Иваны
А еще была такая деревня Иваниха, все мужики Иваны, а только прозвища разные: Самоглот Иван (во сне себе ухо сжевал), Оголтень Иван, Носопыр Иван, Соленые Уши Иван, Белены Объелся Иван, Переплюй Иван, - и не перечесть, а только Переплюй - самый главный ихний. Которые скородят, сеют, а Иваны - брюхами кверху да в небо плюют: кто переплюнет.
- Эх вы, Иваны! Пшеницу бы сеяли!
А Иваны только сквозь зубы: цырк.
- Вот на новых землях, слыхать, действительно поше-ница: первый сорт, в огурец зерно. Это - пошеница, да…
И опять: кто кого переплюнет.
Лежали этак - лежали, и привалило Иванам счастье невесть откуда. Топот по дороге, пыль столбом - конный по Иванихе, объявление привез: которые Иваны на новые земли желают - пожалуйте.
Осенили себя Иваны крестным знамением, изо всей мочи - за хвост конному, и понесло, только рябь в глазах: церковь - поле, поле - церковь.
Спустил конный: ни жилья, ничего, на сто верст кругом - плешь, и только по самой по середке крапивища стоит, да какая: будылка в обхват, на верхушку глянь - шапка свалится, а стрекнет - волдыри в полтинник. Колупнули Иваны землю: черная - вар сапожный, жирная - масло коровье.
Ну, братцы, скидавай котомы: самая она и есть - первый сорт.
В кружок сели, краюху пожевали с солью. Испить бы - да и за дело. Туда-сюда: нету воды. Делать нечего, надо колодец рыть.
Взялись, это. Земля - праховая, легкая, знай комья летят. А Переплюй нет-нет да и остановится, глаза прижмурит.
- Ой, братцы, должно быть, и вода же тут: сладчищая, не то что у нас…
А тут как раз об камень железо - дрынь! Каменина здоровый. Вывернули - ключ забил. Черпанули в корцы, попили: холодная, чистая, а вода как вода.
Переплюй только сквозь зубы - цырк:
- Этакой-то в Иванихе сколько хошь. Глубже бери: тут первый сорт должна быть, а не то что…
Рыли-рыли, до темной ночи рыли: все то же. Под крапи-вищей ночь проворочались, с утра опять рыть. А уж глубь, жуть в колодце, черви какие-то пошли, поганые, голые, розовые, мордастые. Роют-пороют, пристанут Иваны, призадумаются. А Переплюй сверху - еле-еле слыхать:
- Глубже, братцы, бери! Самую еще малость нажать! И дошли тут до какого-то сузему: крепкий - скрябка не берет, и вода мешает - воды порядочно, все такая же, как в Иванихе. Лом взяли: тукнут, а оттуда гук идет, как из бочки, пещера, что ли. Тукнули, это, еще посильней: как загудит все - да вниз, и вода вниз, и щебень, и комья, и инструмент весь, глаза запрашило, оглохли, еле на прилипочке каком-то сами удержались.
Протерли глаза Иваны, глянули под ноги… С нами крестная сила! Дыра - а в дыре небо синее. Вверх глянули: далеко, чуть светится небо синее. С нами крестная сила: проколупали землю насквозь!
Сробели, шапки в охапку да наверх драла: Самоглот - Оголтню на плечи, Оголтень - Носопыру, Носопыр - на Соленые Уши, Соленые Уши - на Белены Объелся, так и выбрались.
Выбрались - первым делом Переплюю бока намяли. Манатки в котомы да назад в Иваниху: без воды, без инструмента куда же теперь? Только и утехи, что по щепоти новой земли в Иваниху притащили.
Соседям показывают, а соседи не верят:
- Бреши, бреши больше; кабы такая земля где была, так неужто бы назад вернулись?
А про это, как насквозь проколупали, никак и рассказать нельзя: засмеют. Так брехунами Иваны и прослыли, и по сю пору никто не верит, будто на новых землях были. А ведь были же.
1920
Ангел Дормидон
Был такой глупый ангел, по имени - Дормидон.
