- Как все строго!.. Да, вот… Федя… Дело вот в чем… Видишь ли, я попал в партию…
- Это где Бродовичи? - быстро спросил Федя.
- Это безразлично, Федя. В нашем деле лучше фамилий не называть. И у меня есть некоторые документы… Так… пустяки… маленький сверток… Но многие могут пострадать. Бросить нельзя. Я должен передать их через несколько дней одному человеку… Ты знаешь… Юлия арестована. В Петропавловской крепости. У Бродович был обыск. Ничего, конечно, не нашли. Я на очереди… Вот я и хотел просить тебя… Всего до 1-го июня… Если бы со мною что-нибудь случилось… Ты отвези сверточек в Европейскую гостиницу. Спроси там Джанкинса… Скажи - от Юлии. Запомни. Ему отдать… Вот и все… Джанкинс. Будешь помнить?
- Ипполит! - воскликнул Федя… - Зачем?.. Зачем все это?..
- Невелика услуга, - сказал Ипполит, раздражаясь. Он смотрел вниз. Углы губ его дрожали. "Как он постарел!" - подумал Федя. "Какой несчастный… Ах, зачем, зачем он это сделал!".
Они дошли до моста и повернули обратно. Шли молча, оба глядели в землю. Печаль лежала в их сердцах… Федя вспоминал, как ходил он к Ипполиту и просил помочь ему по латыни или по математике. Ипполит откладывал в сторону свою тетрадь и говорил усталым голосом, ласково:
- Ну, в чем же дело? Чего ты там не понимаешь? Это же так просто…
Ипполит всегда рисовался Феде каким-то высоким, чистым, благородным, человеком прекрасных побуждений, образцом для всех. Любил он "платонически"… Когда ухаживал за Лизой, они всегда говорили об "умных" вещах, об искусстве, о литературе. Его последняя симпатия была таинственная Юлия, тоже умная, не похожая на женщину, и вряд ли Ипполит шутил с нею и ухаживал за нею так, как Федя ухаживал за Буренко… Ипполит был много выше Феди, и Федя не мог не повиноваться ему и не мог открыто осудить его.
- Ты ничем не рискуешь, - сказал раздраженно Ипполит. - Если бы я тебя просил о чем-нибудь серьезном, а то так… спрятать. Все равно, не ты, так другой это сделает.
- Да… да… это так. Но Ипполит… Ты знаешь, что для меня Россия…
- Ах, глупости! Ну, при чем это?.. Россия от этого не пострадает. Но ты выручишь меня и спасешь маму от лишнего потрясения.
- Мама знает?
- Ну, конечно же нет… Этого недоставало!..
- Хорошо, - со вздохом сказал Федя. - Давай. Я спрячу… 1-го июня в Европейской гостинице мистеру Джанкинсу?
- Да.
Федя взял сверток и понес его в барак.
- Подожди меня, Ипполит, я сейчас вернусь.
По боковой дорожке вверх, поодиночке и группами шли юнкера, возвращавшиеся от ужина. Федя прошел к своей койке, открыл ключом шкапик и спрятал сверток за шаровары и мундир.
Ипполит, ожидая его, ходил взад и вперед по мосту. Над широким озером, расстилавшимся черною гладью за оврагом, какой-то оркестр играл ту самую польку, что играли тогда…
Как давно все это, казалось, было, а было всего три дня тому назад. Точно вечность прошла с тех пор. Вся жизнь перевернулась. Гимназия, университет ушли в бесконечную даль. Целые века прошли после вечера, когда пахло тополями, сиренью и речною густою сыростью, взлетали к темному небу ракеты и вспыхивали цветными огнями римские свечи, а музыка играла цирковую польку и вдруг оборвалась. Это было тогда… Когда-то очень давно. В далеком тумане осталась Юлия и темное и стыдное воспоминание горячего тела и мучительных ласк. Почему он теперь на каком-то нелепом мосту? Тянется в гору серое шоссе, мимо идут толпами юноши в белых рубахах, с любопытством смотрят на него и весело разговаривают. Рвется вдали к небу песня и тонет широкими мощными вскриками в надвигающихся серых тучах.
