Через три дня бравый полковник состоял уже на службе на Путиловском заводе. Ему дана была должность, требовавшая от исполнителя честности, прежде всего честности, главным образом честности.
Я сам был растроган.
Чем журналист может выразить свою глубокую, сердечную признательность?
Если у него есть книга, - он посылает свою книгу с соответствующею надписью. Книга, это - визитная карточка его души.
Через несколько дней, когда я после работы выходил от себя, швейцар сказал мне:
- Тут у вас были несколько человек. Я, как вы приказали, никого не пустил: "заняты".
Среди карточек была: Владимир Иванович Ковалевский.
- И этому господину сказал, что занят?
- Так точно. "Заняты, не приказано принимать".
Ну, уж министром-то выходил я! Я был сконфужен и на следующее утро, в половине десятого, летел к В. И. Ковалевскому.
- Их высокопревосходительство никого не приказали принимать! - величественно объявил мне министерский курьер. - Их высокопревосходительство сейчас едут на похороны князя Имеретинского.
- В таком случае передайте карточку.
Едва успел я выйти из подъезда, как меня догнал запыхавшийся курьер:
- Их высокопревосходительство вас просят к себе!
Владимир Иванович, простой, милый и обаятельный, дружески улыбаясь, встретил меня в дверях гостиной:
- Я не хотел видеть только вашу визитную карточку. А приезжать ко мне в другой раз, - вы человек занятой. Вы человек занятой, я человек занятой, но у меня есть четверть часа, сядем и поболтаем.
Я представился, начал благодарить. Но В. И. перебил меня.
- Это я должен вас благодарить. Вы своей статьёй дали мне возможность сделать хорошее дело. Я ещё в долгу у вас. Это уже второй случай. Помните, вы месяца два тому назад писали о служащем, пострадавшем при аккерманском взрыве.
В Аккермане произошёл взрыв казённого склада спирта. Несколько человек было убито. Много ранено. Среди них наиболее тяжко подвальный. У него треснул череп, ему придавило грудь, у него было сломано несколько рёбер. Ему в трёх местах переломило руку. Он потерял ногу.
И он же оказался "во всём виновным".
Никто, конечно, не ждал, что он выживет. И когда производилось расследование, виновным во всём оказались не живые невредимые заведующие складом, а "всё равно долженствующий умереть подвальный".
- Умрёт, - что ж ему будет?
Каким-то чудом он выжил. Калека, никуда не годный, он обратился с требованием, чтоб обеспечили его участь.
- А то в суд подам!
- Вы в суд? А мы вас под суд. Обеспеченье участи! Благодарите ещё Бога, что вас не сажаем на скамью подсудимых!
Тщетно обойдя всё, - и в консистории, наверное, был, - несчастный подвальный прибег к "силе печатного слова".
- Спасите, защитите, помогите.
Я написал статью и сам изумился чуду.
Прямо чудо.
Через неделю я получил от подвального телеграмму:
"Деньги мне выданы. Под суд не отдадут".
- Так это были вы, Владимир Иванович?!
- Я прочёл вашу статью и телеграфировал распоряжение глупостей не делать. Под какой там суд отдавать? Потерпевшего! Просто, - выдать деньги, которые он совершенно законно спрашивает.
И Владимир Иванович добавил:
- Да, печать может быть большой силой.
- Могла бы! - поправил я.
- Может! - настойчиво повторил он. - Вы знаете, я недавно злоупотребил вашим именем. Простите меня. Такое дело вышло. Тут в одном постороннем нашему ведомстве служащий заболел психическим расстройством. Что тут делать? Разумеется, обеспечить семью бедняги, - и только. Но там какие-то формальные причины. Словом, - невозможно. Я, знаете, и постращал главу ведомства..
Он назвал одно очень высокопоставленное лицо:
- Смотрите, в печать попадёте! Я уж слышал, что там знают. Выдали и обеспечили!
Владимир Иванович рассмеялся.