Все ангелы, известно - от дыхания божия: дохнёт господь - и ангел, дохнёт - еще ангел. А тут погода была плохая, чихнулось - и вылетел ангел от чоха, оттого и несуразный. Рыластый, глазами, это, все туды-сюды, туды-сюды, и на левой руке, на мизинце, кольцо с аметистом: ну под стать ли это ангелу-то? А как до дела - так ему чтоб сразу все, с бухты-барахты, а потом и завалиться дрыхнуть. Так уж его терпели на небе, из милости больше.
И приставили глупого ангела Дормидона за мужиком ходить. А мужик - тоже хорош: пьяница забубенный.
Ходил, это, ходил Дормидон за своим мужиком по всем целовальникам - никак толку нет.
"Ну коли так, - думает, - ладно. До белой горячки тебя допою, а потом уж сразу и раскаю".
И мужику на ухо:
- Вали, брат, наяривай! Ну-ка, еще по одной!
И побежал мужик по деревне не в своем виде, без штанов, буянит - мочи нет, а в руках цеп: за своей же, мужиковой, тенью с цепом гоняется.
А Дормидон в воротах, за вереей, с мужиковым братом спрятался, и оба за животики держатся:
- Ха-ха-ха! Так ее, такую-сякую! Так ее, лови!
Добежал мужик, тень - нырь в ворота. Мужик за ней:
- А-а! Еще гогочешь, проклятая? Ну, посто-ой…
Да как ахнет цепом сплеча! Ангелу-то чего подеется, а мужиков брат - так и свалился, как колос: мертвый.
Полетел глупый ангел с донесением: так и так, происшествие. Взмылили ему голову, как надобно, а он стоит себе да перстень с аметистом вертит: как с гуся вода.
- Ну, Дормидон, - говорит бог, - теперь уж как хочешь, хоть двадцать годов ходи, а чтобы у меня в рай мужика этого предоставил.
- Фу-ты, господи: да неуж не предоставлю? Я-то? - и к мужику, на землю.
А день был базарный: пошли с мужиком доски покупать - мужикову брату на домовину, и веревок - домовину спускать.
Мужик тверезый, зленный - страсть! - Дормидона так и чешет:
- Во-от въелся, чисто репей в хвост собачий! Ты долго еще за мной будешь?
Дормидон - будто и не ему: знай, перстень вертит. А у самого в голове, как гвоздь:
"И как бы это одним махом от мужика оттильдикаться?"
Глядь - цыган мимо, свинью на аркане волокет: свинья визжит, упирается, веревка длинная, белая.
Увидал Дормидон цыгана с веревкой - как по лбу себя хлопнет: батюшки мои, вот же… И мужику на ухо:
- Покупай веревку-то, покупай. Веревка-то какая: нигде такой не найти.
Купил мужик. И только, это, вышли с Дормидоном на выгон - ну, который за базаром выгон, - Дормидон хвать цыганов аркан мужику на шею - и поволок.
Мужик - в голос:
- Батюшки! Ослобони, родимый! Брат неприбран лежит! Куда ты меня?
А Дормидону - потешно, ржет:
- Ну-ка еще! Ну-ка еще? Не-е-ет, не уйдешь! Так без пересадки в рай и приволоку.
Брыкался-брыкался мужик, а под конец - сел на землю колодой - и все: поди сковырни.
Почесался Дормидон, поплевал на руки - дюжий был - за аркан покрепче да как завьется с мужиком вверх. И ходу, все пуще, только ветер свистит. На мужика и не оглядывается: тяжело на аркане, стало быть, тут мужик, ну и ладно, а что утих - и того лучше.
Прилетел в рай, упыхался, ухмыляется Дормидон во весь рот: доволен.
- Вот он, мужик-то ваш. Предоставил. Поглядели: а мужик лежит, не копнется, синий весь, язык высунут. Готов.
Осерчал тут господь - не приведи господи как…
- Предоста-авил! Дурак ты, дурак набитый! Сейчас - вон, и чтоб духу твоего не было!
Обчекрыжили Дормидону крылья - и на землю сослали. Пока, это, еще опять до ангелов дослужится.
1916
Хряпало
Тряхнуло - посыпались сверху звезды, как спелые груши. Опустел небесный свод, стал как осеннее желтое поле: только ветер над желтой щетиной гудит неуютно, и на краю, на дальней дороге, медленно ползут два черных человека-козявки. Так ползли в пустом небе солнце и месяц, черные, как бархатные ризы на службе в Великий Пяток: черные, чтоб светлее сияло Воскресение.
