Чудо было кругом. Чудо была пустыня и горы, с прижавшимися к ним ледниками и горными озерами, питающими своими арыками оазисы. Чудо был сад Николая Федоровича и сам Николай Федорович, с его гитарой и песнями был чудо. И его четвертая рота в малиновых чембарах, и казаки на маленьких лошадках. Все эти русские, завоевавшие и устроившие этот край, были Божьим чудом.
Да, чудо была и сама Россия!
Как был бы он счастлив, если бы все это увидала мама!
"А, может быть, она и видит все и самые мысли его видит!.."
Хор певчих передвинулся, перестроился. Готовились петь передпричастный концерт. Зашелестели нотами, густо откашлялись басы.
Меццо-сопрано, звонкое и ясное, взвилось в высоту:
"Дивны дела твои, Господи!"
Мягко, сдержанными аккордами аккомпанировал женскому голосу хор. И то сливался голос с хором, то покрывал его, и страстными возгласами хвалы рвался к куполу.
"На горах стоят воды…
Напояешь горы с высот твоих, плода дел твоих
насыщается земля.
Дивны дела твои, Господи!"
Федя поднял голову.
На первом месте, впереди хора, стояла Наташа. Она была в светлом платье с алыми и темно-зелеными, полковых цветов, лентами, с голубым институтским шифром на плече и, вся розовая от смущения, устремив куда-то вдаль глаза, пела сольную партию…
Федя вспомнил кухню, босые тонкие ножки, согнутый стан, грязную тряпку, милое смущение за обедом, корзину фруктов и подумал: "вот она какая!.."
Когда выносили знамена - по туркестанскому обычаю, заведенному Скоблевым, их приветствовали громовым "ура".
На площади стояла толпа таранчинцев и киргизов. Стражники оттесняли их, очищая площадь парада. Генерал на белом арабском жеребце объезжал фронт. Он провозгласил: - Ура "Державному вождю Российской армии". Федя думал: "По всей России теперь служат молебны и идут церковные парады. И также молится теперь Купонский в Московском полку, и бывший училищный знаменщик Комаровский в Варшаве в Волынском полку, и Ценин в Иркутской казачьей сотне, и Агте в Камень-Рыболове на границе Маньчжурии."
Сознание единомыслия, одинаковости жизни и стремлений показалось Феде знаменательным, сильным и важным.
Он стоял на фланге роты, опустив шашку, и чувствовал себя маленькой-маленькой, одной из миллиона, волной океана - и в то же время сильным, могучим и несокрушимым, как весь океан…
Когда проходили церемониальным маршем и третья рота плавно отделилась от его, топтавшейся под музыку, четвертой, он увидел в образовавшийся просвет генерала на белом коне, маленькую группу офицеров и дам и сразу распознал под зонтиком высокую светлую Наташу, с бантом полковых цветов в русых волосах.
Федя выпрямился…
- Четвертая рро-т-та…
И по-училищному, с шиком, коротко бросил, уловив правую ногу:
- Прямо!
XII
Джаркент спал тем особенным крепким сном, каким спят только глухие среднеазиатские города, затерявшиеся в пустыне. Ни одна собака не лаяла в таранчинском квартале, ни одна тень не отделялась от домов и не кралась вдоль серых заборов мимо по-зимнему тихо журчащих арыков. Серебряные горы, снегом до самой подошвы покрытые, сторожили покой пустыни. В иней закованные, белыми привидениями, стояли деревья садов и аллей. Ни один звук не прорезал пустыню, и, как изваяния, лежал, подогнув колени, у таможни караван двугорбых верблюдов. Закутавшись в меха и одеяла, дремали между ними погонщики. Костер тлел посередине улицы. Красное сияние потухших дров тоже, казалось, дремало.
Ни одно окно не светилось в туземном квартале, нигде не мерцала лампадка, не видно было жарко растопленной печи и пламенеющего свода, готового принять хлеба. Под ворохами разноцветного тряпья, кутаясь от холода зимы, лежали таранчи и дунгане, и поставленные с вечера уголья в бронзовых хибачах покрылись серым пеплом.
