Так каторжники, как ни на есть, но накормленные, - как ни на есть, но одетые, - какой ни на есть, но имеющие кров, - с завистью слушают рассказы старого бродяги о тайге, о том, как там бродяжат.
Там с голоду пухнут, там, весь в ранах, весь в ссадинах лезь, лезь, без конца лезь сквозь густую, колючую чащу, - там всего дрожи: и зверь задерёт и свой брат, умирающий от голода бродяга, камнем в голову влепит, чтобы хоть человеческого, да мясца поесть.
Но там воля.
И как никак, а всё-таки сытые люди с завистью слушают о голодном.
Горький - властитель дум. Спорить нечего. Но почему?
Скажите, не являлась ли у вас в голове такая мысль? Безумная, но с которой и бороться безумно трудно.
Вот вы сидите между почтенными людьми, которых вы уважаете, и которые вас уважают. Они знают, что вы им скажете: что-нибудь почтенное. Вы знаете, что они вам ответят: тоже что-нибудь очень почтенное.
И вдруг у вас в голове просыпается мысль, а в сердце просыпается безумное желание.
Встать, да им и сказать… Но что сказать! Но как сказать!
Не кучу этих условностей, которыми люди обмениваются друг с другом.
А нарезать им правды, правды, правды. Наговорить того, чего не должно, не следует, не позволительно говорить.
Сказать вслух то, что на душе, - но что никогда не высказывается.
Сказать всё. Плюнуть и уйти.
Куда уйти? Всё равно куда. Только совсем.
Ведь жизнь, - во всяком кругу, консервативном, либеральном, радикальном, это всё равно, - подумайте, - ужасна. Ведь ни один каторжник никогда не был закован так!
Ведь существует даже выражение:
- Так нельзя думать!
Была ли цепь тяжелее?
Вы должны думать так, как думает ваше общество, ваша партия. Говорить только то, что "должно", что "принято". Ведь вы поступаете всегда только так, как "следует поступать".
Разве вы живёте? Вы - раб. Всего, всех. Общества, своего кружка, жены, - своего лакея.
Потому что вы должны жить так, чтоб ваш лакей относился к вам с уважением.
Неужели у вас никогда не являлось желание, - даже если вы богаты, даже если достигли всего, что можно от жизни требовать, даже если вы в общем счастливы, даже если вы любите и любимы, - неужели никогда, ни разу у вас не являлось желанья, безумного желанья "переменить участь", как говорят арестанты, приговорённые к каторге.
Стать… Ну, я не знаю чем. Превратиться в студента Латинского квартала, сделаться бродячим фотографом в Соединённых Штатах, актёром захолустной труппы. Вообще самая сумасшедшая мысль.
Но только не быть тем, чем вы "должны быть", не быть с теми, среди кого вы должны быть.
Никогда не являлось такой мысли?
Тогда вы счастливец. Но тогда вы не читатель Горького.
Человек, который захотел бы изучить подробно, глубоко и внимательно "бродячую Русь", всех этих "непомнящих", открыл бы много странного и много интересного.
Среди них не только одни "несчастные". Много людей, которым очень улыбалась жизнь, - но которые ушли от жизни, какую они "должны бы вести", и стали "сами по себе", "героями Горького".
Есть люди, ушедшие от богатства, есть люди, ушедшие от счастливой жизни. Есть люди образованные, очень развитые. Есть бывшие военные в хороших чинах, врачи, инженеры, адвокаты. Я знал среди "босяков" даже одного бывшего товарища прокурора.
Не думаю, чтоб во Франции, например, вы могли бы встретить прокурора, который вдруг пошёл в бродяги!
Не думаю, чтоб где-нибудь в мире, кроме нас, вы это встретили.
Где бы могли создаться легенды о поставленных очень высоко людях, ушедших бродяжить? И где бы такой легенде, главное, поверили?
А у нас верят:
- Потому - возможно.
- Почему?