"Справа повзводно - сидеть молодцами,
Не горячить лошадей…"
"Не горячить лошадей"… повторил Ипполит. "Как все это странно? Иная какая-то жизнь. И какая дикая! Не горячить лошадей. При чем тут лошади?.. Свобода, равенство, братство. Общая дружная семья народов и эти серые пушки, мрачно глядящие в черную зловещую даль… Кто прав? Они… или "они"? Что лучше?.. Не горячить лошадей?.. или подойти, взять под руку, как Юлия, дышать в ухо горячим дыханием страсти… и выстрелить?.. Я знаю: она сказала "по приговору центрального комитета партии Народной Воли"… Народная Воля… А эти юнкера?.. Федя?.. Не народ?.. Знаю я, что они хотят?.. Не горячить лошадей"…
Федя спускался к Ипполиту. Теперь, когда все было сделано, отношения между братьями стали ровнее. Не стало раздражения, вернулась былая, детская нежность, которая всегда сквозила в словах Ипполита, даже и тогда, когда он говорил: "Федя, ты дурак!"… Хотелось побыть подольше вместе.
- Ипполит, пойдем наверх, - сказал бодрым голосом Федя, - сейчас перекличка и зоря, а после еще походим. Поговорим. Твой поезд в 10 часов…
Федя провел Ипполита к кегельбану и там оставил его… Ипполит видел, как на первой линейке длинной серой линией строились юнкера. Фельдфебеля громко выкликали фамилии, дежурный офицер вышел на середину.
У маленькой будки, где ходил часовой, выстроился караул. Горнист стал на правом фланге. Левее пела певучую песню кавалерийская труба, горнист отбивал короткие ноты, и все эти юноши стояли молча, напряженно вытянувшись. И с ними - Федя. Сняли фуражки.
"Отче наш!"
На востоке прояснело и было бледно-зеленоватое весеннее небо. В него вонзились белой линией палатки Главного лагеря. Оттуда невнятно плыли волны тысяч мужских голосов.
"Отче наш" возносилось от лагеря к небу, таяло в темной голубизне востока, упиралось в косматые тучи на западе. Все казалось Ипполиту непонятным и нелепым. Грозно было небо. Не людьми, а странною стихийною силою казались длинные серые шеренги, откуда могуче раздавался гимн. И уже не смеялся над ним, не ненавидел его Ипполит. Он был подавлен им.
…"Нами правит Александр III с его незабвенным родителем и венценосными предками, - думал чужими, но привычными словами Ипполит. - Нас бьют по морде царские урядники и околоточные. Россия это стадо ста пятидесяти миллионов рабов. Нас ссылают в глухие тундры Акатуя и Зерентуя, нас гноят в бастионах Петропавловска и Шлиссельбурга. А мы пишем верноподданнические адреса и украшаем наши дома флагами в табельные дни тезоименитства и поем "Боже царя храни!""
Но уже в мыслях была какая-то невязка. Закрадывалось сомнение: кто прав? Они ли, маленькая кучка эмигрантов и людей, скрывшихся в подполье с евреями-вожаками, или эти мощные массы молодежи, поющей стройными голосами гимн? Эти юноши и с ними милый, дорогой Федя!?
Когда Федя подошел к Ипполиту, они стали ходить по тропинке вдоль оврага. Они говорили про дом, про мать, как тяжело теперь ей и Липочке, как проклято сложилась их жизнь и как было бы славно, если бы Липочка могла выйти замуж за хорошего человека. Федя рассказывал про Любовь Павловну, какая она хорошая, образованная и милая и совсем не "синий чулок". Из глубины детства вставали какие-то теплые образы, и слова были покойные, добрые, ласковые, не колючие…
На передней линейке пели юнкера и нежный тенор заводил просто. За душу брали звуки его сильного красивого голоса:
Засвисталы-ы коза-ченьки,
В поход с полуночи,
Заплакала Марусенька,
Свои ясны очи!..
"Странная, странная жизнь, - думал Ипполит, спускаясь к пустынной военной платформе, горевшей линией огней. - А им, верно, кажется такою же странною наша жизнь с заговорами, с убийствами, и страхом обыска и ареста… И почему? Почему?.. Мы, даже родные братья, не можем ни столковаться, ни понять друг друга?"
XVIII
Ипполит вернулся домой уже ночью. Беспокойство снова овладело им. Страх серым вертким зайцем завозился в сердце. Ипполит боялся обыска, ареста, суда… Больше всего боялся грубости жандармов. Прежде чем позвонить, он подозрительно осмотрел дверь и прислушался. Обыденна и скучна при свете белой ночи была большая дверь, обитая черной клеенкой с торчащим кое-где из нее волосом, и медная, так надоевшая дощечка: "профессор Михаил Павлович Кусков". Стало обидно за отца. Всюду и везде тыкал он свое профессорство, хотя давно перестал читать лекции.
