Дошли до ража.
А мимо проходила кошка.
- У-у, проклятущая! - сказал один, потому что был взволнован, и запалил в неё камнем.
- В бок! И в кошку-то попасть не умеешь как следует!
И запалил сам:
- В ногу!
На том спор и кончился.
Высокие вопросы остались неразрешёнными, а ни в чём неповинная кошка оказалась с переломленной ногой.
Этим часто кончаются русские споры о возвышенных предметах.
Изругавши фельетонистами, спорящие разошлись.
Доктор Приклонский с полуотрубленной головой.
Г. Ермилов с недоумевающим видом:
- Думал другому усечь голову, - самому усекли!
Казнь кончилась.
Я сидел во время неё в уголке, и одна фраза не шла у меня из головы.
Первая фраза, с которой обращается к Фаусту Мефистофель:
- К чему весь шум?
На свете всегда были Вагнеры и всегда были Фаусты.
Спокойные и безмятежные Вагнеры и вечные мученики Фаусты.
Вагнеры, довольные собой, своей наукой и судьбой. И беспокойные Фаусты, вечно недовольные, вечно стремящиеся, вечно мучащиеся, вечно живущие между надеждой и отчаянием.
И Мефистофель, дух сомненья, "частицы силы той, которая, стремясь ко злу, творит одно добро", - этот демон с глазами, впалыми и пронизывающими, с исстрадавшимся лицом, с отравленной и отравляющей улыбкой на тонких губах, - является только Фаусту.
У Вагнера Мефистофель удавился бы с тоски.
У Вагнера Мефистофелю делать нечего.
Вагнер говорит:
- Я знаю, что на свете есть болезни. Но на свете есть и "Обиходная рецептура". Всё устроено премудро. Есть страдание, но есть и книги. Я верю в салициловый натр. А другая моя вера - хинин. Когда я приезжаю к больному и вижу симптомы лихорадочного состояния, я даю ему хинина или салицилового натра.
И если Мефистофель посмеет что-нибудь сказать, - Вагнер вынет "карманную книжку для врачей", где в этих случаях показан салициловый натр.
- А достаточно ли ты знаешь? - шепчет Мефистофель
Фауст ищет ответа в собственном сердце, Вагнер в кармане.
Фауст в ужасе хватается за голову:
- Я видел только пятнадцать больных! Это называется учиться?!
Вагнер спокойно развёртывает диплом:
- Вот. Как же не имею права лечить? Посещал клиники исправно, соответственно указаниям профессора. Есть экзамены. Есть государственная комиссия. Если уж государственная комиссия сказала: "можешь лечить!" - как же я не имею права лечить?
И рот сомнению заклеивается казённой печатью. Чтоб не шептало.
У Фауста есть Маргарита.
Это та девочка, о которой рассказывает Вересаев.
Она задыхалась в дифтерите, он сделал ей операцию, - освободил дыхание, и девочка, улыбаясь, прошептала ему счастливым детским голоском:
- Спасибо!
Он не мог заснуть.
Он всё видел перед собой ребёнка, и ему звучал милый детский голосок:
- Спасибо!
Этот чистый, как Гретхен, образ греет его душу.
Но неудачные операции…
Сомнения тысячами набегают на его душу.
И Мефистофель, пользуясь минутой, шепчет:
- А не кажется ли тебе, что медицина идёт по трупам? И учится на живых и страдающих людях?
И меркнет греющий душу своей улыбкой милый образ девочки, которая спасена от задушения. Бледностью покрывается её лицо. Ужас и слёзы в светившихся радостью глазах.
- А сколько детей погибло, - шепчет с ужасом её голос, - прежде чем выучились на них делать операции, в которой меня спасли?
И Фауст в ужасе, отчаянии.
- Да! Да! Это шествие по трупам!
Тогда как Вагнер спокойно сказал бы маленькой девочке:
- То, что ты говоришь, моё дитя, очень глупо. И без операции те дети всё равно бы померли. Почему же не сделать операции?