- Да, но только позвольте мне внести одну поправку, Владимир Иванович. Лицо, о котором вы говорите, между прочим, известно тем, что никогда не обращалось с жалобами на печать. Когда даже на него нападали, и нападали сильно. Есть два способа обращать внимание "на то, что пишется" в газетах. Один - проверить, обсудить и, если указание верно, им воспользоваться. Другой способ - сказать: "пусть не говорят о моём ведомстве". Да, не говорят, - и говорить не будут. Какой из этих способов у нас общеупотребительнее, предоставляю судить вам самим, Владимир Иванович.
Он улыбнулся:
- Да, это так. А всё-таки сильно обращают внимание на то, что пишется в газетах.
- Да, но в силу причины, о которой я сейчас сказал, толку-то не получается ни для дела ни для нас. О нас-то уж даже и говорить нечего. Нам одни неприятности! Наиболее свободны мы по отношению к ведомству земледелия. Там мы почти свободны. Да ещё финансовое ведомство меньше других протестует, когда мы говорим о делах, подлежащих его компетенции. По крайней мере, у нас установился такой взгляд.
- Мы делаем большое дело, - отвечал Владимир Иванович, - и нам нужны сведения, советы, указания. У нас слишком большое дело! - и он заговорил с живостью. - На нас нападают, что мы всё забираем в свои руки. Говорят: "все мы теперь под Министерством Финансов ходим". Это естественно. Мы много берём у народа. Мы берём налоги, прямые, косвенные. Если осталась у народа экономия - один пропивает её на водке. На казённой водке. Другой, бережливый, копит и несёт в сберегательную кассу. В нашу кассу. Всякий избыток, - всё поступает к нам. Мы всё берём, - мы же должны и давать. Давать, чтобы он мог нам платить, чтоб ему было из чего. Это наша обязанность. Нам и приходится брать в свои руки дела, которые подлежат компетенции других ведомств. Неизбежно приходится. Чтоб поднять платёжные средства страны, её благосостояние, - прежде всего нужно просвещение. Какие школы - всё равно. Но школы, школы. Это - главнее всего. Вот мы и взяли в свои руки профессиональное образование. Покрывайте Россию сетью школ. Наше ведомство - "молодое", недавно реформированное. У нас меньше рутины, канцелярщины, чем в других ведомствах. Обратитесь в народное просвещение: дозвольте открыть школу, реальное училище? Пойдёт, по принятому обычаю, бесконечная переписка: вызывается ли потребностями данной местности да собирание по этому поводу материалов, да то, да сё. По нашему мнению, школа нигде лишней быть не может. Везде - нужда. Прибавьте к вашему реальному училищу, - ну, столярные классы. "Профессиональная школа!" Подлежит компетенции Министерства Финансов. Завтра же разрешение - открывайте! И с тех пор, как это стало легко, сколько кинулось: "Мы желаем! Мы желаем открыть школу, училище!"
Владимир Иванович говорил с увлечением:
- Вся Россия, таким образом, покроется сетью школ! Как они будут называться, это всё - равно. Но это школы. Школы! Главное!
Это было моё первое и последнее свидание с Владимиром Ивановичем.
Я всегда смотрел на сановников, как надо смотреть на великолепного королевского бенгальского тигра.
Любуйся, но не ласкай.
Эпиграфом ко всей моей скромной журнальной деятельности всегда было:
"Минуй нас пуще всех печалей
И барский гнев и барская любовь"...
Я слуга общества и больше ничей.
Я никогда не надеялся напечатать этот "панегирик", потому что никогда не думал, чтоб я, журналист, "пережил" товарища министра финансов В. И. Ковалевского.
Теперь я прошу вас, г. редактор, напечатать этот маленький очерк.
В. И. Ковалевский вышел в отставку. Его место занял В. И. Тимирязев.
Ещё старик Марий сказал:
- Восходящее светило всегда имеет больше поклонников, чем заходящее.
Всех вступающих сановников приветствуют. И позвольте среди ликующих возгласов в честь вступающего раздаться моему тихому голосу в честь уходящего.
