- Кусков, - крикнул он. - Не гордитесь и не фордыбачьтесь. Садитесь и составьте нам компанию, гордость батальона… Фармазон, правда, что сей юноша л-лучший фронтовик и… п-пять пуль безотказно в мишень?
- Верно! Тэн пан може!..
- Тогда пусть хлещет с нами по-казацки!
Бирюков подвинул граненый стаканчик и дрожащей рукою налил водки.
- Пей, молодчи-чинадзе!
Феде в эту минуту они казались отличными, добрыми людьми. Ему льстило, что Бирюков, командир сотни, и Фармазонов, ротный командир, ухаживают за ним. Он хлебнул водки.
- Залпом, залпом! Он, братие, и пить не умеет, - захохотал Фармазонов.
- Нет, я умею, - упрямо встряхивая волосами, сказал Федя.
- А ну, докажи! - сказал Бирюков и налил большой чайный стакан водки. - Хвати-ка, брат, кубок Петра Великого.
Налей, налей, товарищ,
Заздравную чашу,
Бог знает, что будет,
Что будет с нами впереди! -
нескладно затянули Вассон и Лединг.
Федя молча взял стакан, медленно выпил до дна, опрокинул, чтобы показать, что в нем ничего не осталось, и с треском поставил его на стол.
Малиновые круги плыли у него перед глазами. Ему казалось, что он уже давно так сидит в полутемной буфетной с этими четырьмя милыми офицерами и ему с ними было хорошо. С ними все было просто.
Через запертую дверь доносились звуки музыки и кто-то, верно адъютант, звонко кричал:
- Et balancez vos dames… Chaine chinoise… Et tournez… Et balancez vos dames vis a vis. (Кружите ваших дам. Китайская цепь… Кругом… Кружите дам противоположной стороны…)
Дирижер плохо выговаривал по-французски и путал команды. Федя криво, ядовито улыбался и смотрел в стакан.
"Туда же, - думал он, - дирижировать собрался. По-французски говорит, как сапожник".
Чья-то волосатая рука налила ему чайный стакан водки.
- Нет, больше не буду, - сказал Федя.
- За батальон! - сказал прапорщик.
- Разве что за батальон, - тихо сказал Федя и сам не слышал своих слов. Глухо звучали они. Он стал медленно пить, расплескивая водку по подбородку.
Допив до дна, он медленно поставил стакан на стол. Тяжелым казался он ему. Боялся поставить его мимо стола. Красные круги расплывались перед глазами, комната казалась огромной, низкой и мрачной. В черном тумане тонули белые лица сидевших за столом, и от них шли блестящие лучи по всем направлениям. Все было криво и косо. Стол плавно качался под рукою.
- Эгэ! - услышал он, как сквозь сон, возглас Бирюкова. - Малый молодчина! Спасибо, Кускино-Кускинини, так, кажется, называют испанских грандов?
Чьи-то пьяные толстые уста, мокрые и пахучие, прижались к его губам и сочно его поцеловали.
- Еще стакашок. Бог любит троицу, - сказал прапорщик Лединг.
- Довольно ему, он и так готов, - сказал заботливо Фармазонов.
И Феде показалось, что они уплыли куда-то далеко и он был один за столом. В голове шумело, и маленькие молоточки назойливо стучали в виски. Душная тошнота подступала к горлу.
Федя встал, икнул и пошатнулся. Ноги были как чужие. Солдат подбежал к нему.
- Пожалуйте, ваше благородие, - сказал он, почтительно обхватывая за талию.
- Это н-ни-че-го, - забормотал Федя и почувствовал, что язык не повинуется ему. - Н-но-ги за-текли. П-пройдет… Я х-хочу… в сад!..
XVIII
Первую кадриль Наташа танцевала с адъютантом казачьего полка Волковым, стройным вихрастым офицером с томным лицом и глубокими темными глазами. Всего танцевало шестнадцать пар.
Наташа оглядела залу, ища Федю. Среди танцующих его не было. Не было его и в толпе, стоявшей у дверей и смотревшей на танцы. Это ее обеспокоило.