Может быть, это явление атавизма.
Может быть, это кровь предков-кочевников вопиет и бурлит и протестует против всякой оседлости.
Кочевая кровь, которой остались капли, но которая сильна и заставляет бродить всю остальную.
У одного две капли кочевой крови, - он "меняет участь".
У другого одна капля, полкапли, и он только зачитывается рассказами о тех, кто "сам по себе".
- Сам по себе! В нём хватило сил порвать со всем и уйти. И стать "самому по себе".
И верить всему героическому, что рассказывают про такого человека.
С завистью верит.
Зависть, - зависть к вольному и сильному своей волей человеку, вот что заставляет наше общество так зачитываться Горьким.
Так зачитываться им спокойных, довольных и уравновешенных людей.
Ведь и в жилах сытых, жирных, откормленных на убой гусей течёт одна миллиардная часть дикой крови.
Оттого они и начинают бессильно трепыхать крыльями и гогочут, вытянув шею, - когда в голубом небе высоко-высоко, словно паутинка, несётся с жалобным криком стая серых, диких, голодных, но вольных гусей.
"На дне" Максима Горького (Гимн человеку)
"Человек вот правда! Что такое человек? Это не ты, не я, не они… нет! Это ты, я, они, Наполеон, Магомет. Понимаешь? Это огромно. В этом все начала и концы. Всё в человеке, всё для человека, всё же остальное дело его рук и его мозга. Человек! Это великолепно. Это звучит гордо. Человек! Надо уважать человека. Не жалеть, не унижать его жалостью. Уважать надо! Выпьем за человека, барон!"
Сатин. "На дне". 4-й акт.
На дне гниют утонувшие люди.
В ночлежке живут какой-то барон, прошедший арестантские роты, "девица", гуляющая по тротуару, спившийся актёр, телеграфист, сидевший в тюрьме за убийство, вор, "наследственный вор", ещё отец его был вором и умер в тюрьме.
От них смердит.
Бывший барон за рюмку водки становится на четвереньки и лает по-собачьи. Бывший телеграфист занимается шулерничеством. Девица "гуляет". Вор ворует.
И они принюхались к смраду друг от друга.
Барон пропивает деньги "девицы", актёр пропивает деньги шулера. Вор у них первый человек.
- Нет на свете людей лучше воров!
- Им легко деньги достаются.
- Многим деньги легко достаются, да немногие легко с ними расстаются.
Им не смердит друг от друга. Чему возмущаться? Совести?
- Всякий человек хочет, чтоб сосед его совесть имел.
- Всё слиняло, один голый человек остался.
Люди, как видите, "конченные".
Бывшие люди.
Всё сгорело. Груды пепла.
Но дотроньтесь. Пепел тёплый. Где-то под пеплом теплится огонёк. Теплится.
- У всех людей души серенькие, - все подрумяниться хотят.
Вот это "подрумянить душу" и есть человеческое, вечно человеческое, "das ewig menschliches".
Барон подрумянивает себе душу тем, что вспоминает, как он "благородно" пил по утрам кофе со сливками, как у него были предки и лакеи.
Актёр подрумянивает душу тем, что с гордостью произносит "громкое" название своей болезни:
- Мой организм отравлен алкоголем!
Не просто пьяница, а нечто звучное:
- Организм отравлен алкоголем!
Звучит "благородно".
"Девица" читает благородные романы. Где всё самая возвышенная любовь и самопожертвование. И воображает себя на месте героинь. И верит этому.
Телеграфист произносит "необыкновенные слова":
- Органон… Транс-цен-ден-тальный.
- Надоели мне, брат, все человеческие слова. Все наши слова надоели. Каждое из них слышал я, наверное, тысячу раз!
Глупы эти люди, не правда ли? И румяна у них грошовые?
И вдруг эти "серенькие души" вспыхивают ярким румянцем. Не румянцем грошовых румян. А настоящим, человеческим румянцем.
