"Вежливые жандармы"… а как же Ляпкин говорил: "Нас били по морде царские урядники и околоточные, нашу Россию обращали в стадо ста пятидесяти миллионов рабов". А я для них один из этих рабов.
- Мама. Что Лиза? - спросил вдруг Ипполит.
- Давно не писала. Вот и недалеко от нас, а в такую глушь забралась, что не доберешься. А как хотелось ей у себя в Раздольном Логе устроиться!
- Мама, что, если я к ней поеду?
- Что же… Только где она тебя устроит? Ты ведь, Ипполит, балованный у меня. А там - либо на сеновале, либо у мужиков. Сможешь ли ты это?
- Правда, мама, я поеду. Пусть у меня нервы успокоятся. Нервы у меня расходились, разыгрались, подлые.
- Ах, понимаю я тебя, Ипполит!.. Как не расшататься здоровью!.. Гадко летом в городе, душно, тяжело, воздух нехороший. Вот и Липочку хорошо бы в деревню! Ты разузнай там, у Лизы. Может быть, можно как-нибудь недорого чистую светелочку снять, да молочком, да свежим воздухом попитаться. Совсем зеленая она у меня!
Ипполит ободрился. "Там, - думал он, - найдут не скоро, там и Лиза поможет. Она красивая, да и за словом в карман не полезет".
Ипполит написал Феде письмо.
"Уезжаю, - писал он, - к Лизе в деревню. Очень прошу 1-го июня исполнить мою просьбу. Сам не смогу. Твой брат
Ипполит".
Сборы были недолгие. Ипполит выехал с вечерним поездом и в 4 часа утра был на небольшой станции Варшавской железной дороги.
Косые лучи солнца пробивались сквозь рощу молодых берез. Они стояли точно в золотой раме, блестящие, росяными слезами заплаканные. Сквозь промежутки между булыжниками станционного двора из сырой черной земли торчали мохнатые одуванчики, и сладко пахло землею и утром. В дворике подле водокачки звонко пел петух. Птицы радостно чирикали и пели коротенькие песни в ветвях высокого кустарника… Тысячи бриллиантов сверкали в траве.
Такого утра Ипполит не видал. Он никогда не вставал так рано. Утро, умытое росою, казалось ему удивительно красивым. "Самая печальная страна в мире" показала ему свое лицо и заставила ему призадуматься.
Три двухколесные карафашки стояли у станции, и сонные белоголовые мальчишки кинулись к Ипполиту с предложением услуг. За рубль пятнадцать копеек - "да пятачок накинете, потому, вижу, барин хороший" - парнишка с голубыми глазами взялся отвезти Ипполита в Выползово, где учительствовала Лиза.
До Выползово было двадцать две версты. Дорога с прибитою росою тяжелою пылью извивалась среди полей ржи, вытянувшей первую трубку, между золотом курослепа лугов, входила в рощи осин, где было сыро и где трепетали круглые зеленые листья. Пахло мокрым мохом и болотом, звонко куковала кукушка да высоко в небе каркал ворон.
Никого не попадалось навстречу. Поля, принявшие зерно, выбрасывали зелень яровых на черную пахоть. Работа человека была кончена. Солнце да росы сменили человека, и деревня справляла майские праздники, водя по вечерам нарядные хороводы и заливаясь гармоникой.
Где-то за лесом пастух играл нескладно и невесело на жалейке и коровы погромыхивали по роще колокольцами. Было свежо и радостно. Близость свидания с красивой Лизой, которую Ипполит не видал два года, сладко волновала его… Какие-то смутные надежды шевелились в душе. Здесь, среди этого простого и ясного мира, все, что было еще недавно с Ипполитом, казалось только странным и далеким сном.
