- Кабана подбили! - крикнул Грибанов, и сам, как вепрь, кинулся в камыши наперерез уходившему к загонщикам зверю. Федя увидал, как Грибанов остановился и выстрелил. За ним верхом, с обнаженной шашкой в руках влетел в камыши его вестовой и тоже остановился; радостно взмахнув шашкой, соскочил с лошади, бросил ее и с Грибановым побежал в камыши.
Федя не в силах был оставаться на месте. Размахивая ружьем, он побежал к ним. В густой чаще камышей черным бугром поднималась громадная косматая туша. Кабан еще был жив. Он озирался маленькими злобными глазами, пытался встать и, когда к нему приближались, злобно хрюкал и мотал головою.
- Из револьвера его, ваше благородие, - возбужденно кричал казак, - а то дайте я его полосну шашкой.
Но Грибанов, отбросив ружье, с охотничьим ножом в руке, бросился на кабана, вскочил на него верхом и быстро всадил ему нож под лопатку. Кабан уткнулся клыками в землю, глубоко взрыл ее и затих.
Кабана окружали загонщики.
- Тут и ваша пуля есть, - сказал Грибанов, слезая с кабана. - Вдвоем завоевали. Вот, - он указал на ляжку, где шкура была разворочена пулей. - Это ваша. Моя под переднюю лопатку.
- Эко зверюга какая страшенная, - говорил молодой казак.
- Пудов на восемь будет, ваше благородие, - сказал вахмистр, подъезжая к Грибанову. - Вы завоевали?
- Вдвоем с поручиком, - сказал Грибанов.
- Отличное существо, - сказал вахмистр. - Ну, ребятки, человека четыре слезайте-ка да волоките к "муллушкам", там на подводу уложите, да айдате, ведите в сотню.
Убитый кабан был центром внимания. Каждый подходил к нему, осматривал, трогал, поднимал голову за клыки.
Федя не отходил от него; он думал, как ему попросить у Грибанова клыки на память. И, будто угадав его желание, Николай Федорович сказал:
- Славного кабанчика свалили, отличное дело, Федор Михайлович. Клыки вам, мясо поделим, казакам тоже дадим, командиру окорочек закоптим. Ладно, Семен? Надо молодого порадовать, на память клычки ему дать, на счастье молодое… Первые?.. А, Семен?
- Конечно, Николай Федорович. Клыки по праву его. Он первый попал…
XV
В полдень обедали у "муллушек".
Казались Феде таинственными эти белые постройки с арками и овальным куполом, подобным куполу Самаркандской мечети, со ступенями, с пустыми залами, с валяющимися на белом полу листьями и песком.
Николай Федорович рассказывал Феде.
Давно-давно, может быть, несколько сот лет назад, в пустыне умер знатный "Батыр" киргиз. Хоронили его не здесь, но здесь были назначены поминки, и несметные орды киргизов длинными караванами верблюдов съехались сюда и поставили целый город пестрых войлочных и ковровых кибиток.
И была здесь поминальная "байга".
Она продолжалась несколько дней. Были скачки на резвость, держались страстные пари, были конные игры, была борьба силачей; были охоты с соколами и беркутами, было зарезано и съедено множество баранов, запивали их хмельным кобыльим кумысом, а по окончании всего этого явились сарты каменщики, архитекторы из Индии, стали делать кирпичи и сложили эти странные белые кубической формы постройки с арочным входом и с крутыми куполами. И когда все разъехались, пустыня приняла их в себя. Как призраки стояли они серебряными лунными ночами; сверкали белизною на солнечных лучах жарким полуднем под густо-синим небом и были ярким пятном на желтой пустыне.
Забытые… одинокие… белые… Память о давно забытом киргизском великом батыре…
Красочно и поэтично рассказывал Николай Федорович молодежи.
Казаки с глухим гомоном разбирали котелки, наливали из котлов щи и накладывали рисовый плов.
Артельщик с деловитым видом откупоривал бледно-зеленую четверть водки. Вестовой Николая Федоровича с вахмистром и грибановским денщиком вынимали из вьюков бутылки и свертки закусок.