Там, где стояли русские войска, желтыми огнями светились ряды окон низких глинобитных казарм. Подле ворот топтались парные дневальные с винтовками под мышкой и руками, засунутыми в карманы. В казачьих сотнях в сумраке возились люди на коновязях. В тихом сиянии звездной ночи шла уборка. В одной из сотен седлали… На охоту…
У маленького домика вдовы капитанши Тузовой, где "стоял" Федя, на улице дожидался сибирский казак с двумя поседланными лошадьми. За занавешенным окном тускло светилось пламя свечи. Федя собирался с казаками на охоту.
Он вышел в серо-синем пальто с блестящими пуговицами и погонами, в ремне с двумя охотничьими патронташами, с ружьем, подарком матери.
Он вдохнул свежесть морозного утра, тонкий аромат заиндевелых сучьев, неуловимый запах утреннего мороза и земли, еще не покрытой снегом и пахнущей прелым листом, и сон сбежал с его румяного лица. Негромко, точно боясь разбудить уснувшие сады, Федя спросил казака: - Я не опаздываю, Солдатов?
- Никак нет. Я поехал - еще седлать не зачинали, - ответил казак.
- Как думаешь, кабаны будут?
- Кто же их знает. Не иначе, как должны быть.
- Я в левом пулю положил, разрывную.
- Хорошее дело.
- А тигр не выйдет?
- Тигра в облаву не пойдет.
- На прошлой неделе, таранчи говорили, подле Зайцевского корову задрал ночью.
- Он теперь иде!.. Его следить надо. Он, поди, к самому Балхашу подался. Зимою там держится, на плавнях.
- Ах! Вот тигра бы хорошо.
- Потерпите, ваше благородие. Уже его высокоблагородие, наверно, не устоит, осенью поедет куда-нибудь. Не то на Иссык-Куле завоюете, а то к Памирам подадитесь; там зверем дюжа богато.
Просторным торопливым шагом поехали по спящей улице. Лошади мягко ступали по пыльной дороге, простучали копыта на мосту через арык. Федя свернул на главную улицу, где у пивоваренного завода был назначен сборный пункт.
Охота имела еще особый интерес для Феди. Она сближала его с Николаем Федоровичем, давая предлоги забегать к нему за каким-нибудь пустяком: за пыжами, за дробью, спросить совета, сказать: на одну минуту - и остаться до ночи. Слушать рассказы Николая Федоровича об охотах, о Пржевальском, Роборовском и Козлове.
И глядеть в большие, ясные серые глаза Наташи, следить игру красок на ее лице и думать о ней.
Иногда, точно угадает она его мысли, покачает головой, улыбнется, пальцем погрозит.
- Что такое?.. Что такое? - спросит он.
- Уж я знаю!.. Этакий вы противный!.. Ласкают глаза…
Стала Наташа необходимой для Феди. Без нее и жить не стоит, и свет не мил.
И сейчас… Едет на охоту, а мечтает о том, как, вернувшись с охоты, зайдет на минутку к Николаю Федоровичу и останется до поздней ночи.
Так всегда бывало. После охоты Николай Федорович приглашал охотников пообедать. Уставшие на морозе охотники после обеда расходились по домам. Николай Федорович дремал на диване, а Федя оставался с Наташей.
Он совсем не уставал. Когда Наташа глядела на него, он и о сне забывал…
Федя унесся в мечты и вздрогнул, когда казак сказал ему:
- Ваше благородие, вот и наши.
XIII
Лошадь Феди шарахнулась от лежащих верблюдов и, храпя, забочила к краю улицы. В темной алее вспыхивали и угасали красные точки, слышался говор и гул топота сотни конских ног.
Федя догнал сотню загонщиков. Казаки ехали, закутавшись башлыками, и курили. Они были в полушубках, без оружия. Рядом с вахмистром ехал трубач. Длинная сигнальная труба на спине трубача чуть поблескивала, отражая звезды.
Впереди сотни молчаливо ехали офицеры-охотники: семеро казачьего полка, капитан Тюмкин, поручик Георц и Федя линейного батальона. Толкаясь коленями между всадников, Федя объехал всех и поздоровался.