Что случилось?
В ночлежку пришёл старик бродяга Лука.
И раздул пламя, которое таилось под грудою пепла.
И из этой груды грязи, навоза, смрада, отрепьев, гнусности, преступления вызвал человека.
Человека во всей его красоте.
Человека во всей его прелести мысли и чувства.
Как случилось такое чудо?
Лука не проповедник.
Лука суетливый старикашка, он говорит забавно и наивно.
Но каждое его слово сейчас же переходит в дело.
Он проповедует делами, и в этом, как в толстовском Акиме, его сила.
Лука с полицейской точки зрения - тёмная личность. С нашей - обыкновенный:
- Потерял всякую нравственную брезгливость.
Он входит со словами:
- Мне всё равно. Я и жуликов уважаю. По-моему, ни одна блоха не плоха. Все чёрненькие, все прыгают.
Лука полон веры в человека.
- А как ты думаешь, добьются люди правды?
- Да уж раз взялись, - как же не добиться. Люди добьются.
Мира будущего человеку бояться нечего:
- Ты, Анна, не бойся. Ты неба не бойся. Преставишься ты, и скажет Господь: "Приведите ко мне Анну. Я эту Анну знаю. Эта Анна много страдала, много мучилась в жизни. Отведите Анну теперь на покой. Пусть Анна отдохнёт".
У Луки религия человека.
Всегда во всём у него прежде всего "человек".
На него, когда он был сторожем, напали с топором беглые каторжники. Он "осерчал за топор". Из ружья нацелился.
- Бросай топор. Наломай веток. Пори друг друга по очереди. Зачем на человека с топором кидаетесь!
Они падают на колени перед направленным на них дулом.
- Покорми нас. Мы с голода.
Лука кормит их, берёт к себе. Беглые живут у него до весны, работают, весной прощаются и уходят бродяжить:
- Славные люди.
Эта любовь к человеку ведёт его, и ведёт правильно, даже там, где он, как в тумане, ничего не понимает.
- Спившийся актёр старается припомнить стихотворение:
- Самое любимое стихотворение! Я всегда его со сцены читал! Забыл! Забыл!
И это, казалось бы, непонятное для Луки горе сразу находит в его сердце самый настоящий, человеческий отклик.
- Как не понять? Легко ли! Даже самое любимое для человека забыть!
"Девица" рыдает:
- Верно это, всё верно написано! Со мной это было! Со мной! Студент он был. Гастошей звали!
Барон хохочет:
- А в прошлый раз звала Раулем!
- В лаковых сапожках он был! С бородкой!
Лука слушает с сочувствием.
- Гастошей, говоришь? В лаковых сапожках? Скажи, пожалуйста!
"Религия человека", который он весь пропитан, инстинктивно подсказывает ему:
- Здесь, в этих мечтах, самое дорогое для человека.
"Религия человека" подсказывает Луке, что какому человеку сейчас нужно.
Болен человек, - его надо отвести на воздух. Умирает человек, - его надо успокоить, чтоб не боялся. Убить человек хочет, - ему нужно как-нибудь невзначай помешать.
Актёр в отчаяньи:
- Отравлен алкоголем.
Лука рассказывает ему о больнице, где от этого лечат. Есть такая больница:
- Только приходи! Узнаем, где, - и иди.
Он ничего не проповедует. Он суетится и делает.
Он говорит делая.
Он и говорит и делает весело, с шутками, поёт песни.
Ему, полному "религии человека", светло и радостно. Он в храме своего божества. Кругом столько людей. И каждому можно помочь.
Для него нет ни дурных, ни плохих, ни ужасных, ни страшных. Для него есть люди. Просто люди. Только люди.
И оттого он со всеми одинаков. И оттого он весел, говоря с человеком.
- Что-то я тебя не знаю! - говорит ему мрачно городовой.
- А других-то людей разве всех знаешь? - весело шутит с ним Лука.
