с отвращением. Темно-коричневая снаружи, она мне кажется темною и внутри… Напротив, корпус - светлый-светлый. Я с удовольствием ношу наш корпусной жетон, погон в венке из дубов и лавров. А училище!.. В нем, правда, очень тяжело. Недаром нас называют дисциплинарным батальоном. За всякую провинность наказание… А я?.. Мне оно бесконечно дорого. Ты знаешь, как я люблю наш дом… Я с тоскою иду в воскресенье из отпуска, но увижу ряды ярко освещенных окон, дежурного офицера, поднимусь в роту - засветится в мерцании лампадки наш образ - и так хорошо станет на душе!
- Я не знаю… Почему ты не любишь гимназию? Я ее, положим, тоже не жалую. Может быть, потому что в корпусе и училище науки легче, интереснее. Преподаватели читают более популярно.
- Нет, Ипполит. Этого нельзя сказать. Не всегда так. В гимназии по русскому у нас был Алексей Александрович Глазов: он чудно учил. Его уроки были - наслаждение… Совсем не то в корпусе - там был плохой учитель… А Глазова я не любил, а Владимира Сергеевича очень люблю. И батюшка… такого батюшки, как наш отец Михаил, в корпусе нет. Я отца Михаила обожал, но в гимназии я боялся это сказать, а в корпусе и в училище мы все такие. И в гимназии, и в корпусе начальство учит нас быть русскими, но в гимназии мы стыдимся России, а в корпусе мы гордимся ею.
- Ну, вероятно, это потому, что в корпусе однороднее состав. Нет третьего сословия, сословия озлобленного, забитого нуждою, затурканного.
- Нет, Ипполит. И корпус и особенно училище все - сословны. В корпусе были сыновья купцов, сын виноторговца сидел рядом со мною, много было детей мелких чиновников. В училище есть дети крестьян и простых казаков. Ты знаешь, Ипполит, я думал не раз об этом. И мне кажется, что в этой ненависти и презрении к России виноваты… Я боюсь тебе это сказать…
Федя замолк.
- Ну, кто? - спросил Ипполит.
- Жиды! - крикнул Федя. Ипполит вспыхнул.
- Никогда, Федя, не называй так евреев. Это их оскорбляет!
- Но Достоевский… - начал Федя. Ипполит перебил его.
- Ты с ума, Федя, сошел! - воскликнул он. - Вот то, чего я так боялся. Натравливание одной народности на другую, создание ура-патриотов, развитие погромной жажды - вот она, русская школа Ванновского и Александра III.
- Нет, Ипполит, нет, - горячо заговорил Федя. - Никто мне ничего про евреев не говорил. Боже сохрани!.. Это я сам. Передумывал, переживал гимназическое прошлое и понял. Бывало, как только зашевелится в сердце горячая вера в Бога, подступят к глазам слезы при чтении "Тараса Бульбы" - Канторович, Бродский, Слонович жестко, грубо высмеивают в нас это движение. Точно высекут по самому сердцу. Они везде первые ученики. Ты помнишь, как мы ненавидели фискалов, как мы горою стояли друг за друга. А вспомни историю Аронсона. Весь класс решил не отвечать латинисту. Аронсон сказал: "Это глупо, я буду отвечать". И ответил, и сорвал себе пятерку, потопив класс. Если бы это сделал Волошин, первый ученик, его избили бы, его уничтожили бы презрением, а перед Аронсоном смолчали. Весь класс покорился жиденышу… Мы смеялись над жидами. Мы им складывали полы мундира и показывали свиное ухо, мы издевались над ними. Но это они незаметно внушали нам нелюбовь к гимназии, к науке, к России, к Богу!..
- Федя, если бы тебе не было двадцать лет и ты не был бы портупей-юнкер роты Его Величества, - чуть заметная ирония прозвучала в этих словах Ипполита, - я бы сказал тебе, как говорил, когда ты был маленьким: "Ты глуп, Федя", - или сказал бы, как Липочка: "Сядь в калошу". Но в твои годы, мне кажется, ты должен с корнем вырвать это страшное заблуждение. Евреи - сильная и талантливая раса. Они не только в классе, они и в жизни первые. Великий учитель политической жизни народов, указавший путь раскрепощения бедноты, - Карл Маркс - еврей. Спенсер - еврей, и если хочешь, а по-нашему так и есть, Христос, великий учитель, преподававший самое высокое учение, - еврей.
- Он Бог.