"Неужели засадили в карты, - подумала она. - Так нет. Он, кажется, совсем и не умеет".
Когда ее кавалер крикнул:
- Et remerciez vos dames. (Благодарите ваших дам.)
Она взяла его под руку и сказала:
- Пройдемтесь по собранию. Я еще не рассмотрела его как следует.
Они прошли в маленькую гостиную, где продолжалась игра в лото и сидело несколько офицеров со скучающими лицами, побывали в карточной. Начальник гарнизона оторвал глаза от карт, ласково улыбнулся Наташе и сказал:
- Наташа… Ну как? Много танцуете?
- Ах, очень! - вспыхнув, сказала Наташа.
- Хорошее дело танцы. Очень хорошее… Танцуйте, Наташа… Однако… Вы что объявили, - строго обратился он к артиллерийскому подполковнику.
- Шесть червей.
- Я пас, - сказал генерал и уткнулся в карты.
Из буфетной неслось нестройное пьяное пение. Двери были заперты. Наташа брезгливо поморщилась.
"Конечно, его там нет. Неужели рассердился, что я не оставила ему ни одной кадрили, и ушел домой… Да и я - то хороша. Свободно могла Грибанову отказать. Он свой человек и ничуть бы не обиделся. Он и танцует-то только, чтобы внимание папчику оказать… Ах, какая я глупая!"…
Наташа вернулась в залу и села рядом с женою командира полка. Зала показалась ей теперь совсем другой.
Какая она маленькая! Как странно выглядят широкие белые, чисто оструганные доски пола, глинобитные беленые стены и окна без занавесей со схоронившейся за ними темной жуткой ночью.
Стало так одиноко. Трубачи играли что-то "для слуха". Музыкальное ухо Наташи страдало. Капельмейстер затягивал темп, кларнет немилосердно врал. Было тяжело их слушать. Лампы тускло чадили. Офицеры подпирали стены, курили и бросали окурки на пол.
"Жалкая, жалкая она в этом заброшенном на край света городе. Совсем одинокая!"
И как могла она раньше находить хорошим собрание и интересными всех этих людей!..
Наташа еще раз оглядела всех бывших в зале. Топорными и смешными показались они ей, точно персонажи из "Ревизора" со сцены Александрийского театра. Начальник гарнизона, ну, совсем городничий с бачками котлетами, а Сергей Сергеевич, уездный начальник, бледный, с черными усами и накладкой на черепе, точь-в-точь смотритель богоугодных заведений.
Стало смешно. Вот так бы и захохотала на весь зал! Увидала поблизости Сакулина.
- Иван Матвеич, - окликнула Наташа. Сакулин подлетел к ней.
- Иван Матвеич, - смеясь до слез, сказала Наташа, - посмотрите, какой халат на Бае Юлдашеве… Зеленый с малиновыми хризантемами… Ужасно… сме-ешной.
Сакулин захохотал. Он не заметил, что на смеющемся лице Наташи совсем не смеялись ее глаза.
- Чапликов-то подле него мелким басом рассыпается, - сказал он, - поди, рис выторговывает на полкопейки дешевле, чем в батальоне.
- Уморили! Грех так смеяться, - сказала Наташа. Музыканты заиграли вальс, Сакулин предложил Наташе руку.
Танцевала она теперь деревянно, натянуто, опустив глаза.
"Противный! - думала она про Федю. - Прикинулся таким простым. Характер показывает!.. Проучу я вас, милостивый государь".
Астахов пригласил ее попробовать вальс a trdis temps, но ничего не вышло. Ей пришлось вертеть его самой. Было совсем некрасиво.
Медленно тянулось время. Она все оглядывалась, поджидая Федю. "Образумится и придет. Ну и распушит же она его и отдаст котильон. Зачем прятались, милостивый государь!.. Какой вы смешной! Вы и Юлдашев - два дикаря. Вам тоже надо зеленый халат… с малиновыми хризантемами"…
Адъютант угощал ее лимонадом с коньяком. Ей было жарко. Она обмахивалась маленьким веером. Во время второй кадрили Сакулин пытался смешить ее и злословил над ближними. Назвал уездного начальника черною цаплею, загорелого прапорщика Астахова папуасом.