- Все Натальи Николаевны забота, - сказал Грибанов, откупоривая бутылку с влагой темно-янтарного цвета, - и где она здесь рябину ухитряется доставать? Молодец она у тебя, Николай Федорович. Вот и институтка, а как приспособилась. Золотой человек она у тебя.
- Кровь в ей казачья, - сказал толстый есаул.
- Ну поручик, - подмигнул Феде Грибанов, - за здоровье того, кто любит кого!
- С полем!
Денщик поставил на траву вкруг охотников глубокую тарелку с нарезанными холодною курицей и уткой, и охотники руками стали их разбирать.
Федя сидел по-турецки. Мамино ружье лежало подле него. Он был счастлив тем, что он вот так просто сидит с казаками, что у него с ними товарищеские отношения, что Грибанов тянется к нему и предлагает выпить с ним, по случаю первого их общего кабана, на "ты"… Выпитая водка кружила голову.
Обед был короткий. Николай Федорович хотел успеть сделать еще три загона, а от "муллушек" уже протянулась длинная синяя тень.
Последний загон закончился в темноте. Звезды загорелись в небе. Мороз осторожно, но властно входил в разогретый солнечным днем воздух. Торопливо играл трубач "сбор", и черною стеною стояла перед Федей Борохудзирская карагачевая роща.
Домой ехали молча. Все притомились после длинного охотничьего дня.
Луна, красная и большая, китайским фонарем всходила над темным городом, звонко лаяли в предместье собаки, и кричал, икая, осел возле пылающего горна китайской кузницы.
Пахнуло пылью, соломенною гарью, растительным маслом, пригорелым бараньим жиром. Сотня свернула через плац к светившимся желтыми огнями окон казармам. Офицеры, получившие приглашение от Николая Федоровича поужинать, поехали по широкой улице, где между высоких и толстых стволов тополей светились желтыми точками редкие окна.
Наташа в лиловой блузке китайского шелка и черной в складках юбке ласково поцеловала отца.
- С полем, Федор Михайлович, - сказала она, протягивая маленькую ручку Феде. - Славного кабана вы взяли с Грибановым. Я ходила в сотню смотреть, когда привезли.
Садились по чинам. И как всегда: водка, скворчащая на черной сковороде толстая малороссийская колбаса, янтарно-желтая, в черных шипящих пятнах, утка, плавающая в жиру, салат из винограда и соленого арбуза, громадные вер-ненские яблоки и в изобилии ароматный чай с вареньем девяти сортов изготовления Наташи…
Захмелевший Федя сидел посередине стола, смотрел на Наташу и был счастлив, как можно быть счастливым только в двадцать один год, когда крепко и чисто любишь первою любовью, когда день провел под солнцем, чувствуешь себя героем и после голода сыт и слегка пьян.
Было стыдно своего счастья.
"Отец в сумасшедшем доме… Ипполит в ссылке… Липочка мечется, верно, по комнате, в отчаянии ломая руки. Мама умерла…"
Но счастье, несмотря ни на что, тонкими нитями опутывало его сердце.
XVI
На масленой неделе в гарнизонном собрании казаки устроили бал. Офицеры и дамы пешком, на полковых "драндулетах", в тарантасах и тачанках собирались к ярко освещенному керосиновыми лампами глинобитному большому зданию, стоявшему среди густого сада. Мокрый снег, густо напавший днем, был разметен, и по дорожке между арыками, освещенной из незавешенных потных окон, блестела липкая мокрая земля.
Четыре вестовых: два линейца и два казака принимали пальто, шубки и шинели и раскладывали их ворохами на деревянных скамьях. На длинной вешалке уже висело пальто с красными отворотами начальника гарнизона, шубы его жены и дочерей и несколько шубок и перелин почетных гостей.
В большом зале с белыми некрашеными свежими полами, освещенном рядом керосиновых ламп на стенах и тремя висячими лампами с широкими абажурами на потолке, пахло сыростью, свежим деревом и ламповой копотью.