И, подъезжая к Выползово, Ипполит подумал успокоенно:
"Авось все обойдется…"
XX
Лиза уже два года учительствовала в Выползово. Она окончила с медалью педагогические курсы и могла получить хорошее место в Петербурге или Москве. Но хотела она служить народу. Хотела поселиться в глуши, в деревне, быть окруженной подлинною черноземною Русью. Давнишнею мечтою было устроиться подле Раздольного Лога, но там вакансии не было, и она взяла Выползово, где только что открылась новая земская школа. Воспитанная на Успенском и Златовратском, увлеченная духом народничества, она преклонялась перед мужиком, верила в его природный ум и считала целью жизни - посвятить себя народу. Широкие планы работ были в ее голове. Воскресные чтения для взрослых, может быть, даже воскресная школа, развитие темного деревенского люда. Хотелось подготовить их для свободной жизни, внушить им понятие правды, добра и любви. Она знала, что ее путь - долгий и тернистый. Но мечтала она о подвиге, о страдании. Хотелось ей, хотя бы в старости, увидать красные флаги революции над своею школою и быть тесно спаянной с народом крепким и святым словом: "товарищ!"…
Партийная работа и нелегальщина ее не увлекли. Здоровым умом она поняла, что партии заблудились в лозунгах, что у них неясные цели, а их вожди нечестны, лукавы и честолюбивы. Она увидала, что кружковщина поразительно бездарна. Бесцветны, вялы и глупы были листки и брошюры, и мертвою скукою веяло от прокламаций.
Лиза не поклонилась вождям из эмиграции и подполья. Она ждала вождей из народа, она верила, что русский народ сам, без еврейской указки, скажет свое слово. Ему она покорится. А школа ускорит процесс народного развития. И это будет уже ее работа, ее заслуга!..
Школа, куда поступила Лиза, была хорошая. Она стояла на отшибе, в полуверсте от села, на опушке старого леса. Здание школы, крытое железом, с широкими окнами светлого просторного класса, сенями, маленькой комнатой и кухней сторожа и уютной светелкой с окном на село для учительницы было только что отстроено земством. При школе был двор, сарай для дров и огород, все обведенное еще незаконченным забором. Школа была богато обставлена. Были черные парты на шестьдесят учеников, две черные доски, кафедра для учительницы, шкап для учебных пособий, по стенам висели новые, пахнущие лаком карты земных полушарий, материков, изображения явлений природы и типов человека. Однако карты Российской империи не было, а портреты Государя и Императрицы были небольшого размера и скромно висели в уголке. Школьный образ был маленький и лубочный, за двадцать копеек купленный на рынке. Это не смутило Лизу. Она увидела в этом, что попечители школы не узкие люди, не "ура-патриоты", чего она так боялась, и мешать ей не будут.
В школе пахло свежим деревом. Всюду сквозь тесовые щели проступала золотистая смола, стружки на двор не были убраны, в углу лежали бревна, привезенные для устройства гимнастики.
Свою светелку украсила Лиза с южною кокетливостью. Она повесила на окно розовые бриз-бизы с кружевами и серую полотняную штору, застлала шотландским пледом свою скромную железную девичью постель, подстелила пестрый коврик. На висячей этажерке разложила книги и среди них гордо поставила "Что делать?" Чернышевского, сочинения Писарева, Добролюбова, Герцена, Успенского, Златовратского и Михайловского. Над постелью повесила портрет графа Льва Толстого. Старую фамильную икону Николая Чудотворца, в почерневшем чеканном серебре, благословение на труд Варвары Сергеевны, Лиза постыдилась повесить. Она положила ее, завернув в салфетку, в ночной столик. На письменном столе разложила бумаги и тетрадки, а в углу развесила платья, накрыв их темным коленкором… Уютная и кокетливая вышла комнатка.
Покончив с убранством, Лиза уселась в кресло и задумалась. Сторож на крыльце наставлял самовар и тяпкой колол лучину. На комоде, накрытом вышитым грубым полотенцем, были приготовлены сахар, мед, баранки, баночка малинового варенья, жестянка с печеньем… Хорошо и тихо было у Лизы на сердце.
Одна… Одна-одинешенька справляет новоселье… Она достала томик Герцена… Одна с любимым автором…
В окно светило сентябрьское солнце. В золоте осеннего наряда стояли березы. Густо чернел сосновый лес, точно грозился чем-то. Песчаный холм был покрыт бледными цветами ромашки и внизу дозревали низкие коричневые овсы. Вдоль дороги, в жирных глубоких колеях, блестели лужи. В полуверсте, на краю села, дымила кузня. Черный дым стлался низко и лип к темным огородам с рыжей капустой и всклокоченными неопрятными грядами картофеля.