- В моём околотке всех.
- Ну, так это, значит, оттого, что не вся земля в твоём околотке.
Лука начинает песню.
- Не вой! - останавливает его один из ночлежников.
- А разве не любишь, когда поют?
- Люблю, когда хорошо.
- А я, значит, плохо? Скажи, пожалуйста! А я думал, хорошо. Всегда вот так-то. Человек думает, что хорошо делает. А другим-то видать, что плохо.
И перестаёт петь.
Потому что он не может стеснять человека. Не может нарушать прав человека. Не может доставлять неприятности человеку.
Как на светлом пиру, он и в ночлежке. Потому что кругом есть люди.
К вору относились все как к вору. Барону кололи глаза:
- Барином был!
"Девице" говорили только:
- Ты кто? Ты вот кто!
Актёру:
- Ты пропойца!
Телеграфисту:
- Шулер, - и больше ничего.
И вот пришёл человек, который отнёсся к ним, как к людям. Только как к людям. Увидел в них людей. Только людей.
К каждому подошёл:
- Человек.
Что этому человеку сейчас нужно? И что для этого человека сейчас сделать?
- Человек!
И от этого обращения "человек", дремавший человек проснулся и поднялся во всей гордости своей, во всей своей прелести мысли и чувства.
Как видите, и чуда здесь никакого не было.
Лука не создавал здесь человека.
Человек здесь был. Человек спал. Человек проснулся.
И только.
И только душа его, вместо грошовых румян, залилась, зарделась настоящим, человеческим румянцем.
И страшно, и радостно, и гордо было пробуждение человека.
Актёр не захотел больше жить среди грязи, смрада, падения и удавился.
Вор готов было бросить своё воровское дело:
- Мне с детства твердили: вор, воров сын. Я и говорил: я и покажу, какой я вор. И показывал.
Теперь человек в нём потребовал человеческого к себе отношения.
- Относись, - говорит он любимой девушке, - ко мне по-человечески, и я человеком буду.
И когда Сатин, бывший арестант, шулер, в ночлежном дому, поднялся со своим тостом:
- Выпьем за человека, барон!
Вы, зритель, почувствовали, что он, бывший арестант, шулер, ночлежник, выше вас в эту минуту и умственно и нравственно.
Потому что в вас человек спит, а тут человек встал, поднялся во весь свой рост, во всей красоте мысли и чувства.
Кто пробудил эти мысли? Кто заставил эти умы и чувства работать?
Лука.
Солнце заглянуло в ночлежку.
И пол залился солнцем, и весёлые зайчики заиграли по стенам. И всё стало радостно. И много-много всего осветило солнце. И светлы стали закоулки душ.
Что из этого получилось?
Ничего.
Ничего реального.
Девица пойдёт на тротуар. Иначе её из ночлежного дома прогонят. Васька Пепел, отсидев в остроге, опять воровать примется. Что ж ему другое делать? Сатин, после монологов: "человек, это звучит гордо", - будет шулерничать по-прежнему.
Жизнь этого требует.
Жизнь так сложилась, что они не могут быть иными
Только разве удавиться, как актёр.
Ничем не кончилось, ничем не могло кончиться. В жизни ничто не кончается ничем.
Жизнь идёт, идёт, идёт кругом, как колесо!
Но среди беспросветного мрака была минута, - когда ярко светило солнце.
Но по щекам бледным, исхудалым, мёртвым, - была минута, - разлился яркий, живой, горячий, радостный румянец.
Мгновенье! Будь благословенно! Ты было прекрасно.
Что принесла несчастным эта "религия человека".
Спросите у религиозного человека:
- Можно ли, прочитав молитву, освободиться ото всех грехов?
Он вам скажет:
- Надо всю жизнь изменить и молиться.
- Значит, прочитать молитву бесполезно? Не нужно?