- Грех говорить так про людей, Иван Матвеевич. Вы и меня как-нибудь прозвали? Ну, скажите?
- Помилуйте, Наталья Николаевна… Вы… Царица бала.
- Оставьте, пожалуйста. Ничего подобного. Нет, в самом деле…
- Роза Джаркента.
- Вы смеетесь!.. Она надула губы.
За котильоном, при общем смехе, Шура и Вася, два мальчика десяти и двенадцати лет, дети есаула Белова, одетые в казачью форму, в мундирах, папахах, шароварах с лампасами и высоких сапогах, ввели в зал живого осла. На осле были навьючены две алые подушки с котильонными орденами и букетиками цветов. Сюрприз гостям от казачьего полка.
Появление в зале среди танцующих живого осла и детей произвели фурор. Все столпились в зале, игроки бросили карты и сам начальник гарнизона подозвал к себе мальчиков с ослом.
С ними подошла их мать, Дарья Ивановна Белова, видная казачка, с бледным лицом, волосами спелой ржи и синими, васильковыми, глазами.
- Здорово, молодчики, - приветствовал генерал детей.
- Здравия желаем, ваше превосходительство.
- А ваш конь-то не кусается?
Дети исподлобья смотрели на генерала.
- Это не конь, - тихо сказал меньшой, Вася, - а осел.
Уездный начальник принес две маленькие рюмки сладкой наливки. Генерал подал их мальчикам. Они отрицательно покачали головами.
- Не хочу, - сказал Шура. Вася смотрел на мать.
- Мама, - сказал он. - Скверно?
- Скверно, - серьезно сказала Дарья Ивановна и вздохнула.
- Очень?
- Очень.
- Мама… Нужно?
- Нужно!
- Ну… - решительно сказал Вася. - За полк! И Шура и Вася выпили рюмочки.
Генерал потрепал осла по шее, погладил по ушам, потрогал детей за подбородки, и осла стали проводить вдоль танцующих.
Наташа еще и еще раз осмотрела зал. Все были. Не хватало записных пьяниц Бирюкова, Фармазонова, Лединга и Вассона. Не было Феди.
Котильон с Грибановым шел вяло и скучно. Грибанов танцевал плохо. В мазурке и фигурах он уступал Наташу адъютанту и Сакулину, а сам безучастно сидел на стуле. Он пригласил Наташу только потому, что был старым охотничьим и полковым товарищем Николая Федоровича и своим человеком в его доме.
- Семен Сергеевич, - спросила Наташа. - Вы не видели, где Кусков?
- Нет…
- Меня беспокоит, куда он ушел.
- Хотите, я поищу его?
- Ах, будьте, голубчик, так добры.
Грибанов направился прямо в буфетную. Там в облаках табачного дыма было человек восемь офицеров. Они слушали пьяного Бирюкова.
- Я говорю, - мычал расстегнутый Бирюков, - нужна конституция и автономия, децентрализация областей - вот оно что! Потому, господа, ежели Ташкент должон из Петербурга слушаться, это выходит не модель. Ежели, скажем - фонари в Верном поставить, и областное правление должно запрашивать главное управление казачьих войск в Петербурге, так это, простите, это все ерунда выходит, и потому я уважаю таких людей, как Потанин, которые смело стоят за истину!
- Заткни фонтан, - сказал, подходя к нему, Грибанов, - еще Козьма Прутков сказал: и фонтану надо отдохнуть.
- Брысь… Не мешай!!
- Ты не видал Кускова?
- Нет… То есть он был здесь… Намазался… а куда задевался - не знаю.
- Он, кажется, в сад пошел, - сказал Лединг. - Два стакана водки тяпнул. Ну, с непривычки и свалило. Молодой!..
Грибанов вышел в сад.