- Давай, Фауст, пересчитаем твои ошибки! - говорит Мефистофель в бессонную ночь.
И пред Фаустом появляется страшный призрак.
Призрак профессора Коломнина, который приговорил себя к смерти, потому что его ошибка стоила жизни другому человеку.
Фауст в ужасе ночью бежит к Вагнеру:
- Проснитесь! Проснитесь! Неужели вы можете спать всегда спокойно? Мне мерещатся страшные призраки! Я видел Коломнина!
- А! Помню этот неприятный анекдот! Врач не пережил больного. Он поступил неправильно. Ему следовало написать о случае в журнале. Конечно, в специальном!
- Вагнер! Вагнер! Я схожу с ума от ужаса! Вагнер, ведь я верю в нашу науку! В её будущее! Но будущее! Будущее! А сейчас, при теперешнем состоянии науки, не приносим ли массу вреда там, куда нас призывают на помощь? Какое право…
- Читайте же чаще ваш диплом, доктор Фауст. Это помогает. Напишите, пожалуй, о ваших кошмарах в медицинском журнале, - будет интересная статья. А главное, кладите ночью под подушку "карманную книжку для врачей". Это отгоняет бесов сомнения. Ну, примите, пожалуй, kali bromati, чтоб окончательно быть правым перед фармакопеей!
Фаусты спят плохо. Вагнеры спят всегда отлично, потому что у них есть диплом на право спать спокойно.
И они знают, что лучшее средство против Мефистофеля - бромистый калий.
Но в эти мучительные ночи, в которые не спят Фаусты, - и двигается человечество вперёд и вперёд по пути умственного и нравственного совершенствования.
В эти бессонные ночи, полные сомнений, и завоёвано всё-всё: успехи правды, знания, морали.
Мир движется ночью, бессонною ночью, полный грёз о будущем, кошмаров настоящего.
И, право, ужасно жаль этих бедных Вагнеров, которых казнят, когда они жалуются, что Фаусты мешают спать своим бредом.
Казнят безжалостно, казнят ужасно.
Говорят: Вересаев подвергся нападкам. Неправда!
Нападкам, общественной казни подвергаются те, кто нападает на Вересаева.
По 16 человек выходят один за другим и казнят, казнят такого человека без конца.
А общество требует:
- Ещё! Ещё! Ещё!
За что?
Где справедливость?
Вы казните Вагнера за то, что он не Фауст?
Эта казнь милого, аккуратного, добросовестного Вагнера только за то, что он не Фауст, производила бы совсем тяжкое впечатление, если бы не её гомерические размеры.
На одного Вагнера 16 Фаустов.
16 Фаустов, которые говорят, что, прочитав эти "Записки доктора Фауста", они узнали того же Мефистофеля, который приходил и к ним.
Остаётся благодарить Небо, что так много Фауста в душе русского врача, и так слабо откликается в ней голос Вагнера.
Репортёр
Я никогда в жизни не видал такой визитной карточки.
- "Икс Игрек Зет. Репортёр газеты такой-то"
Всегда:
"Корреспондент газеты такой-то".
"Хроникёр газеты такой-то".
Иногда даже:
"Интервьюер".
В крайнем случае, просто:
"Сотрудник".
И никогда:
- Репортёр.
Я даже не знаю, существует ли в русском разговорном языке слово "репортёр". Есть слово "репортёришка".
Чаще всего с прибавлением слова "всякий".
- Всякий репортёришка, - и туда же смеет писать!
Это слово ругательное, и рассерженный обыватель если хочет выругать обидевшего его журналиста, делает презрительную гримасу и говорит:
- Репортёришка!
Не мудрено, что и сами гг. репортёры стараются избегать своего звания:
- Вы уж напишите пожалуйста в редакционном удостоверении "корреспондент", а не "репортёр".