Печаль надвигающейся северной осени ощущалась во всем. Она нравилась Лизе. Она как-то подчеркивала ее подвиг и отвечала ее тихим суровым мыслям об одиночестве. "Так, - думала она, - должны чувствовать себя миссионеры среди дикарей. Да разве и она не миссионер в этой деревне? - только проповедь ее выше проповеди Христа! Она несет культуру и свободу"…
Но недолго продолжалось одиночество Лизы. И в деревне оказались обязательства, и в деревне считались визитами не хуже, чем в городе. Земский начальник, молодой человек, с кудрявой бородкой и светлыми глазами, устроивший Лизе это место и покровительствовавший ей, говорун, с напускною грубоватостью, считавший себя глубоким знатоком народа и собиравший словарь местных народных слов, вскоре заехал к новой учительнице посмотреть, как она устроилась.
Он одобрил ее комнату. Снисходительно покосился на розовые бриз-бизы на окне и на сделанный Лизой большой макартовский букет из сухого камыша с коричневыми метелками, побитой морозом рябины, листьев клена и веток сосны и ели с шишками, стоявший в глиняной вазе в углу, улыбнулся на графа Толстого и, не найдя образа, успокоился.
Лиза угощала его чаем с пряниками собственного изготовления.
- Ну, вот, Лизавета Иванна, и прекрасно, прекрасно устроились, - говорил он, стараясь не шарить глазами по стройной фигуре учительницы и невольно засматриваясь на ее темные красивые глаза. - Через недельку и начнем, благословясь… Бог в помощь. Да…
Он слегка акал, немного окал, стараясь подражать народному говору, и растягивал слова, любуясь собою и слушая себя.
- Да… Я приехал, чтобы на-а-ставить вас, Лизавета Иванна. Что город - то норов, что деревня - то обычай. И в чужой монастырь, знаете, со своим уставом лезть не приходится. Все это прекра-асно. Лев Толстой, Герцен и Чернышевский, Златовратский и Успенский - все говорит о пра-авильном направлении ваших мыслей, но с волками жить - по-волчьи выть, и вам придется поучиться этому искусству. Вы меня знаете, Лизавета Иванна. Вы мне понравились вашими взглядами еще тогда, когда мы встречались у Бродовичей, но, милая Лизавета Иванна, вы жизни не знаете, а разговоры - одно, жизнь - другое…
Он отхлебнул чая из стакана, поданного ему Лизой, и продолжал:
- Кроме Герцена, Чернышевского и других есть у нас министерская программа и ба-асни Крылова, прежде всего. Вам надо сделать визиты власть предержащим и, если вы хотите быть полезной нашему общему делу, вам надо стать политиком.
- Научите меня, Сергей Сергеевич, что мне нужно делать, - с кроткою покорностью сказала Лиза.
- Охотно, Лизавета Иванна. За этим я к вам и поспешил, как только мне сказали, что вы приехали. У вас еще никого не было?
- Никого. Вы первый…
- Ну вот. А я вот достаточно осведомлен о вас. Знаю, что образа вы не повесили, а храните в ночном столике с туфлями и башмаками, что бриз-бизы огненного цвета… ну, не совсем огненного, положим, - быстро кинув взгляд на окно, сказал земский, - что вы самая красивая девушка в уезде и пели дивным голосом малороссийские песни. Да-с, и многое еще другое я знаю.
Лиза сделала большие глаза.
- Да-с. Деревня пуста и слепа, но это только кажется так, на деле - она глядит тысячью глаз за каждым новым обывателем. И вам надо создать себе здесь друзей. Если вы хотите работать в нашем либеральном духе, вам надо все-таки бывать у всенощной и у обедни и ставить в праздники свечи. Вам придется отслужить молебен перед началом занятий. Усыпить, так сказать, ту стоголовую гидру, которая следит за вами. И хорошо, если вы извлечете из ночного столика образ и поставите его на время молебна на подобающее место…
- Слушаю-с, - сказала Лиза и вздохнула.