- Оставим это, Федя. Это мировой спор, и мы не будем разбираться в тонкостях вероучений. Я - юрист, ты - воин. Это дело богословов… В искусстве, на сцене - везде евреи занимают первое место.
- Почему?
- Это сложный вопрос. Может быть, потому, что они - древнейшая раса, что они в чистоте сохранили культуру многих веков. Но нельзя отрицать, что они душевно тоньше нас и потому, естественно, покоряют и поучают нас.
- Ипполит, - сказал в волнении Федя. - Ипполит!., мне страшно за тебя… Ты во власти их!.. Они погубят тебя!..
Ипполит засмеялся. Нехорошим показался смех его Феде.
- Смешной ты, Федя. Помнишь Бродовичей? Разве не хорошо тебе бывало у Абрама? Ты играл его игрушками, восторгался его паровою машиною, тебе давали спирт, чтобы ты пускал ее в ход. А разве не нежна и не ласкова была к тебе Соня? А что ты был для нее - мальчишка! - Это правда. И Соня, и Абрам дали мне много ласки… - Федя задумался. - А знаешь, - быстро сказал он. - А счастья не давали… - Играю в игрушки Абрама и чувствую: не то, не то!..
- Слыхал ты что-нибудь худое от Абрама или Сони про Россию? Газета Бродовича - одна из лучших русских газет. Нужно быть справедливым. Слушай, Федя, по воскресеньям у Бродовичей собирается молодежь. Не для карт или выпивки, как у русских. Иногда танцуют, но редко. Больше музицируют и говорят. Я хотел бы, чтобы ты пошел в будущее воскресенье. Я переговорю с Абрамом. Я уверен, они будут рады принять тебя. Там бывает человек тридцать - сорок молодежи. Читают рефераты, молодые поэты декламируют свои стихи. Там ты услышишь Надсона, Минского, Фрута, Фофанова - весь новый Парнас бывает у Бродовичей. Присмотрись: ни сплетен, ни злобы, ни клеветы друг на друга; тихая беседа, порой шумные споры, доходящие даже до крика, но никогда никаких оскорблений. А там - почти наполовину евреи. Посмотри их сам и скажи: прав ли ты, делая вывод, что в корпусе тебе было лучше, лишь потому что там не было евреев. Помни, Федя, евреи тоже люди и во многих отношениях лучшие, чем мы… Уже хотя бы потому, что они не носят национальных шор. Так пойдешь со мной?
- Пойду.
- Ну, вот и отлично, Федя. А теперь - до свидания. Я тороплюсь.
- Куда?
- К Бродовичам.
Федя сделал движение вперед, точно хотел удержать брата. Он и сам не понимал, почему он сделал это движение. Ипполит улыбнулся тонко с чуть заметным презрением, но была и нежность в его улыбке.
За этою нежностью Федя не заметил презрения.
V
По гостиной широкими шагами ходила Липочка. На ее щеках то вспыхивал, то погасал румянец.
На диване была постлана постель для Феди, положены подушки, простыни и одеяло, придвинуто кресло.
- Ты спать пришел? - спросила Липочка.
- Нет. Еще рано.
Липочка остановилась у рояля. Она заломила руки так, что хрустнули кости пальцев, и с тоскою в голосе сказала:
- Ах, какая скука!.. Как все надоело!.. Надоело! Для чего быть образованной, кончать гимназию, курсы… Все ни к чему…
- Тебе очень трудно в комитете?
- Трудно… нет. Это не то слово. А нудно. У меня такое чувство, что я в каменном мешке ворочаюсь. Понимаешь: дают ведомости… Ну хотя бы об урожае. Из волостей. И я знаю: они неверны… Так себе составлены. Мне Лиза писала, как их составляют. Темная деревня и в ней два светила… Два труженика: волостной старшина и писарь. И вот они присылают нам ведомость. В ней сотни граф и вопросов. На них ответы… И, Боже мой, какие вопросы и какие ответы!.. Мы, барышни, их разбираем, суммируем, а профессора, как мой папа, с важным видом строят на этом великие выводы.
Федя заметил, что Липочка не называла больше отца - папa, как делала раньше.
- Ты понимаешь, - продолжала Липочка, - у меня чувство, как на каторжных работах. В Англии, говорят, самым тяжелым преступникам дают бессмысленную работу и, понимаешь, тяжесть наказания в ее ненужности. Носить тяжести вверх и сносить их вниз. Или качать воду, которая льется обратно в тот же бассейн. Вот так и мы с нашими ведомостями. Понимаешь, мне начинает казаться, что мы достигли какого-то необыкновенного благополучия и уже не знаем, что делать, с жиру бесимся… А Лиза пишет из деревни… Там так много настоящего дела.