Тут-то и попер по земле Хряпало. Ступни медвежачьи, култыхается, то на правую ногу, то на левую. Мертвая голова вепря - белая, зажмуренная, лысая: только сзади прямые патлы, как у странника, до плеч. И на брюхе - лицо, вроде человечьего, с зажмуренными глазами, а самое где пуп у людей - разинается пасть.
В поле под озимое орал дед Кочетыг. Штаны пестрядинные, рубаха посконная, волосы веревочкой подвязаны, чтобы в глаза не лезли. Глянет в небо дед: жуть. А пахать все равно надо. Такое уж дело.
И сзади Хряпало наперся на деда: глаза у Хряпалы только так, для порядку, а разожмурить не может, по чем ни по-падя прет.
- Ты кто такой? - деду говорит; где пуп у людей - разинул Хряпало пасть - брюхом говорит. - Ты чего на моей дороге? - другую пасть раззявил, вепрячью, - хряп: одни дедовы лапти наружи.
Еле-еле слыхать, будто из-под земли, дедов голос:
- А хлеб как же? Хлеба не будет…
А Хряпало - брюхом:
- А мне наплевать… - только и видели деда.
На просеке девчушка Оленка цветы собирала - первые колокольцы весенние. Мелькают босые ноги, белые между колокольцев, и сама, как золотой колоколец, заливается: про свекровь-матушку, про лиха мужа, - за сердце берет.
Споткнулся Хряпало на Оленку:
- Ты чего на дороге? - хряп: одни пятки босые забились белые.
Из глуби только и успела крикнуть Оленка:
- А песня…
- А мне наплевать, - пробрюхал Хряпало и последнее заглотил - белые пятки.
Где ни пройдет Хряпало - пусто, и только сзади него останется - помет сугробами.
Так бы и перевелась людь на земле, да нашелся тут человек, офеня, и фамилия у него какая-то обыкновенная, не то Петров, не то Сидоров, и ничего особенного, а просто сметливый, ярославский.
Приметил офеня: не оборачивается Хряпало, все прямо прет, невозможно ему оборачиваться.
И с ухмылочкой ярославской поплелся офеня тихонько за Хряпалой. Не больно оно сладко, конечно: не продохнуть по колена в сугробах этих самых, да зато - верное дело.
За ярославским офеней и другие смекнули: глядь, уж за Хряпалой - чисто крестный ход, гужом идут. Разве только дураки какие, вовсе петые, не спопашились за спину Хряпа-лову от Хряпалы спрятаться.
Петых дураков Хряпало живо докончил и без пропитания околел, конечно. А ярославский народ зажил припеваючи и Господа Бога благодарил: жирная земля стала, плодородная от помета, урожай будет хороший.
1920
Электричество
У слесаря Галамея в поясницу вступило: мочи нет, одолел ревматизм этот самый окаянный. Галамей и то, и другое, и на пороге ему баба поясницу обухом секла, и мазево всякое - ничего толку. Уж и за что взяться - не знает.
А тут сосед какой-то возьми и накапай ему в мозги про электричество: одно-де тебе и осталось лекарство - электричество от всех болезней может.
Утром чем свет Галамей взбодрился: одной рукой за поясницу, другою - сапог натягивает.
- Ты куда ж это ни свет ни заря? - баба Галамеева спрашивает.
- А электричеством, - говорит, - лечиться пойду. Одно мне только теперь и осталось.
- Ой, батюшка, ты бы как полегче, дело-то такое - умеючи надо. Ты бы сперва к доктору.
- Дура-баба: а звонки электрические кто на почте наладил?
- Ты-ы, батюшка…
- Ну, то-то. И без доктора, мол-ка, управлюсь. У Галамея, брат, своя башка на плечах.
Взвалил проволоки медной круг - и пошел. Посередь самой Тамбовской остановился, штаны расстегнул, проволокой себе пониже пояса обмотал, а на другом конце крючочек сделал - и ждет. А рань еще, камни розовые, ставни закрыты, мальчишки в белых фартуках на головах корзины несут. И самый первый трамвай через мост гудит.
Услыхал Галамей, изловчился, накинул крючочек на самый трамвайный провод: ну-ка, господи благосло…
Ка-ак его шкрыкнет электричество это самое, заплясал, скрючило в три погибели - и наземь свалился.