Рассвет поднимался как-то сразу, и предметы точно вырастали из сумрака ночи. Серые, бескрасочные, выдвигались: угол стены, белый в инее куст, темная, точно нежилая, хата.
У тюрьмы ожидали еще трое: делопроизводитель батареи, чиновник Рыло, предмет постоянных насмешек и острот над его фамилией, телеграфный служащий Огурчиков, молодой, румяный, рубаха-парень, льнувший к офицерам, никчемный стрелок, и мрачный бородатый старик Потанин, бывший ссыльный. Все они сидели на крепких киргизских лошадях. У Рыла болталось за спиною старое двуствольное пистонное ружье тульской работы со светлым березовым стволом, у Огурчикова висела на веревке давно нечищеная ржавая централка и у Патанина было отлично пригнанное английское бескурковое ружье - зависть охотников.
- Рисовые не прогаем? - спросил у Николая Федоровича страстный охотник Грибанов.
Последние сады города остались позади. Ограда и за нею стоячие длинные плиты магометанского кладбища были влево, а вправо стлались замершие черные поля с редкой старой соломой.
- Стоит ли? - что-то обдумывая и раскуривая папиросу, сказал Николай Федорович. - А может, кабанчик набежит. Я третьего дня ездил, след видал.
- Кроме фазанов ничего не будет. Я так разметил: от муллушек начнем. Возьмем сплошные камыши. От них болотами прогаем до ручьев. Потом вдоль ручьев до Илийского камыша, оттуда на Борохудзирскую дорогу и у карагачевой рощи закончим. Дай Бог все засветло успеть.
Грибанов пыхнул папироской, подумал, прикинул в голове и согласился.
Заиндевевшие маленькие травинки вдруг заблестели мелкими брильянтами и заиграли всеми цветами радуги. Из-за снежных гор брызнуло огнями солнце. Мутный свет рассвета исчез. Теснота и сдавленность сумерек сменились бескрайными просторами. Исчезло робкое мерцание звезд. По синему куполу без единого облака, без малейшей дымки плыло солнце и яркими лучами озаряло земные просторы.
По узкой дороге, между песчаных осыпей крутого берега Усека, казаки спустились к руслу, застучали и зазвенели обледенелыми камнями, забрызгали по быстро несущейся реке и уже обступили кусты и раскидистые красноватые стволы с ветвями, покрытыми-неопавшими черными листьями джигды другого берега. За кустами - бледно-желтое море камышей с коричневою рябью метелок.
И конца им не было. Желтые, с сухими листьями, с сухими метелками, они стояли стеною выше роста всадника.
Николай Федорович как-то рассказывал Феде, что два года назад трое охотников пошли в камыши. Через пять дней один вернулся седой от пережитого волнения, а его спутники пропали и тела их и по сейчас не найдены. Камышовая стена не позволяла ориентироваться. Глубокие черные, болотные провалы заставляли менять направление, и можно было без конца кружить по камышам и никогда не выбраться. Камыши широкою полосою росли до песчаных берегов реки Или, на севере подходили к озеру Балхаш.
Грибанов расставлял стрелков по камышовой опушке, по вытянутым из шапки номерам. Феде досталось стоять рядом с ним на десятом номере.
- Хороший номер, поручик, - сказал Грибанов. - На самом их лазу станете. Смотрите: не прозевайте. Он почует, сейчас повернет.
Николай Федорович вызвал вахмистра. Смуглый, черноусый красавец карьером, с вахмистерским шиком, подлетел к войсковому старшине и осадил заскользившую по мерзлой траве лошадь.
- Вот что, Калмыков, - сказал Николай Федорович, - продвинься до "муллушек". Оттуда налево, на восток, понимаешь, - и до черного протока тяни лавой, шагов на десять один от другого. Дотянул и, отличное дело, сигнал дай "вперед".
- Понимаю, ваше высокоблагородие.
- Ну, айдате с Богом!
Сотня зашуршала по камышам, сбивая с них ледяные футлярчики, и скрылась.