- Плетью обуха не перешибешь, Лизавета Иванна. Надо затупить обух и тогда… Вы должны сделать визит батюшке. Отец Павел человек хороший, народ не слишком обирает, служит благолепно, преисполнен христианских добродетелей, не доносчик и не враг просвещения, но крепко верит, что Господь шесть дней творил небо и землю и что Иона три дня пребывал в чреве китовом, и с сего вам его не сбить. Спорить бесполезно. В засухи служить молебны в поле и ходить с кадилом и хоругвями по полям с верою… Матушка его и совсем приятный человек. С отцом дьяконом столкуетесь. Он из наших. Хотя и кончил семинарию, но звонко поет gaudeamus ("Будем веселы" - начало студенческой песни.) и про богослужение как-то сказал мне: "феатральное представление, но народу необходимое"… Ну-с, дальше исправник.
- Я должна поехать к исправнику? - испуганно спросила Лиза.
- И сделать визиты не только ему - премилый, между прочим, человек, с места влюбится в вас, будет называть "деточкой", но не бойтесь, обладает супругою весьма строгою, а потому огласки боится… Да-с, не только исправнику, но и становому приставу и даже уряднику. Уряднику прежде всего. Нельзя… Власть предержащая… А потом старосте - ибо от него для вас все: и дрова, и сторож, и прокормление. Поладите со старостой, и все хорошо будет. Попросите у старосты земских лошадок и съездите к старшине и писарю, а когда будете в городе, загляните и распишитесь у председателя земской управы и у местного благочинного, и да благо вам будет и долголетни будете на земле.
- Господи, Сергей Сергеевич, - воскликнула Лиза, - а я - то думала, что наша профессия либеральная, свободная, чуждая условностей чиновничьего, бюрократического мира.
- Свободные профессии те, которые нам нужны. Вот сапожник, да - свободен… ибо без него не обойдешься, да и то промысловое свидетельство выбирать обязан и уряднику должен даром ставить подметки. А образование, оно правительству не нужно. Оно только терпимо, а потому приходится и кланяться… Да, как говорит народ - поклон спины не гнет. Спина не дуга, согнетесь и выпрямитесь, - вас не убудет, а прибудет. Еще выше потом сделаетесь.
- Я думала иначе, - опустив голову, сказала Лиза. - Я думала… я внесу свет… воскресные чтения… Полная самостоятельность…
- Все устроим, милая Лизавета Иванна, даже и с волшебным фонарем пустим, дайте только время привыкнуть к вам, приглядеться.
- Я уже обдумала и программу. Подготовила чтения. Сама работала… Самостоятельно.
Земский насторожился.
- Ну? - сказал он.
- Я переработала "Что делать?" Чернышевского для деревни. Я мечтаю о создании деревенского кооператива, об укреплении общины и о доведении ее до идеала коммуны. Там у меня и от Герцена, и от Кропоткина взято, помните, как вы говорили у Бродовичей… Я думала подготовлять детей к мысли о братстве, создать из школы единую семью, руководимую идеею правды и любви!
Земский поник головою и точно завял.
- Увидите… Увидите, Лизавета Иванна, - заговорил он, торопливо перебивая ее, - жизнь сама укажет. В прошлом году в Понашборе учителю запретили читать "Тараса Бульбу".
- Почему?.. Кто мог запретить?.. "Тараса Бульбу"?..
- Я запретил.
- Почему?
- Там евреев называют "жидами"… Вы понимаете, как надо быть осторожным. Ни вправо, ни влево. Мы между Сциллой и Харибдой. Между интеллигенцией и полицией, понимаете. Я думаю, вашу переделку читать не придется… Преждевременно.
- Что же можно читать?
Земский задумался. Он допил свой чай, посмотрел на розовые бриз-бизы и сказал:
- Читайте "Недоросля" Фонвизина и… можно, осторожно, из-под полы, так сказать, Толстого… Я вам пришлю книжечки "Посредника"…
XXI
Лиза сделала визиты, как указал ей земский, и ей не замедлили с ответом. Первым пришел староста. Он был в высоких сапогах, в серой свитке и в меховой, по-зимнему, шапке.