Ну, тут, конечно, шум, гам, кондуктора, пассажиры выскочили, оттащили Галамея. За доктором. Тер-тер, кой-как доктор оттер Галамея, открыл Галамей один глаз.
- Ну, как? - доктор спрашивает. - Как чувствуете?
- Ничего, - говорит, - не чувствую. Вылечился, слава тебе, господи.
И богу душу отдал.
1917
Дьячек
Слыхано ли, чтоб кто-нибудь по выигрышному билету выигрывал, да не по газете, а взаправду, так, чтоб и деньги выдали? А вот выиграл же кураповский дьячок, Роман Яковлич Носик, и вчерашнего числа получил в казначействе пять тысяч. Теперь - чисто царь: все может.
Роман Яковлич Носик - сложения деликатного, и мысли у него - деликатные, возвышенные: насчет облаков, стихов господина Лермонтова. А в кураповской церкви - милее всего дьячку Моисей на горе Синайской, в облаках алых, золотых и лилейных.
Всю ночь дьячок ворочался с боку на бок: что бы это такое ему теперь сделать? И то хорошо, и это не плохо, да надо что-нибудь такое повозвышенней. И никак не придумать.
Пошел утром в церковь, Моисею-пророку помолиться. Только увидал Роман Яковлич нестерпимую синь синайскую и на самой маковке из облаков нездешний град - сразу и осенило.
Прибежал к дьячихе:
- Ну, мать, собирайся! Нонче выезжаем.
- Да ты спятил, что ли? Куда тебя буревая несет?
А дьячок от волнения уж вовсе невнятен:
- Жа-жалаю, чтоб, значть, к-как Моисей… На горе Синайской… чтоб, значть, облака…
Ехали, ехали, текала, охала, пилила дьячка всю дорогу дьячиха. Приехали, стой: Кавказ называемый. Гора - две капли воды - Синайская, и зацепились за маковку неописанной красы облака.
Только хотел дьячок на колени пасть - глядь, стоит телега парой, на грядушке - солдат кривой:
- Пожалте, Роман Яклич, я за вами.
- Чего такое? Кто послал? Куда?
- А на маковку, в облака в самые… - и такой у кривого солдата глаз пронзительный, так насквозь и низает. Жуть, а ехать все равно надо: сел Роман Яковлич с дьячихой на телегу - и покатили.
Сорок дней - сорок ночей на маковку ехать. Дьячиха - знай себе подзакусывает да чай с молоком пьет. А дьячок - будто к причастию, не пьет - не ест, исхудал, лицом посветлел. Уж будто видать и соборы синекупольные, и зубцы белые, и завтра Роман Яковлич, как Моисей, - в облаках…
Под сороковой день ночью на постоялом лошадей кормили.
- Ну, завтра - чуть свет приедем… - И показалось, кривой солдат подмигнул: - Время есть, - может, назад повернуть?
- Что ты, кривой, господи помилуй! На самый напоследок - да повернуть?
Закрылись веретьем да сверху армяком дьячковым, улеглись в телеге дьячок с дьячихой, погнал лошадей солдат. Дьячиха давно уж храпит, а дьячку - не до сна, сердце колотится, а нарочно глаза закрыл: потуда не откроет, покуда не осияет нестерпимая синь синайская, не запоют нездешние голоса…
И случился грех: уморился ждать, задремал дьячок, как и приехали, не учуял. Только слышит - гаркнул кривой солдат:
- Вставай, Роман Яклич, приехали!
Стал дьячок глаза разожмуривать, потихоньку-потихоньку, чтоб не ослепнуть. Раскрыл: мга, изморось, осень, слякоть…
- Ты чего ж, кривой, брешешь, чертов сын? При-е-хали! А облака-то где?
- А это самые облака и есть, друг ты мой Роман Яклич… - да как загогочет - и пропал, и нет никого: одна изморось, мга, туман.
1915
Арапы
На острове на Буяне - речка. На этом берегу - наши, краснокожие, а на том - ихние живут, арапы.
Нынче утром арапа ихнего в речке поймали. Ну так хорош, так хорош: весь - филейный. Супу наварили, отбивных нажарили - да с лучком, с горчицей, с малосольным нежинским… Напитались: послал Господь!