Все было тихо. Но подозрительной казалась самая тишина. Точно уже там никто не жил. Лестница была пустая. Жильцы с квартир съехали на дачу. В соседнем флигеле кто-то, при открытых окнах, заиграл на рояле и сочные, полные, дерзкие звуки брызнули и побежали по двору, по лестнице, гулко отдаваясь о серые, пыльные камни.
Ипполит позвонил.
Сейчас же раздались шаги матери. Она сняла крюк, не спрашивая, кто звонит. "Вот так же, - подумал Ипполит, - мама снимет крюк и тогда, когда придут жандармы".
- А здравствуй… Где шатался? Чаю хочешь? - спросила Варвара Сергеевна.
- Нет, спасибо!
- Да пил ли?
В столовой стоял потухший самовар. Горела лампа и под нею, заткнув руками уши, чтобы ей не мешали, Липочка читала какую-то потрепанную, взятую из библиотеки, книгу. При входе брата она не шелохнулась, не подняла на него глаз.
Варвара Сергеевна потрогала самовар.
- Еще теплый. Я налью.
- Ну налей.
- Рассказывай, где был? - подавая сыну стакан с темным чаем, спросила Варвара Сергеевна.
- Где был, там нет, - ответил Ипполит, усмехаясь. Он никогда не говорил матери, где он бывает. Он видел в этом свободу, раскрепощение личности и никогда не думал о том, как это было горько, обидно, оскорбительно и скучно матери, жившей только интересами детей. Но на этот раз ему стало стыдно. Он знал, как мать любила Федю.
- Был у Феди, - коротко бросил он.
- У Феди! - воскликнула Варвара Сергеевна. - Не случилось ли что? Что же ты мне ничего не сказал? Я ему, голубчику, собрала бы чего. Конфет или фиников бы послала. Все ему краше стало бы жить. Что же ты, сколько лет думал, думал и надумал?
- Так, - сказал Ипполит.
- Что же он?
- Ничего… Загорелый, бодрый. А лоб наискось белый, даже смешно смотреть, точно накрашен. И все они там такие. Тяжело ему там, думаю. Я бы не мог.
Ипполит вспомнил про тюрьму, каторгу и вздохнул.
- Ну, он-то как?
- Ничего, веселый.
- А что тяжело?
- Да, мама, сама посуди, все с людьми. В батальоне-то их четыреста с лишним человек, и ни минуты нельзя побыть одному. Я думаю, это тяжелее одиночного заключения. Трудно с людьми.
- Зачем трудно? Если люди хорошие, так даже и совсем легко. С людьми трудно, это ты верно говоришь, а только и без людей, Ипполит, не проживешь.
Ипполит промолчал и подвинул матери пустой стакан, чтобы она налила еще.
- Люди-то, - подавая стакан, сказала Варвара Сергеевна, - люди-то по образу и подобию божьему созданы. В них божество. С людьми хорошо должно быть.
- Ах, мама, - поморщился Ипполит. - Ты знаешь, что для меня эти библейские бредни не указ.
Варвара Сергеевна вздохнула и пожевала губами.
- Жаль мне, Ипполит, тебя, - тихо сказала она. Ипполит вздрогнул и быстро спросил:
- Почему жаль?
- Да вот, что неверующим ты вырос.
- Ну, мама. Библия, какая же это вера! Сказка о том, что Бог шесть дней творил землю, а потом опочил от дел своих. Это теперь, когда наука точно установила эпохи мироздания и все формации.
- Так-то так… А все, Ипполит, поживешь с мое, заглянет к тебе в душу холод отчаяния, и поймешь, что сказка у вас в науке, а там - правда.
- Правда в том, что Бог вылепил из глины человека и вдохнул в него душу, - сказал презрительно Ипнолит.
- Оставь, Ипполит, - отрываясь от книги, сказала Липочка и посмотрела на брата выпуклыми близорукими глазами.
Ипполит замолчал. "Липочка права, - подумал он. - Об этом спорить не стоит. Их не переубедишь. У них свое, у нас свое…"
- Мама, когда папа из клуба возвращается? - сказал он.