Дайте место этим "крокам", этому штриховому наброску портрета В. И. Ковалевского.
Сделать этот набросок портрета заставляет меня не только благодарность, но и сама справедливость.
Г. Г. Солодовников
Над владетелем пассажа
Разразился страшный гром:
Этот миленький папаша
Очутился под судом.
Хоть улики были ясны,
Но твердил сей муж прекрасный:
"Не моя в том вина!
Наша жизнь, вся сполна,
Нам судьбой суждена!"
Так пел лет 20 тому назад в роли Ламбертуччио, в московском "Эрмитаже", у Лентовского, весёлый и остроумный Родон.
"Боккачио" из-за этого шёл чуть не каждый день.
Москва валом валила в театр:
- Гаврилу Гаврилова под орех разделывают!
- Щепки летят! Одно слово!
Все были в восторге.
И когда Родон кончал, публика аплодировала, стучала палками, орала:
- Браво!.. Бис!.. Бис!..
Куплет про "папашу" повторялся три-четыре раза.
Г. Г. Солодовников тогда только что прогремел на всю Россию всех возмутившим делом с г-жой Куколевской.
Он прожил с г-жой Куколевской много лет, имел от неё кучу детей, - затем её бросил.
Г-жа Куколевская предъявила иск, требуя на содержание детей.
Солодовников отстаивал законное право бросать женщину, с которой жил, необыкновенно мелочно и гадко.
Он представил на суд все счета, по которым платил за неё, перечень подарков, которые ей дарил, и доказывал, что она ему и так дорого стоила.
Его адвокатом был знаменитый Лохвицкий. Человек большого ума, таланта и цинизма.
В своей речи он спрашивал:
- Раз г-жа Куколевская жила в незаконном сожительстве, - какие же у неё доказательства, что дети от Солодовникова?
Эта речь, этот процесс легли несмываемым пятном на знаменитого адвоката.
А за Г. Г. Солодовниковым, с лёгкой руки В. И. Родона, так на всю жизнь и утвердилась кличка "папаши".
Это было одно из тех тяжких преступлений против истинной общественной нравственности, которые никогда не забываются.
Этого человека, за гробом которого ехали пустые кареты, знала вся Москва, и вся Москва терпеть не могла.
Когда заходила речь о "папаше", наперерыв рассказывали только анекдоты.
И анекдоты, - один другого обиднее и хуже.
Купеческая Москва любит восхищаться делячеством и способна приходить в восторг от очень уж ловкого фортеля, даже если от него и не совсем хорошо пахнет:
- Всё-таки молодчина!
По купечеству многое прощается.
Г. Г. Содовников был ловкий делец, но даже и это в нём не вызывало ни у кого восторга.
Уж слишком много лукавства было в его делячестве.
- Знаете, как "папаша" пассаж-то свой знаменитый выстроил? История! Заходит это Гаврил Гаврилыч в контору к Волкова сыновьям. А там разговор. Так, известно, языки чешут. "Так и так, думаем дом насупротив, на уголку купить. Да в цене маленько не сходимся. Мы даём 250 тысяч, а владелец хочет 275. В этом и разговор". Хорошо-с. Проходит неделя. Волкова сыновья решают дом за 275 тысяч купить. Едут к владельцу. "Ваше счастье. Получайте!" - "Извините, - говорит, - не могу. Дом уж продан!" - "Как продан? Кому продан?" - "Гаврил Гаврилыч Солодовников за 275 тысяч приехали и купили." - "Когда купил?" - "Ровно неделю тому назад!" Это он прямо из конторы!
- Ух! Лукав!
- Нет-с, как он пассаж свой в ход пустил! Вот штука! Построил пассаж, - помещения прямо за грош сдаёт. "Мне больших денег не надо. Был бы маленький доходец". Торговцы и накинулись. Магазины устроили, - великолепие. Публика стеной валит. А Гаврил Гаврилыч по пассажику разгуливает и замечает: к кому сколько публики. А как пришёл срок контрактам, он и говорит: "Ну-с, публику к месту приучили, - очень вам признателен. Теперь по этому случаю, - вы, вместо 2 тысяч, будете платить шесть. А вы вместо трёх и все десять". Попались, голубчики, в ловушку. Он их и облупливает. Стонут!