В простенке между дверями, ведущими в библиотеку и карточную, задрапированные бледно-голубой материей с кистями, растянутой на деревянных посеребренных пиках, висели овальные олеографические портреты Императора и Императрицы. По длинной стене висело несколько аляповато сделанных масляными красками картин полковых художников. Одна изображала взятие Самарканда, толпу солдат в белых рубахах, белые стены и минареты мечетей на фоне фиолетово-синего неба. На другой был нарисован таранчинец, играющий с тигрятами, и на третьей - Скобелев на белом коне, в белом кепи с назатыльником, скачущий по пустыне, а за ним бегущий солдат в белой рубахе с горном на боку.
Масляная краска блестела, и блики, сделанные "под Верещагина", отражали огни. На противоположной стене, между дверей в столовую и бильярдную, висели в черном багете фотографии генералов Черняева, Кауфмана, Скобелева, Гродекова, Ионова, Куропаткина, литографированный портрет Абдуррахмана-Автобачи - большинству из гостей собрания лично знакомых людей.
По стенам чинно стояли деревянные, плетенные соломой стулья и длинный диван-скамья с точеной спинкой и ручками.
Зал гремел и бухал звуками музыки оркестра линейного батальона. Музыканты поместились в маленькой бильярдной и, надувая щеки, играли польку. Танцевало несколько пар.
Начальник гарнизона, полный генерал в казачьем чекмене Семиреченского войска, с седыми бакенбардами на бледных одутловатых щеках, в высоких сапогах бутылками, стоял, окруженный начальством: командиром казачьего полка, командирами батальона и батареи и уездным начальником Васильевым, высоким полковником с мертвенно бледным лицом, на котором резко выделялись черные нафабренные усы и черные волосы парика.
Федя опоздал и когда, отдав пальто солдату батальона и очистив сапоги от приставшего снега и грязи, вошел в зал, там полька была в полном разгаре. Первое, что он увидел: лохматый казачий адъютант в коротком мундире с юбкой с подшитыми складками, обтягивавшей выпяченный толстый зад, танцевал с Наташей.
Наташа грациозно, легко, чуть касаясь белыми шелковыми туфельками пола, порхала за адъютантом, яростно отбивавшим носками такт и пристукивавшим каблуками.
Феде от этого зрелища стало грустно, он бочком, стараясь быть незамеченным, проскользнул вдоль стены в музыкантскую. Сердитый бас, оглушая его, рявкнул ему в ухо, и мрачно застонал кларнет.
Эти звуки показались Феде пророческими и злыми. Мрачная тоска налегла на Федю.
"Тебе-то что? - подумал он. - Ты кто такой? Муж? Жених? Разве не мечтала при тебе Наташа об этом бале, разве не говорила, что любит танцевать, что будет много танцевать, разве не шила свое первое бальное платье по каким-то выкройкам, присланным из Верного, от настоящей портнихи, когда ты, нагнувшись над столом, читал ей Мельникова-Печерского, одолженного на три дня уездным начальником? Ну вот и танцует! Пришел бы вовремя, она танцевала бы с тобой".
Федя приостановился за солдатом, игравшим на кларнете, и прячась за ним, смотрел на Наташу.
Лицо ее раскраснелось, прядка волос выбилась и легла ей на глаза, она мешала ей, и Наташа, опираясь на плечо кавалера, концами пальцев поправляла ее, нагибаясь лбом к виску казачьего адъютанта.
Это было выше сил Феди. В ухо ему настойчиво ныл кларнет и верещал какую-то ревнивую, полную злобы, песню, совсем не похожую на польку.
Федя толкнул кларнетиста и, минуя турецкий барабан и тарелки, насмешливо зазвеневшие ему вслед, пробрался к двери, в буфетную. В буфетной музыка за запертою дверью была не так слышна. Бил такт барабан и густо ревели трубы: бу-бу-бу… бу-бу-бу и, казалось, синими, густыми струями поливали маленькую буфетную.
Она была полна табачным дымом. Лампа одиноко горела в ней и после ярко освещенного зала и музыкантской буфетная казалась темной. Ее сумрачность отвечала настроению Феди.
У стойки с рюмками и простою закускою стоял есаул Бирюков. Он уже выпил и мутными, маленькими, кабаньими глазами смотрел на Федю, затворявшего дверь в музыкантскую.