Лиза встретила его на дворе. Он хозяйственно постукивал по бревнам палкою и говорил:
- Здря валяются. А между прочим матерьял хороший… Я вам, барышня, плотника пошлю, собачью конуру устроим. Собака надобна вам зимою. А то как бы лихие люди не обидели. Пахомыч! - крикнул он сторожу, который стоял тут же. - Ты Жучка никому не отдал?
- Кому же его отдашь? - мрачно сказал Пахомыч.
- Вот конуру построим, барышне приведешь. Сторожа надо.
В комнате Лизы староста снял шапку, поискал глазами образ, но, не найдя его, недовольно крякнул и ткнул пальцем в портрет Толстого.
- Это что же? Отец что ль твой?
- Это - Лев Толстой.
- Ну не очень толстой-то. Поименный мужик! Дядя что ль? Аль покровитель?
- Нет, это писатель.
- Гм, - недовольно буркнул староста. - Вы меня не учите, барышня. Писатель! Я сам это тоже понимаю… Пахомыч!.. Стружки приберешь - топить ими будешь… Ну, давай Бог! Учи детей уму-разуму. Я тоже когда-то учил славно: аз-буки-веди-глаголь-добро-есть. Како мыслете, люди?.. Так учить будешь?
- Нет, я по звуковому методу.
- Ну, твое дело. Тебе с горы виднее. Отчего диплому не повесила?
- Какую диплому?
- А вот в рамке. С орлом и медалями. Где кончила и сколько по какому предмету получила. Оно как-то бы сурьезнее вышло. У Среднелукской учительши висит, в золоте вся… Народ одобряет… И учит славно. Детей не бьет… А когда надо поучить - поучит… Диплома все обозначает.
- Хорошо… Я повешу, - покорно сказала Лиза.
Как-то приехал со вскрытия мертвого тела на собственной тройке коренастых сытых лошадей местной, улучшенной породы исправник. Он был слегка навеселе. Он закусывал с доктором в придорожном трактире.
Седоусый, высокий, стройный, моложавый, он долго держал Лизину руку в своей горячей руке, умильно смотрел ей в глаза и говорил:
- Деточка!.. Вот оно, какая учительница у нас! Ну фу ты, ну ты! Это и не в учительницы идти. По убеждению что ли пошли? Народ просвещать? Напоретесь. Пока его просветишь, века пройдут. Ему нос сморкать да умываться надо раньше научиться, а то…
Исправник прошелся по комнате и остро заглянул на полку с книгами.
- Либерального мышления, - сказал он, глядя Лизе прямо в глаза. - Я не препятствую и доносить не буду. Сами скоро поймете, что все это глупо. Очень глупо написано… Его этим не проймешь! Ему вот дай так, чтобы на брюхе целыми днями лежать, а хлеб сам бы родился. А этим… Это, деточка, юность… Как это говорится: "облетели цветы, догорели огни" - я любил это когда-то стихи, и деточек, как вы, любил… и красота жизни была… Нонче… одно знаю: вскрытия, пьяные драки, поджоги да потравы. Еще вот - воровать научились. Бывало, лет десять тому назад, никто и дверей не запирал. Оброни кошелек на дороге, через неделю приди - тут же и лежит, никто не тронет. Разве что повиднее куда положат. Я так думаю, деточка, не от просвещения ли это идет? Раньше все Бога боялись, а теперь вы, поди, и в Бога не веруете?.. А народ без Бога - стадо… Ну поживете, увидите.
Исправник отказался от чая и уехал.
Были батюшка с матушкой. С батюшкой условились насчет молебна и воскресных чтений, с матушкой переговорили о семенах для огорода весною и об устройстве парников при школе. Последним, уже во время уроков, пришел урядник. Он показался Лизе строгим и важным.
- Я человек, можно сказать, образованный, - сказал он ей. - На Кавказе служимши, многому научен.
Он пошел в класс, где были дети старшего класса, и сказал: "Продолжайте, сделайте милость, а мы послушаем". Лиза рассказывала о шарообразности земли. Урядник сел на задней парте, подпершись локтями, и мрачно засопел. По окончании класса он попросил Лизу в ее комнату. Он был красен, смущен и имел строгий начальнический вид.