- Он уж охулки на руку не положит!
- Шкуру с кого хошь спустит!
И вдруг, - на изумленье всей Москве, - Г. Г. Солодовников был произведён в действительные статские советники за пожертвования на добрые дела.
- Ну, дожили до генералов! Солодовников - ваше превосходительство!
- Хе-хе-с! Стало быть, время такое пришло! Солодовников - "генерал от доброго сердца!"
- Гаврил Гаврилыч "генерал от щедрости"!
И Москву утешало одно:
- С большой ему неприятностью это генеральство пришлось!
В Москве строили клиники.
Купцы и купчихи охотно жертвовали сотни тысяч.
- На клинику по нервным болезням? Ах, я с удовольствием на нервные болезни!
- Хирургическая? И на хирургическую дадим.
Но на клинику по венерическим болезням не соглашался дать никто.
- Клиника по венерическим болезням имени такого-то, - или особенно такой-то!
Ужасно приятно звучит! Купцы ни за что:
- Вся Москва зубы проскалит!
В Москве это всегда звучало страшной угрозой.
- Проходу не дадут. "Ты чего ж это так особливо венерическим-то сочувствуешь?"
Никто не хотел жертвовать на "неприличную" клинику:
- Срам!
Гаврила Гаврилыч в то время усиленно домогался генеральства.
Ему и предложили:
- Вот вам случай сделать доброе дело!
Делать нечего! Пошёл Солодовников на дело, от которого отворачивались все.
Москва "проскалила зубы" и принялась рассказывать анекдоты про "его превосходительство"
- Хлебом его не корми, только "превосходительством" назови!
Заключая контракт с нанимателем магазина, он читал договор, бормоча про себя:
- Тысяча восемьсот такого-то года, такого-то месяца, числа, мы, нижеподписавшиеся, купец такой-то, с одной стороны, и…
Тут он поднимал голос и отчеканивал громко, ясно, отчётливо:
- …действительный статский советник Гавриил Гавриилович Солодовников, - с другой…
Дальше опять он бормотал как пономарь:
- …В следующем: Первое: я купец такой-то… Второе: я купец такой-то… Третье… Четвёртое: я…
Он снова поднимал голос и читал громко и с расстановкой:
- Действительный статский советник Гавриил Гавриилович Солодовников…
Он был смешон, жалок и противен Москве, - этот выкрашенный в ярко-чёрную краску старик, ездивший на паре тощих, худых одров.
Москва ненавидела его, и он боялся людей: никогда не ходил по улице пешком.
Про его скупость, про бедность, в которой он жил, рассказывали чудеса, жалкие и забавные.
Это был Плюшкин, - старик, сидевший в грязном халате, в убогой комнате, среди старой, драной мебели, из которой торчали пружины.
А денежное могущество, настоящее могущество, благодаря которому он держал людей в железном кулаке, окружало Плюшкина мрачным, почти трагическим ореолом.
От него веяло уже не Плюшкиным а скупым рыцарем.
Вот вам современный скупой рыцарь.
На него работают не какая-то там вдова и ночной разбойник с большой дороги.
Его состояние не в глупых круглых дублонах, которые блестят, не светят и не греют в подвалах, в верных сундуках. Его состояние в "вечно живых" акциях.