- Добре! - сказал он, горячей ладонью охватывая руку Феди, - а я загадал. Кто ломится в сию трепещущую дверь и решил: ежели свой брат казак - единую, ежели линеец - две, а ежели артиллерия грядет во всем блеске своем и звоне малиновом шпор - дернуть залпом три… Не послал Господь батареи, но и за линейца спасибо. Дернем, брат… Наливай, друже: четыре двуспальных.
"А что ж, - подумал Федя. - И напьюсь. Ей назло напьюсь. Что я теперь, не могу? Я теперь офицер и мне все можно!"
Федя до сих пор пил мало, и влажная, холодная жидкость обожгла ему горло. Он поперхнулся, глаза его покрылись слезами.
- Кто-нибудь торопится, - сказал Бирюков, колотя кулаком в спину Феди. - Закусите, поручик, шамайкой - и за вторую.
Вторая прошла глаже. Бодрые говорливые струи побежали по жилам Феди, лицо стало красным, пот мелкою капелью проступил у корней волос. На Федю нашла какая-то отчаянность, желание что-то "доказать" Наташе и всему свету.
Он прошел по буфетной. Ноги были легки, движения гибки, мысли бежали шумливым потоком.
Музыканты перестали играть, но из залы кто-то, должно быть, адъютант батальона, крикнул: "Вальс", - и солдаты сейчас же разобрали инструменты. Трубачи продули трубы, и капельмейстер, маленький еврейчик с обиженным лицом, постучал палочкой по пюпитру и поднял ее.
- Раз, два, три, - капельмейстер выдержал секунду и решительно взмахнул палочкой, выговаривая коротко: - четыре…
Меланхолические звуки вальса "Невозвратное время" поплыли по залу.
В буфетную вошел штабс-капитан Герих, высокий лысый человек в длинном сюртуке, и, шаркая носками и раскачиваясь, напевал под музыку:
Целова-ал… Обнима-ал,
Целовал горячо.
Но лишь то-олько в плечо…
- Юноша, что не танцуешь? Артиллерия и сибирцы поразокрали всех дам. Надо поддержать честь седьмого туркестанского.
И, обняв за шею Федю, он почти вытолкал его в зал.
Наташа, танцевавшая с артиллеристом скорый вальс в два такта, - другого никто в гарнизоне не умел, - закрутилась у стула так, что юбки воланом раздулись около ее ног и были видны тоненькие щиколотки в белых чулочках, села на стул и стала обмахиваться веером.
Подле Феди, у самых дверей, поручик Отрельбицкий, обнимая туго затянутую, скрипящую корсетом толстую Любовь Андреевну, выжидал такта, чтобы начать, и раскачивал своей вытянутой левой рукою правую голую руку дамы, покрытую родинками и темным пухом.
Наконец они пустились, быстро переставляя ноги. Федя перебежал через зал и успел опередить маленького прапорщика Фокса, шедшего к Наташе.
Наташа, как только увидала Федю, радостно улыбнулась ему и встала, кладя ему руку на плечо.
- A trois temps? (В три такта.) - сказала она.
- Как прикажете.
Федя танцевал мастерски. Водка придала ему смелости. На несколько минут все внимание зала, полного офицерами и дамами, сосредоточилось на юной паре.
- Хотите au rebour? (В обратную сторону.) - шепнул Федя.
- Вы пили водку!.. Какой ужас! - прошептала, ловко меняя направление, Наташа.
- Разойдемся и сойдемся, хорошо? - говорил Федя, предлагая ей танцевать с фигурами.
- Бросьте это!.. Не станьте таким, как все… Дайте мне видеть в вас рыцаря, - тихо шептала Наташа, расходясь и сходясь со своим кавалером.
- Пройдем ползала прямо.
- Дайте слово не пить больше…
- Новые питерские танцы, - снисходительно сказала толстая жена казачьего командира, обращаясь к подошедшему к ней уездному начальнику.
- Вам нравится, Сергей Сергеевич?
- Манерно очень… Как-то балетом отзывает. Нет настоящей лихости вальса.