- Нет. Нужно! Нужно! Нужно! Пусть даже среди грехов, на одну минуту в сердце человека воскреснет Бог! И наполнится душа его Богом! Значит, в этой душе живёт Бог! Это важно! Это нужно! Это важнее! Это нужнее всего! Без этого нельзя!
На минуту проснулся человек.
Во всей своей человеческой прелести, во всём своём человеческом совершенстве.
И дивное зрелище неописанной красоты представилось нашим глазам.
Под грязью, под смрадом, под гнусностью, под ужасом, в ночлежке, среди отребьев:
- Жив человек!
Это пьеса - песнь. Это пьеса - гимн человеку.
Она радостна и страшна.
Страшна.
Видя "на дне" гниющих, утонувших людей, вы говорите своей совести:
- Что ж! Они уж мёртвые. Они уж не чувствуют.
Вы спокойны, что бы с ним ни делалось.
И вот вы в ужасе отступаете:
- Они ещё живые!
Человек и его подобие (Индусская легенда)
Посвящается Максиму Горькому и г. Скитальцу.
Когда Магадэва создал человека, - человека приветствовала вся природа.
По пути его на земле вырастала трава, чтоб человеку не жёстко было ступать.
Когда человек проходил мимо, зелёные лужайки улыбались ему цветами.
Солнце грело человека, а пальмы расправляли свои листья, когда человек садился отдохнуть в их тени.
Птицы хором гремели самые лучшие песни при его приближении.
А маленькие воробьи и трясогузки скакали впереди и кричали:
- Человек идёт! Человек идёт!
Бананы протягивали ему свои плоды:
- Не хочешь ли ты есть?
И, завидев человека, на кокосовой пальме спешил созреть плод и упасть к ногам человека.
Робкие серны выглядывали из-за лиан, чтобы посмотреть на человека.
Человек был скромен и застенчив.
Он думал, - так как Магадэва дал ему беспокойную, пытливую мысль, - он думал:
- За что мне всё это?
Он старался не ступать по траве, которая вырастала на пути, - потому что, касаясь этой травы, краснели его ноги.
Его уши краснели, когда раздавались гимны птиц.
Краснели руки, когда он дотрагивался до бананов и кокосовых орехов, падавших на его пути.
Он потуплял глаза, чтоб не видеть воробьёв и трясогузок, скакавших впереди него и кричавших:
- Человек идёт! Человек идёт!
Потупив голову, боясь дышать, он проходил мимо лужаек, на которых в честь него расцветали душистые цветы.
И боялся глядеть по сторонам, чтоб не увидать любопытных и восхищённых взглядов спрятавшихся в лианах пугливых серн.
Он стыдливо и с замешательством думал:
- Чем я заслужил всё это?
А цветы продолжали расцветать при его появлении, пальмы расправлять свои листья, когда он садился под ними, маленькие воробьи и трясогузки озабоченно скакать впереди и всех предупреждать:
- Человек идёт! Человек идёт!
Пугливые серны не переставали любоваться им своими прекрасными глазами.
Тогда человек подумал:
- Они видят меня и воздают почести. А я не понимаю, за что. Быть может, это потому, что я не вижу себя?
И человек стал думать:
- Как бы мне увидеть себя? Что во мне достойного таких восторгов?
Заснувший пруд отражал в своей блестящей глади деревья и цветы, росшие на берегу, синее небо и белые, плывшие по небу облака.
Человек сказал себе:
- Вот!
И с вопросом наклонился над спящею блестящею гладью воды.
И вода ответила ему:
- Ты прекрасен!
В воде отразилось лицо, полное пытливой мысли, и глубокие глаза, горевшие огнём.
Человек отшатнулся и сказал:
- Теперь я начинаю понимать! Это не глупый воробей, не трясогузка. Воде можно поверить. Вода не станет лгать. Ведь не лжёт же она, отражая небо, облака, деревья и цветы.
Он снова наклонился над водой и долго смотрел на лицо, ему новое, до сих пор незнакомое.