- Когда в час, когда в половину второго.
- А кто ему отворяет двери?
- Да я. Кому же больше. Аннушка умается за день, спит, хоть из пушек пали, не проснется. Раньше тетя Катя отворяла. А теперь ей все неможется. Лежит, не встает.
"Значит, - подумал Ипполит, - и жандармам мать откроет. То-то испугается".
- Мама, ты знаешь, у Бродовичей был обыск.
- Да, дожили! Допрыгались. Слыхать, ничего не нашли… Не нравятся мне, Ипполит, Бродовичи. И газета их, последнее время, какая-то стала… Все мутят, все мутят. И было бы правду писали, а то и неправда все. Что я при императоре Николае Павловиче не жила что ли? Не знаю, как тогда было?
- А как?
- Да хорошо, Ипполит! Красиво и благородно.
- Что людей запарывали насмерть розгами, что забивали солдат - это хорошо?
- Хороших, Ипполит, не запарывали, - робко проговорила Варвара Сергеевна. - Одного запорют, а миллионы благоденствуют… Жили-то, слава тебе Господи! Тишина какая была, как все по-хорошему было!.. Бывало…
Варвара Сергеевна испуганно остановилась. Она слишком хорошо знала, что в ее доме, при муже и при детях она не смела вспоминать красивую сказку своего детства, когда жила она во дворце у великого князя, часто видала императора, ездившего верхом по парку, и была влюблена в него чистою духовною любовью. Ей казалось, что тогда иное было солнце, иначе цвели сирени и черемуха садов и сильнее благоухали летом липы парков. Крепче любили мужчины, и благородством дышала их любовь, а женщины были стыдливее и чище. Век "ее императора" рисовался ей рыцарским веком любви, поэзии и красоты, и не могла она согласиться, что это был век произвола, тирании, насилия и грубости нравов.
- А что, мама, если к нам пожалуют синие архангелы? - сказал Ипполит.
- Кто? - спросила, не поняв, Варвара Сергеевна.
- Жандармы.
- Что же, - вздыхая сказала Варвара Сергеевна. - Разве у тебя есть что запрещенное?
- Нет… Ну, так придут… вот как пришли к Бродовичам.
- Ну что же. Милости просим. Это их долг. Надо все показать им по чистой совести. Ведь ты не против Царя? У тебя ничего в мыслях-то худого нет, - уже с тревогой говорила Варвара Сергеевна. - Ты ведь не… нигилист же, Ипполит?.. Ты честный человек?
- Честный я или нет, мама, человек, - вставая сказал Ипполит, - это тебе не понять. Что по-твоему честно, по-моему не честно, и наоборот. Запарывать людей на барабане по-моему гадко, подло и гнусно… А по-твоему: убить тирана было гадко и достойно виселицы.
- Господи!.. Господи!.. Что ты мелешь такое, Ипполит. Право емеля-пустомеля. Как и язык-то поворачивается этакое сказать!..
- Так вот, мама… Покойной ночи! Пойду лягу спать. На свежем воздухе растомило меня. Если пожалуют, знайте: у меня ничего запрещенного нет. Даже "Что делать?" Лизе подарил.
XIX
Ипполит прошел в свою комнату. Он не лег спать. Не до сна ему было. Он подошел к окну и поднял штору. Тучи просыпались небольшим дождем, и при бледном свете майской ночи мокрый двор был отчетливо виден. Стояли громадные котлы для асфальта, валялись вывороченные камни мостовой и узкая шла по обнаженному песку дорожка тротуара. Пустой дом глядел на двор то черными, то занавешенными окнами и точно берег в себе какую-то тайну. Ипполит ощущал запахи мастики, замазки и масляной краски пустых квартир, точно видел паркетные полы, закапанные известкой, и стены с ободранными обоями. Везде шел летний ремонт. Квартиры замазывали свои зимние грехи, клопов и прусаков на кухне и запах скверного пива и табака в комнатах. Железная темно-коричневая крыша блестела от дождя и казалась вишневой. Над нею уже покрывалось желтизною белесое небо и неслись, точно дым, обрывки туч.
Белая ночь томила. Мертвецами стояли дом и двор при белом свете новой зари, светлый и без теней. Знакомо скрипнула железная калитка ворот. Ипполит вздрогнул, но сейчас же услышал нервные, шаркающие шаги отца. Михаил Павлович торопливо шагал по панели в черной "николаевской" шинели и в фуражке. Он шел опустив голову, и Ипполиту казалось, что он слышит, как бормочет про себя отец: "Дурак!.. Дурак!", вспоминая о проигрыше.