- Ничего красивого, - фыркнула, поджимая губы, старая дева, свояченица командира батальона. - Фигуряют, словно парни с девками в хороводе.
- Но Наташа прелестна! - сказала казачья дама. - Украшение полка.
- И всего гарнизона, - сказал Сергей Сергеевич, - скажу больше - всего моего уезда.
- Вы находите? - ядовито сказала свояченица. - Конечно, она институтка. Но от института я ожидала видеть больше скромности и достоинства. Она шепчется с кавалером во время танца и улыбается. Она совсем не глядит вниз. Молодое поколение ужасно. Оно вносит разврат в крепкие стены семьи.
- Нет, очаровательная пара, - сказал Сергей Сергеевич, - их надо повенчать.
- Стыдитесь, Сергей Сергеевич. Ваше ли это дело. Сами жениться не сумели, а других сватаете.
- Мое время не уйдет, - вздыхая, сказал Сергей Сергеевич, - закрутил накрашенный ус и поправил накладку на черепе.
Федя подвел, вальсируя, Наташу к стулу и посадил ее.
- Наталья Николаевна, могу вас ангажировать на первую кадриль?
- Нет, Федор Михайлович. Кадриль я обещать вам не могу.
- Почему? - спросил Федя.
- Я обещала первую нашему адъютанту.
- А вторую?
- Вторую я буду танцевать с артиллеристом Сакулиным.
- Котильон?
- Котильон меня просил сотник Грибанов. Я не могла ему отказать. Он правая рука папы.
- Это жестоко!
- О чем же вы, милый человек, раньше думали?
- Нет, Наталья Николаевна, вы не сделаете этого.
- Чего?
- Вы не будете с ними танцевать!
- Как же я могу, когда я обещала!
- Наталья Николаевна, - начал Федя, но в эту минуту маленький изящный Сакулин, звеня шпорами ярко начищенных ботинок, подбежал к Наташе, приглашая ее на вальс.
Наташа встала, ласково улыбнулась Феде и положила руку на плечо Сакулину.
XVII
Мрачен стал Федя. "Вот возьму и набодаюсь, как зверь, - подумал он. - Буду пьян, как дым, пускай видит!"
Он исподлобья посмотрел на скользившего мимо со своей дамой Сакулина и пошел не глядя по залу.
Любовь Андреевна окликнула его. Он не оглянулся.
В маленькой, скромно меблированной гостиной дамы постарше играли в лото. Николай Федорович сидел с ними и, вынимая из мешка бочоночки с цифрами, неторопливо возглашал:
- Пять… семь… шесть…
Дамы подвигали билеты по картонам и вздыхали. В карточной начальник гарнизона, сердито раздувая большие усы, распекал командира батальона.
- Так нельзя, сударь, играть, - говорил он начальническим голосом. - Игра объявлена в пиках, а вы… Это черт знает что.
Черный бородатый артиллерийский полковник молча тасовал карты.
- Ваше превосходительство, разрешите сдавать? - сказал он.
- Да, - меняя голос, ласково сказал начальник гарнизона. - Сдавайте, пожалуйста, голубчик. Почем заключили контракт на овес на вторую половину года с Нурмаметовым?
- По сорок пять копеек. Как вам нравится наше новое собрание? Вот и нам есть куда приткнуться.
- Собрание хорошее, да только в случае землетрясения ног не унесешь, - генерал покосился на тяжелые балки дощатого потолка.
"Вот-то славно, - подумал Федя, - сейчас землетрясение. Рушатся потолки, стены ходят. Все бегут в паническом страхе, а я бросаюсь и спасаю ее. Я!.. а не адъютант, не Грибанов, не Сакулин"…
Их всех он ненавидел в эту минуту.
В столовой солдаты накрывали на ужин и "кустиками" расставляли по столу бутылки с вином и сидром.
В буфетной Бирюков, прапорщик Лединг, лекарь Вассони капитан Фармазонов пели нестройными голосами, сидя за круглым столом:
Полно, брат, молодец,
Ты ведь не девица,
Пей, тоска пройдет.
Пей! Пей!
пьяными голосами орали они.
Тоска - про-ой-дет!
закончил один Бирюков и громко икнул.