Светила ущербная красная луна. Ноздреватый талый снег был рыхл и звонко капала в него с деревьев весенняя капель. Какая-то темная фигура в офицерском расстегнутом сюртуке сидела под деревом. При приближении Грибанова она поднялась и, шатаясь, пошла по дорожке.
Грибанов догнал ее.
- Федор Михайлович, - окликнул Федю Грибанов, охватывая его за талию.
- Оставь!.. Не надо…
- Да, постой! Чудак человек…
- Н-ну?..
- Оденься, и айда домой. Спать.
- Спать?
- Да, спать…
- Мне стыдно… - всхлипывая, сказал Федя. - Боже! Как стыдно! Какой позор!
- Э, милый друг, с кем не бывало!
Грибанов заботливо застегнул и привел в порядок Федю, провел его кружным ходом в прихожую, надел на него пальто и фуражку и на лошадях Николая Федоровича отправил домой.
Дома Федю принял его денщик. Он раздел и уложил Федю в постель. И едва голова Феди коснулась холодной подушки, постель стремительно завертелась под ним, стало тошно и сладко на сердце и небытие охватило его.
Грибанов, вернувшись в собрание, нашел всех уже в столовой. Наташа оберегала ему место рядом с собою.
- Нашли?.. - спросила она с тревогою. - Что с ним?
- Ничего. Все благополучно. Кусков дома, в постели. Ему нездоровится…
- Боже мой! Что такое?.. Только что был совершенно здоров.
- Ничего серьезного…
- Отчего же он, уходя, мне ничего не сказал?.. Наташа вдруг покраснела до слез. Она догадалась.
- Неужели, - прошептала она. - Это, наверное, Бирюков. У него страсть напаивать молодежь…
Грибанов промолчал, положил себе фазанье крылышко, налил красного вина и сказал:
- Понапрасну волнуетесь, Наталья Николаевна. Все через это должны пройти и чем скорее - тем лучше…
Наташа ехала с отцом, молчала и все пожималась в теплой беличьей шубке.
- Тебе не холодно, Наталочка? - спросил Николай Федорович.
- Нет, так, папчик. Устала, верно.
XIX
Юлия Сторе была приговорена к смертной казни через повешение. Она спокойно выслушала приговор и отказалась подать просьбу о помиловании.
После суда ее перевезли в Трубецкой бастион Петропавловской крепости и посадили в просторную комнату, где был черный кожаный диван, тяжелый стол и тяжелый табурет. В комнате было светло. Мертвая тишина днем и ночью нарушалась только шагами часового по коридору.
Юлия знала, что не могут найти палача и потому задерживают казнь.
С нею хорошо обращались, стол был хороший. Ей давали читать все, что она захочет. Смотритель, угрюмый старик с окаменелым, чисто бритым лицом, никогда ничего не говорил, но был внимателен и предупредителен.
В тот день, когда в Джаркенте было открытие собрания и бал, часов около трех, дверь ее комнаты открылась, и к ней прошел пожилой сухощавый священник. Он наклонил голову и остановился у двери. Юлия сидела на табурете, спиною к окну, положив локти на стол и опустив подбородок на ладони.
Она догадалась. Сегодня ночью - казнь. Ни один мускул не дрогнул на ее лице. Длинные загадочные глаза ее сурово устремились на священника.
Священник поправил на груди крест и достал из-за пазухи небольшое евангелие в черном бархатном переплете.
- Я пришел к вам, - тихо сказал он тем кротким голосом, которым так умеют говорить русские священники, - чтобы побеседовать с вами, чтобы успокоить вас и дать вам уверенность и надежду на милосердие Божие. Быть может, вы пожелали бы… может быть, у вас есть потребность…
Молчание и неподвижность Юлии, пристальный взгляд ее немигающих глаз смутили его.
- Вы крещены… Исповедовали святую православную веру и у вас должна быть потребность… должно быть желание… покаяния.
- Я не звала вас, - металлическим голосом ответила Юлия, не двигаясь с места.
- Я бы мог помочь вам, - смиренно сказал священник.