Федя стоял в двадцати шагах от камышовой стены. Вправо, на кочке, сидел Огурчиков и, как заяц, поводил губами. Влево, за пучкой сухой, зеленовато-серой травки, устроился Грибанов. Положив ружье на колени, он задумчиво смотрел вперед. Тишина была мертвая. Шорох раздвигаемых казаками камышей затих, и казалось зловещим камышовое море. Странно было думать, что там есть жизнь, что вот-вот выскочат оттуда дикие козы, джейраны, кабаны, вылетят фазаны.
Солнце сверкало на инее. Таяли серебряные сосульки и алмазною капелью упадали на окристаленную инеем траву. Теплело. Застывшие в стременах ноги у Феди отогревались. Федя слышал, как тикали серебряные часы в карманчике шаровар. Прошло около получаса.
Вдруг влево, далеко, совсем не там, где ожидал Федя, прозвучал хриплый сигнал, повторился и сейчас же ожили людским гомоном камыши.
- О-гэ! О-оо! А-ай… О-гэ! О-го-го-го! - раздавались далекие голоса загонщиков.
Камыши точно насторожились. Дрогнули, выпрямились… и стали тихие… ждущие… Казалось, что не приближались крики, но раздавались все на одном месте. Смолкнут, затихнут и опять начнут, сперва несмело, потом громче: 0-гэ!.. А-а-а!.. А-яй!.. О-гэ!..
Федя вытянулся, держа ружье наизготовку. Старался заглянуть в самую гущу. Грибанов по-прежнему беспечно сидел с ружьем на коленях. Во рту у него шевелилась соломинка.
Солнце ярко светило. Две краски были в природе: синяя - неба и желтая - земли. И бесконечно глубоки и прозрачны были обе…
- "Что?.. Что выйдет на меня?.. - думал Федя. - Господи! хотя бы кабанчик… Кабана пошли мне, Господь!".
Он поднял курки и твердо помнил: в левом пуля.
"Как он пойдет? Будет ли красться между камышей или мелькнет черной тушей? Вот бы такого свалить, как у командира полка чучело. Одна голова - два пуда, а клыки кверху загнуты, как у слона, плоские, как ножи, с коричневым налетом… Я бы клыки подарил Наталье Николаевне… И все казаки увидали бы тогда, какой я стрелок…"
И вдруг… Ф-ррр… совершенно неожиданно, так, что Федя вздрогнул, недалеко от него взвился в небесную синеву красавец красно-желтый фазан-петух и блеснул золотом своих перьев в солнечном блеске.
Федя быстро выстрелил… "Попал?.. Нет? Почему не падает?" - и в ту же минуту раздался выстрел Грибанова, и фазан, описав золотистым телом дугу, сначала медленно, потом все скорее и скорее полетел на землю и грузно ударился о кочку. Казак-вестовой, бросив лошадей, подошел, поднял его за лапы и осмотрел восхищенным взором красивую птицу. Потом не спеша стал увязывать его в торока.
В его медленных уверенных движениях было что-то, что задевало Федю. Точно какое-то превосходство над ним "своего" офицера показывал казак. И, совершенно забывшись, Федя глядел на казака, увязывавшего фазана.
- Кусков!.. Поручик Кусков, - раздалось слева от него. Грибанов показывал рукой на камыши. В тридцати шагах от Феди в камышах стоял серый козел. В переплете камышин Федя видел его стройное тело, поднятую голову с маленькими рогами, с блестящими, как мокрый чернослив, глазами и с большими ушами, подбитыми белою шерстью. Козел смотрел на опушку, точно решал, опасно или нет броситься на чистое.
В левом стволе у Феди была разрывная пуля, в правом пустой патрон. Он приложился. В ту же секунду козел бесшумно исчез в камышах. Близко слышны были голоса загонщиков.
- О-яй!.. Разбуди! Разбуди его маленькой!.. Смотрит… лева… лева… козел пошел… Левый фланок смотрит: козел…
Трубач играл на трубе какие-то рулады. Далеко вправо четко грянул одиночный, как показалось Феде, какой-то солидный выстрел, и Грибанов уверенно сказал: - Попал!
Камыши затрещали, валясь и разгибаясь. Показались темные фигуры казаков, продиравшихся сквозь заросли.
Раскрасневшиеся от крика, мороза и солнца казаки выезжали на поляну, обмениваясь впечатлениями.