Раздался дребезжащий звонок. Мать пошла из своей комнаты отворять дверь. Ни слова привета, никакого вопроса. Они молча разошлись по комнатам.
"Вот так же, - думал Ипполит, - заскрипит калитка, останется надолго открытой и, звеня шпорами и стуча тяжелыми сапогами, войдут во двор "они". Сколько их будет? Человек шесть?.. Офицер, вахмистр и четыре солдата. И станут рыть, заглядывать под матрацы, под кровати, лазить на печки… Ляпкин рассказывал, что, когда у курсистки Канторович был обыск, она успела положить какую-то записку в рот. Офицер заметил, полез пальцами ей в рот, открыл и вынул полуразжеванную записку. Канторович говорила, что пальцы офицера пахли духами. Ее чуть тут же не стошнило".
Страх побежал по жилам Ипполита. "Найти ничего не найдут, но будут спрашивать, и что он ответит?" "Вы были в N-ске в день убийства губернатора?" "Вы ведь условились с господином Шефкелем, что будете репетировать с его сыновьями все лето, до осени?" "Почему же вы уехали в ночь убийства генерала Латышева?" "Кто ночевал у вас накануне?" "В каких отношениях вы были с Юлией Сторе?".
"Юлия!.. Конечно, она не выдаст! Но выдадут факты. Постель, подушка, простыни, зеркало, умывальник - все кричит теперь о их свидании. Какой-нибудь длинный волос, приставший к креслу, волос ее особенного золотисто-пепельного цвета!.. "Почему вы вырывались, когда вас остановил старичок в чесучовом пиджаке?" "Зачем оставили в его руках пальто?.. Это ваше пальто?.."
Как он был глуп, что не замел следов этой ночи. Вспомнил сцену в парке. "Дурак!.. Дурак!.." - как презирала его Юлия за то, что он не убил губернатора. Было установлено: один из трех. Жребий пал на него. Он был им самый ненужный, самый молодой… Вся его жизнь впереди. И… - виселица или вечная каторга. "Но за что? Что я сделал? Разве хотел?.. Я так мало знал их тайные планы. Помню, Соня говорила: "Надо изменить тактику - и навести террор на правительственных чиновников. Надо убивать, убивать и убивать"… А зачем? Все было неясно. Но он пошел убивать. Неприятная тяжесть револьвера в левой штанине и холод его стального дула на ноге еще и сейчас ощущались им. "Они не могут этого знать", - подумал он про жандармов. "Ночевал с Юлией? Что же тут такого? Он не знал, кто она?" В мыслях сам с собою мог оправдаться, но уже чувствовал, что на допросе будет волноваться, трястись и ничего путного не скажет, запутает и себя и других. Пойдут гонять вопросами. "Зачем были в училище?" "Почему вдруг вспомнили о брате, о котором никогда не думали раньше?" Сделают обыск у Феди. Что в том свертке, который он ему передал? Он даже не посмотрел. Что-то тяжелое?"
Снова заскрипели ворота. "Отворяют целиком, настежь… Ну, конечно… карета…"
Но в ворота въехала не карета, а тяжелая ломовая лошадь тащила телегу с высокою койкой, наполненной кусками асфальта. Мастеровые шли за нею. Солнце уже кралось сквозь тучи и блестело на крыше, отражаясь о мокрое железо. Кошка ползла вдоль желоба, виляла длинным хвостом и казалась тонкой и длинной.
Ночь прошла. Но могли прийти и днем. У Канторович обыскивали днем.
День Ипполит протомился. Ходил по улицам, сидел в Летнем саду. После обеда, когда Михаил Павлович ушел в клуб, Ипполит вдруг спросил у матери:
- Мама, ты была знакома с жандармами?
- Бог миловал. Да ведь люди они, Ипполит. Если ты за собою ничего худого не знаешь, что тебе волноваться?
- Ты, значит, их не знаешь?
- Да, Ипполит, не знаю. Я и видала-то их только когда к театру подъезжала: верхами стоят, за порядком наблюдают.
- Ах, нет, мама. Это не те… А политические?
- Не знаю, Ипполит, сколько слыхала, и они люди, да еще обязанные быть вежливыми.