- Вы!.. Мне! - с гордым вызовом воскликнула Юлия и вдруг встала, отодвигая ногою тяжелый табурет. Точно стальная пружина развернулась в ней и выпрямила ее.
- Душа бессмертна… - сказал священник… - И Христос в бесконечном милосердии своем не отринет искреннего покаяния.
- Бросьте этот вздор, - презрительно кинула Юлия. - Души нет. По ту сторону - ничего: небытие и не вам меня учить. Вы и я!.. Вы для меня, как маленький ребенок для взрослого, как дикарь для образованного человека. Что вы говорите и собираетесь сказать, звучит смешно и дико. - Вы заблуждаетесь, - начал было священник, но резко перебила его Юлия:
- Спасибо, что пришли. По крайней мере, я знаю теперь, что… сегодня… Да?
- Священник опустил голову.
- Эх вы! - воскликнула Юлия. - Пилаты! Ну что же?.. Крови боитесь! Все вы такие! Фарисеи… Чиновники! Идите прочь и оставьте меня одну…
Священник сделал движение, чтобы выйти. Юлия жестом остановила его.
- Постойте… Скажите… Можете вы мне оказать одну услугу перед смертью?.. Не предадите.
- Вы можете быть уверены, что все, что вы доверите мне, умрет во мне.
- Клянитесь!
- Христос заповедал нам не клясться понапрасну.
- А я говорю вам, клянитесь, что не предадите… О!.. Все вы… Люди! - со страшным презрением прошептала Юлия. - Клянитесь.
- Христос свидетель тому, что я всею душою своею буду стремиться исполнить ваше желание, - произнес священник.
- Тут, - быстрым шепотом заговорила Юлия, - вместе со мною обвиняли одного… студента… Ипполита Кускова… Он не виноват… Разыщите его… Узнайте, где он. Сходите… напишите… Передайте ему, что я… я прошу его простить меня…
Ее голос сорвался. Священник едва слышал последние слова. Но Юлия сейчас же справилась с собою, повелительно вытянула руки от плеч и, сгибая тонкие длинные кисти, крикнула:
- Ну!.. будет!.. Ах, не могу я больше!.. Не могу! Идите… Идите! Оставьте меня одну… Одну!
Священник от движения ее руки невольно попятился и вышел.
Щеколда щелкнула, и сухо закрылся ключ. Часовой заглянул в окошечко.
Юлия уже сидела спиной к двери, опираясь локтями о стол, а подбородком о сложенные пальцы.
XX
Юлия ходила по камере. Сделает три шага вперед, остановится, повернется, подойдет к окну, постоит и снова идет назад. Часовой, заглянувший в окошечко, испугался, увидав ее лицо. Белое как бумага оно, и громадные горели глаза.
Тянулись часы, Юлия все ходила. У нее подкашивались ноги. Она заставила себя ходить. Ходьба хотя немного сбивала четкость ее мыслей. Сторож зажег лампу, принес ужин - она не притронулась.
"Неужели все - ошибка!" - чуть не вслух воскликнула она и остановилась у каменной стены. По стене, точно слезы, текли капли воды. Юлия провела пальцем, слила одну каплю с другою, резко повернулась и кинулась к двери. В окошко смотрело усталое лицо часового. Ей хотелось плюнуть в бравую солдатскую рожу, но она сдержалась.
"Да, ошибка! - думала она. - Всю жизнь ошибаться и принять смерть во имя ошибки. Мы убивали лучших. Убивали наиболее подготовленных лишь потому, что они нам не нравились. Нам не нравились их шитые золотом мундиры, их ордена, их холеные лица и уверенность в поступках. На их места сейчас же садились другие, только сортом пониже, нравственностью подешевле и становилось не лучше, а хуже… Ну, а кого посадить?.. Ляпкина, Бродовича, Ипполита… Ничего они не умеют! Только болтать и способны!.. Абрам в губернаторском дворце? Абрам в деревне, на смотру войск, на молебствии, среди хоругвей, попов и крестьян!.. Ничего этого не надо… Что же остается? Разглагольствования Абрама и ничегонеделание под видом какого-то дела"…