- Почему же?
- "Репортёр" - это очень плохо звучит.
Если вы видите в афише новой пьесы в числе действующих лиц репортёра, - заранее можете быть уверены, что это непременно шантажист, мошенник, человек, готовый за грош "на всё".
Какой драматический "лев" не лягнул своим копытом "репортёра?"
Если вы встречаете репортёра в повести, романе, рассказе, - можете быть спокойны, что это лицо в лучшем случае только комическое, в худшем - самое презренное.
Он залезает под стол, чтоб подслушать чужие разговоры и берёт пять рублей, чтоб не разглашать семейных тайн.
Какой из "орлов", державших в своём копыте когда-либо перо беллетриста, не "живописал" так беднягу репортёра?
"Репортёр", это - слово, мало отличающееся, по общему мнению, от слова "клеветник".
И всякий по этому случаю считает возможным и удобным клеветать на репортёра.
Раз человек клеветник, отчего же на него не клеветать?
Откуда, однако, взялась эта клевета, ставшая "общим мнением?"
Несомненно, это "общее мнение" имеет свою историческую подкладку.
Старые газетные работники помнят ещё именно таких "репортёров", каких до сих пор выводят гг. драматурги и описывают гг. беллетристы.
Грязных, нечёсаных, немытых, которых даже в редакциях не пускали дальше передней.
Они подслушивали разговоры, сидя под столом, потому что их никуда не пускали, и их никуда нельзя было пустить.
Это был безграмотный народ, писавший "ещё" с четырьмя ошибками и которых мазали за их "художества" горчицей.
Хорошенькие времена! Одинаково хороши были все: и те, кто доводил себя до мазанья горчицей, да и те, кто находил в этом удовольствие и "нравственное удовлетворение".
Но кто и теперь не говорит при виде идущего репортёра:
- Вон репортёришка бежит!
И кому какое дело, что он бежит в сущности по общественному делу!
Процессом "Владимира" интересовалась вся Россия.
Изо всех рефератов, печатавшихся в одесских газетах, лучшим был реферат покойного В. О. Клепацкого.
Этот реферат почти дословно перепечатывался чуть не всеми русскими газетами.
По крайней мере, большинством.
Когда драматург пишет пьесу, - он получает гонорар со всякого театра, где она ставится.
Если бы у нас относились с большим уважением к собственности, и перепечатки чужих произведений оплачивалась бы точно так же, как оплачивается постановка драматических произведений на сцене, - В. О. Клепацкий получил бы за свой труд, прекрасный, добросовестный, обративший на себя внимание всей русской печати, - тысячи.
А он работал на всю русскую печать, получая только свой обычный, скромный гонорар из редакции своей газеты.
Ежедневно сведения, добываемые репортёрами, перепечатываются десятками, иногда сотнями газет.
Если бы репортёры получили вознаграждение от всех газет, которые пользуются их трудом, - вид "бегающего репортёришки" прошёл бы в область преданий.
Пусть это вознаграждение со стороны каждой газеты было бы очень мало, - пропорционально достаткам каждой газеты, - в общем это составило бы солидную сумму и подняло бы благосостояние этих бедняг, получающих гроши за сведения, интересующие всю Россию.
Если хотите составить себе понятие об отношении, которое составляет интерес, возбуждаемый часто репортёрскими заметками, и гонораром, который получают авторы за эти сообщения, - я сообщу вам факт из собственной практики.
Лет 15 тому назад, когда я был репортёром, мне удалось добыть одно сведение, очень сенсационное, которое я, со свойственной репортёрам краткостью, изложил в 7 строках.
Эти семь строк обошли решительно все русские газеты.
Так как сведение, сообщённое в них имело большой общественный интерес, то оно вызвало ряд фельетонов, передовых статей во всех больших столичных газетах.
Возникла даже полемика.
А я мог внимать всему поднятому мною шуму, пересчитывая 21 (двадцать одну) копейку, полученную мною за мои 7 строк!