И только было вздремнуть легли - воп, визг: нашего уволокли арапы треклятые. Туда-сюда, а уж они его освежевали и на углях шашлык стряпают.
Наши им - через речку:
- Ах, людоеды! Ах, арапы вы этакие! Вы это что ж это, а?
- А что? - говорят.
- Да на вас что - креста, что ли, нету? Нашего, краснокожего, лопаете. И не совестно?
- А вы из нашего - отбивных не наделали? Энто чьи кости-то лежат?
- Ну что за безмозглые! Да-к ведь мы вашего арапа ели, а вы - нашего, краснокожего. Нешто это возможно? Вот, дай-ка, вас черти-то на том свете поджарят!
А ихние, арапы, - глазищи белые вылупили, ухмыляются да знай себе - уписывают. Ну до чего бесстыжий народ: одно слово - арапы. И уродятся же на свет этакие!
1920
Петр Петрович
Умнее Петра Петровича в целом свете нету: и все думает, и все думает, сопли распустит - и думает.
А сопли у Петра Петровича - лиловые, а происхождения Петр Петрович индейского. А жена у Петра Петровича - клюшка Аннушка, рябенькая: другой месяц женаты.
И как вылупились из земли слепые еще головенки первых трав - занасестилась Аннушка. Причесываться перестала, расшершавилась - ходит и квохчет и охает, а Петр Петрович на одной ноге стоит и думает, думает: вот - яйца, с рыженькими веснушками; а не нынче-завтра из них индюшата выйдут, желтые, как одуванчик, пуховые, как одуванчик.
- Ну до чего интересно!
А рябенькая Аннушка - свое бабье дело делает: в кошелке на яйцах сидит. Неделя, другая. Извелась Аннушка, не пьет - не ест, с места не сходит.
Петру Петровичу не терпится.
- Ну, как там у тебя?
Краснеет Аннушка:
- Да теперь уж, поди, как следует. Только еще пушком не обросли. Еще недельку бы надо.
- Ну-у: неделю! Так и не дождешься. Экие вы, бабы!
Умнее Петра Петровича в целом свете нету, и все думает, и все думает: на одну ногу станет - и думает.
И решил Петр Петрович: бабы - известно, рохли, копухи, чего на них глядеть, надо по-нашему, по-индейпетушиному.
Пришел к Аннушке - один глаз прищурен: хитрый - беда!
- Поди-кось попей, Аннушка. В лоханке - вода свежая, а я без тебя за яйцами пригляжу.
Ушла Аннушка пить, а Петр Петрович - в кошелку: кок - одно яйцо, кок - другое, кок - третье. Теплые индюшата, дышат, ей-богу! Обрадовался - вот как, и ну их из скорлупы тянуть.
Вытянул - а они страшные, голые, хлипкие, и самое, где задик, с отонком яичным срослись жилами, кровью. Отдирать стал - кишки тянутся, назад совать в скорлупу - назад не входят.
Отскочил Петр Петрович, побледнели сопли - и глядит, клюв разиня: яйца разбитые, и свесились через край желтенькие головки на нестерпимо-длинных, тоненьких шеях. И уж еле дышут.
Захлопал крыльями Петр Петрович - и скорей через забор, пока Аннушка не увидела. Бабы - они ведь какие: беда с ними!
1916
Халдей
Сидел Халдей с логорифмами, тридцать лет и три года логарифмировал, на тридцать четвертый придумал трубу диковинную: видать через трубу все небо близехонько, ну будто вот через улицу. Все настоящо видно, какие там у них жители на звездах, и какие вывески, и какие извозчики. Оказалось - все, как у нас: довольно скучно. Махнул рукой Халдей: эх… - и загорился.
А уж слух пробежал про трубу Халдееву, народ валом валит - на звезды поглядеть: какие там у них жители. Ну прямо додору нет до трубы, в очередь стали, в затылок.
И дошел черед до веселой девицы Катюшки: веселая, а глаза - васильки, синие. Околдовала глазами Халдея, пал Халдей на белые травы, и нет ему слаще на свете Катюшки-ных губ.
Катюшка и говорит Халдею:
- А небо-то нынче какое. На небо-то глянь!
- Да чего там, видал я: и глядеть нечего.
- Нет, ты погляди.
Хи-итрая: подвела Халдея к трубе не с того конца, не с смотрячего, а с другого, ну, где стекла-то маленькие.