- Кабан сквозь хронт прошел. Во! Здоровый какой кабан! Как лошадь. Я аж испужался.
- Три козы вправо ушли.
- А козла кто завоевал?
- Самсонов, войсковой старшина. Вот несут. Охотники сходились к левому флангу. К Феде шел Николай Федорович. За седлом его лошади мотался притороченный козел. Казаки осматривали его. Федя вмешался в их толпу. Глаза у козла были подернуты синеватою пеленой и смотрели с невыразимо жуткою тоской. Рожки были о трех окрайках, ноздри и нижняя губа в крови. При движении лошади беспомощно и жалко болтались ножки с маленьким черным, раздвоенным, упругим, точно сделанным из гуттаперчи, копытом.
"Эх я раззява какой! - с тоскою думал Федя, - ведь мой был! Мой… Вот как стоял, приложиться и мой… И фазан мой! Экий я какой…"
У Николая Федоровича был довольный вид и он шел, притворно скромный, принимая поздравления.
- С полем!
- С полем! - раздавались голоса сходившихся охотников.
- Ну, что же, господа, золотого времени терять не приходится, давайте, отличное дело, садиться да и ехать. Славного петуха свалил, Семен… А я слыхал, еще один выстрел был у вас. Кто стрелял?
- Это я, - сказал Федя, краснея до слез, - по фазану.
- Он прямо на стык стрелял, - сказал Грибанов, - невозможно попасть.
Федя благодарными глазами посмотрел на Грибанова.
XIV
Казаки, огибая камыши, пошли колонною к "муллушкам". Охотники по одному врезались в камыши и длинною вереницею поехали за Николаем Федоровичем.
Мокрые камыши осыпали Федю тысячью капель, падавших ему на уши, на щеки, за воротник. Было совсем тепло. И страшно было, что под ногами лошадей гудела чугуном замерзшая земля и все внизу было покрыто инеем.
- Николай Федорович, а Николай Федорович, левее надо бы, - сказал Грибанов, догоняя Николая Федоровича.
- Куда же левее? В аккурат на черную промоину выйдем, - ответил Николай Федорович.
Камыши над головами мотали метелками. Ничего кроме блестящих бледно-желтых стволов и сухих серых листьев. Но Николай Федорович и Грибанов определяли направление по каким-то им одним известным приметам. Маленькая серая лошадь Николая Федоровича с завившеюся, как у барана, мокрою шерстью деловито ступала тонкими ногами, продираясь сквозь камыши, и недовольно фыркала, когда острые листья ей лезли в нос и в глаза.
- Ну, конечно, - верно, - сказал Николай Федорович. Камыши расступились. Образовалась прогалина.
На ней - замерзшее болото, перерезанное узким ручьем, сочившимся в глубокой щели. Лошади ловко, как кошки, перепрыгивали через него и карабкались по скользким кочкам.
Огурчиков упал вместе с конем.
- Кто там, - оглянулся Николай Федорович. - Ну, конечно, Огурчиков!
- Не ушиблись? - спросил Грибанов.
- Нет, ничего, - сказал, вставая, вымазавшийся в иле Огурчиков.
- Он повод затянул, - мрачно сказал толстый есаул, - ну, конечно, и громыхнулся о землю.
- А вы, Огурчиков, - сказал делопроизводитель, - как я, бросайте повод и держитесь за спасительницу.
- Будет вам! - сказал строго Грибанов, - на номерах ведь!
- Разве приехали?
- А то нет!..
Едва расставили стрелков, как зазвенел над камышами сигнал и поплыли по ним тревожные крики загонщиков.
Сейчас же вправо грянул выстрел, за ним другой, третий… Федя напряг внимание, крепко сжимая руками ружье.
"Мамино ружье! - думал он. - Мамино ружье, выручай! Мама! Помоги мне… Ну же!.. На меня!.."
Огонь шел по всей линии. Какой-то зверь, зажатый между кричащих загонщиков и стреляющих охотников, решился мчаться туда, где была тишина. Загонщики не видели его, но, поощренные частой стрельбой, они кричали громче, и трубач непрерывно трубил "наступление".
Черная масса громадного зверя мелькнула в камышах. Федя выстрелил картечью, потом пулей.