В особенности, стоя близко к газетному делу, становится обидно и больно: как мало и материального и нравственного вознаграждения получают эти люди за свой честный, за свой добросовестный, часто талантливый, всегда нелёгкий труд.
Эти люди, составляющие фундамент газетного дела.
Рассуждения, обобщения фельетонистов и передовиков, это - всё соус, в котором подаются факты.
Но самое ценное, самое существенное, - факты, это ведь принадлежит репортёрам.
И что же за это?
Что - этим безвестным, безымённым труженикам?
Когда умирают люди, подписывающие свои статьи, - публика хоть несколько дней поскучает, не видя в газетах привычной подписи.
Когда умирает репортёр, это проходит незаметно.
Его строк больше нет, но вместо них есть другие строки, такие же безымянные.
И эти серые строки смыкаются над его памятью, как смыкаются волны над головой утонувшего человека.
И неизвестно, - был ли здесь когда-нибудь человек!
Но пусть так!
Газета, живущая всего один день, очень плохой путь к бессмертию.
Об этом труженике очень мало думают.
Пусть и это будет так!
Ведь покупая в ювелирном магазине брошь, вы не думаете о тех, кто добывает это золото.
А не будь их, не было бы и великолепной броши.
Репортёры получают такие гроши сравнительно с интересом, который часто возбуждают их заметки, и той пользой, которую эти скромные заметки приносят.
Но пусть и это будет так!
Справедливость - очень редкая птица.
Но за что же это обидное, это незаслуженное отношение к самой профессии, не менее честной, чем все другие профессии, и более полезной, чем многие другие.
Почему репортёру неловко сказать:
- Я репортёр!
И ловко сказать доктору, что он доктор, адвокату, что он адвокат, директору банка, что он директор банка.
"Во всякой реке есть всякая рыба: и дурная и хорошая".
За что же это обидное обобщение распространяется именно на репортёров?
Почему им приходится быть тем колодцем, из которого все пьют, и в который чаще всего плюют.
Репортёры, которые были когда-то, и о которых я говорил, умерли как люди и вымерли как тип.
Представлять себе теперешних репортёров в виде тех "типов", которые по трафарету рисуют гг. драматурги и беллетристы, это - всё равно, что представлять себе артистов Малого театра или театра г. Соловцова в виде Аркашек, которых перевозят из города в город, завернувши в ковёр.
Всё изменилось.
Среди репортёров нет более людей, пишущих "ещё" с четырьмя ошибками.
Им не нужно залезать под столы, чтоб подслушивать, что происходит в заседаниях, - они желанные гости во всяком учреждении, не боящемся света.
К ним лично относятся, как относились, например, к покойному В. О. Клепацкому, - с таким же точно почтением, как и ко всякому честному человеку, занимающемуся полезным общественным делом.
И только одно, - они всё ещё не решаются, не могут решиться сказать громко и открыто, с гордостью и достоинством:
- Я репортёр!
"Пустяк!" скажете вы.
Посмотрел бы я, что сказали бы вы, если б вам неловко было назвать ту профессию честную, которою вы занимаетесь!
Вчера хоронили моего дорогого товарища В. О. Клепацкого, и это горькое чувство обиды шевелилось в моей душе; его не могли сгладить даже всеобщие сожаления, которые окружали безвременную могилу этого честного уважаемого газетного труженика.
Мне думалось:
- Да! Ты служил великому делу - гласности. Ты был "только репортёр", но ты помогал суду быть "гласным" судом, передавая отчёты об его заседаниях в газете. Ты помогал дать нравственное удовлетворение правым и обиженным, доводя до всеобщего сведения судебные приговоры. Да! Ты пользовался заслуженным уважением, как человек. Но почему-то ты, честный слуга честного дела, не мог с гордостью назвать своей профессии: "Я репортёр"!