- Акция-с! Я на сундуке сижу-с, а подо мной там акция живёт - и безмолвно работает-с! Живёт-с, шельмочка! Как картофель в погребе прорастает-с! Мёртвая, кажется-с, вчетверо сложена, лежит, притаилась, словно змея-с, что в клубок свернулась и замерла. А в ней жизнь переливается. Живая-с! Даже жутко… Тронуть их-с, а там где-то люди запищали. Пуповина этакая, человеческая. Оторвёшь, и истекут кровью-с!.. А ведь с виду-то? Так бумажка… Лежит, а на ней купон растёт. И невидимо зреет-с! Наливается. Как клопик-с! Налился, созрел, - сейчас его ножничками чик-с. А в это время другой шельмец купон уж наливаться начал! В другой купон жизнь перешла. Как гидра-с! Хе-хе! Ей одну башку срежешь, а у неё другая вырастает! И этак без конца-с! Там люди бьются, работают, в огне пекутся, на стуже стынут, мыслями широкими задаются, вверх лезут, срываются и падают и вдребезги расшибаются. И всё на меня-с работает! Всё! Работайте, миленькие! Контракт на вас имею. На всё, что вы сработаете, контракт имею. Акция!
Современный скупой рыцарь со своим "портфелем верным" похож на хозяина кукольного театра. Он держит в своих руках пучок ниток, на которых висят марионетки. Дёрнет, - и заплясали, как он хочет.
Вот вам современная "сцена в подвале".
Представьте себе такую фантастическую картину.
В убогой, грязной комнате, на продранных стульях, вокруг большого стола сидят десять бедно одетых барышень и, полуголодные, перебирают миллионы.
На столе - кипы "живых" бумаг.
Тишина, только щёлкают, щёлкают без умолку ножницы. И мимо рук этих голодных сыплются, сыплются, сыплются деньги.
Старик в грязном засаленном халате сидит и зорко смотрит за миллионами и за нищими.
Солодовников мог думать в эти минуты:
- Я царствую! Какая волшебная радуга! Жёлтые, красные, голубые купоны. Вот этот - ярославский! Директор там хлопочет! Я знаю, в замыслах широк он. Зарвался, кажется? Да ничего! Он извернётся! Связи есть! И мне купон мой оправдает. Работай, брат, работай! Как угорь в камнях вьётся, вейся! Работа вся твоя, мечты и связи, - всё-всё купоном станет! А вот купон казанский! Рязанским прежде был! Я помню, как правленье избирали, - ко мне пришли: "Нельзя ли на прокат нам акций. Для выборов"! Я знаю судьбу людей, - каких людей! Орлов! - держу в своих руках. Тряхнуть мне стоит, - посыплются! Да мне-то что! "Возьмите!" Десятков несколько тысченок за прокат мне принесли! Пусть воздухом бумажки верные подышат. "Возьмите на денёк". Я царствую! Какая радуга волшебная кругом! И скольких человеческих хлопот, трудов, усилий, жизней, - купон! - ты легковесный представитель!
И вот после долгих лет могущества и боязни богатства и лишений, мелкого честолюбия и наживательства, пришла смерть.
Среди запаха лекарств в комнате повеяло запахом разрытой могилы.
Его превосходительство, накрашенный старик, послал за нотариусом.
Настала минута большой общественной опасности.
Человек, у которого 48 миллионов, представляет собою уже общественную опасность.
Это нечто в роде порохового погреба среди жилых домов.
И когда умирает такой человек, это - всё равно, что в пороховом погребе поставили без подсвечника горящую свечку.
Сейчас огарок догорит, и какая катастрофа произойдёт!
48 миллионов. Какую массу тьмы можно распространить, какую массу света! Сколько счастья можно разлить на тысячи людей, - или, оставив всё одному-двум, - поставить людям одну-две новые кровесосные банки.
Момент был торжественный и в общественном смысле страшный.
Смерть стояла около и дышала могилой в лицо.
…Любезному сыну моему - 300 тысяч. Другому… ну, этому будет и ста… Брату… С ним я в ссоре… Брату ничего… Имущество ликвидировать. Продать всё, да не сразу! А так лет в десять, в пятнадцать. А то продешевишь. На биржу нельзя выбрасывать такую уйму акций. Упадут…
Это говорил его превосходительство Гаврила Гаврилыч, которого знала вся Москва, делец, который уже умирал.
А теперь заговорила бессмертная душа, которая не умирает даже тогда, когда человек живёт и, казалось бы, совсем погряз в мелочах жизни.
- 36 моих миллионов разделить на три равные части и отдать на нужды народа.