- Может быть, Липочка, было бы лучше и тебе поехать в деревню.
- Ах, не могу я!.. Как же можно маму бросить?.. Ты бываешь здесь редко. При тебе отец сдерживается. Смешно!.. Он точно боится тебя! А без тебя! Бенефис каждый день. Ипполита он не трогает: к нему он проникнут уважением. С медалью кончил. Миша встанет и уйдет. Тетя Катя молчит, как каменная. И вот все на меня и на маму. Зачем я некрасивая, зачем замуж не выхожу. А как выйдешь замуж, когда никто у нас не бывает и мы нигде не бываем? Была я два раза у Бродовичей, по воскресеньям. Один раз танцевали, другой читали. Все нарядные! Шелк, кружева по последней моде. Соня красавица! Если бы она мне не посылала кавалеров, я бы просидела весь вечер не танцуя. А мне противно… Понимаешь, у меня чулки фель-дикосовые, старые башмаки, платье еще то, что на выпуск шили, причесывалась сама. Один стыд и унижение.
- А у подруг по комитету бываешь? - Они такие же, как я. Все беднота собралась. Когда профессор наш на праздник подарил нам коробку конфет, так они руки ему готовы были целовать. Всю неделю только и разговора было, что об этом… Бедность съела гордость.
- Скажи, Липочка, а меня отец очень ненавидит?
- Нет, не то… Ненавидит?.. Зачем?.. Но, понимаешь, с тех пор, как его уволили со службы и он потерял лекции, он стал либералом. Водится с Фалицким и ему подобными. Шумит, кричит в клубе - франкмасона, вольтерьянца какого-то разыгрывает. Он антимилитарист, хотел писать обращение ко всем народам о разоружении - и вдруг сын у него - портупей-юнкер… Ах, Федя, понимаешь, он меня… на улицу гнал. Говорил, что это такое служение народу… Что они - несчастные, и им руки целовать надо. Вышла эта… "Надежда Николаевна" Гаршина - меня заставлял читать. "Учись, - говорит, - вот кому подражать надо! Э, да ты некрасивая". А разве я виновата, Федя? И разве уж я такая некрасивая? Это работа, недоедание, недосыпание, скука, тоска, плохое платье меня такою сделали. В двадцать два года я молодости не видала!
Федя молчал. Липочка металась по комнате.
- Замуж? Да, иногда так хочется, чтобы кто-нибудь подле был… Хороший… кто понимал бы меня, заботился обо мне… Дети были бы… А как я их-то брошу? Отца с матерью? Ведь я им нужна… И подумаешь - дети. Дети, как мы, будут - разойдутся, оставят на старости лет. Нет уж, где уж нам уж выйти замуж. Мама слепнет. Жаль смотреть на нее. Сидит, старушка, целыми ночами, чулки отцу и нам штопает. Разве можно не помочь? Ну и я сяду. Отец? Долго он продержится? И сейчас чуть много выпьет и раскиснет. Прибирать за ним надо. Феню отпустили. Няня - какая помощница! Все в богадельню хотим устроить, да вакансии нет. Вот, Федя, понимаешь, как окунешься во все это, ум за разум зайдет… А там - шумят!
- Где там?
- У Бродовичей.
- Расскажи мне, Липочка, как там? Ипполит хочет, чтобы я в будущее воскресенье к ним пошел.
- Пойди. Как там? Хорошо. Только вот, как я понимаю, глупо очень. Равноправие женщины. Женщины должны идти в университеты, быть докторами, адвокатами. Государством должны управлять выборные от народа. Ну и женщины тоже. Ну, а кто же будет штопать чулки? Сидеть у домашнего очага… Эх, Федя, понимаешь, там тоже толчение воды в ступе, как у меня в статистике. И ничего они не понимают. Был там студент один… Из народа… Вышел он, говорит: "Позвольте, коллеги, все это хорошо, а только вы не знаете, что значит убрать урожай и создать этот урожай. Тут не до книжки и не до служения друг другу". Как напустились! Один земец, член управы, прямо кричал на него: "Вы, - говорит, - коллега, не знаете народа. Вы не понимаете его. Это оттого, что у него земли мало". И пошел! Нужны машины, паровые плуги, травооборот или севооборот. Тот студент руками развел: "Ну, коли, - говорит, - вы лучше меня знаете - вам и книги в руки!"…
- А ты сказала, Липочка, что там хорошо.