Как скоро умирают люди, и как долго живут предрассудки…
В. И. Ковалевский
(Воспоминание журналиста)
Года три тому назад ко мне в Петербурге обратился полковник Н.
- Помогите силою печатного слова!
"Печатное слово" у россиянина, это - уже последнее прибежище. Самое последнее.
Человек уж, значит, везде был и нигде ничего не добился. В консисторию, в пробирную палатку раньше человек забежит.
- Может, там что выйдет!
Всё-таки казённое место.
И, когда нигде ничего, тогда бежит в "Запорожскую Сечь":
- Помогите хоть вы, вольные люди!
Полковник Н. служил в пограничной страже и был исключён со службы, по военному суду, за подлог.
Полковнику Н., женатому и бездетному, подкинули ребёнка.
Тысячи людей отправили бы этого ребёнка в воспитательный дом. Полковник Н. принял его на воспитание.
Мальчика усыновили, и он вырос "законным" сыном, не зная тайны своего рождения.
Больше всего боялись, чтобы он не узнал этой "тайны".
Приказывая писарю написать формуляр, полковник Н. велел вписать:
- При нём сын. Зовут так-то.
И не поставил слова "усыновлённый".
В этом и заключался весь подлог.
Полковник Н. остался без службы, без средств, нищим и опозоренным:
- За подлог осуждён!
Он обегал весь Петербург и, наконец, в отчаяньи прибег к "силе печатного слова".
- Хотел в Неву, но решил раньше к вам! - откровенно объяснил он.
- Merci.
Я написал статью, которая "имела успех". Она вызвала шум, статьи в печати, массу писем.
Одни ужасались.
Другие просили:
- Пожмите от нас крепко-крепко руку полковнику Н. Такие-то, такие-то, такие-то.
Третьи писали, что, читая, глазам не верят:
- Какой же тут подлог? Доброе дело, а не подлог.
Среди этих писем было одно:
"Глубокоуважаемый В. М. Я прочёл вашу статью и, чем могу, хотел бы быть полезен полковнику Н. Попросите его зайти ко мне как-нибудь на днях. Я бываю свободен до 10 часов утра. Пусть предупредит меня письменно, в какой день ему удобнее, - я буду его ждать. Адрес мой: Фонтанка, дом № такой-то. Примите и проч. В. Ковалевский".
Какой Ковалевский? Все знают, что есть товарищ министра финансов Владимир Иванович Ковалевский.
Но для товарища министра что-то уж очень "просто". Товарищи министров, ведь это не товарищи журналистов. Как будто так и не пишут.
Должно быть, "так Ковалевский", какой-нибудь Ковалевский, однофамилец.
Я спросил у приятеля, знакомого с В. И. Ковалевским:
- Чей это почерк?
- Как чей? Владимира Ивановича Ковалевского, товарища министра финансов.
Полковник Н. не хотел верить.
- Как? Сам товарищ министра… Меня, которого отовсюду выгнали… сам товарищ министра…
Я дал ему рекомендательное письмо:
"Глубокоуважаемый Владимир Иванович! От всей души благодарю вас за добрую отзывчивость к моей статье. Не решаюсь заехать поблагодарить вас лично, боясь отнять у вас время. Позвольте представить вам полковника Н., о котором я писал".
На следующий день полковник Н. влетел в мой кабинет. Сначала обнял меня, потом упал в кресло и зарыдал.
- Боже мой… Я человек…
- Что с вами, полковник?.. Что вы плачете? Что он с вами сделал?
У полковника понять что-нибудь было трудно:
- Я человек… Какой он человек… Я человек… Он человек…
И, немножко успокоившись, он рассказал связнее:
- Если б вы знали, как он меня принял… Меня… Куда ни обращусь, - "ничего не можем сделать. Вы за подлог?.." Как внимательно выслушал, с каким участием расспрашивал… Теперь я спасён… Теперь мы не умрём с голода.