Я спросил, что хотят делать со мной, но проводник грозно велел мне замолчать, если я дорожу жизнью.
По голосу мне показалось, что я узнал в нем человека, которого рыбаки называют Лэрдом Озер. Но я недоумевал, какова была причина моего ареста.
В это время послышался шум прибывавшего прилива, хотя тьма была такая, что, как говорится, хоть глаз выколи. Не буду тебя томить подробностями, но скажу, что прилив захватил нас в дороге, конвойные разбежались, а их начальник подскочил к телеге, обрубил упряжь, разрезал на мне веревки и велел, как можно поспешнее садиться на лошадь.
Надобно сказать, что мне было трудно исполнить это приказание, и проводник мой поднял меня к себе на седло, как ребенка, и, перекинув через луку, поскакал в воду. У меня закружилась голова, и я не знаю, как мы переехали на ту сторону: вероятно, жизнь наша не раз подвергалась опасности.
Выбравшись из воды, мой спутник посадил меня удобнее, и мы пустились по необыкновенно извилистым тропинкам. На все мои вопросы он отвечал, чтобы я держал язык за зубами. Некоторое время мы мчались по холмам, заросшим вереском, наконец выехали на большую дорогу, где мне подвели лошадь и я очутился в седле, в котором держался с величайшим трудом, так что и справа, и слева меня поддерживали всадники.
Вскоре мы, однако, нагнали почтовый экипаж, запряженный четверкой.
Старший из моих товарищей велел мне садиться в карету; всадник, ехавший слева от меня, сел вслед за мной, задернул занавески и приказал почтальону трогать.
Я разглядел лицо моего нового спутника, когда почтальон с глухим фонарем в руке отворял дверцу кареты, и был почти убежден, что узнал слугу Лэрда Озер, которого видел в Брокенборне. Чтобы удостовериться, я спросил у него, не зовется ли он Кристелем Никсоном.
– Какая вам надобность знать имя другого, – отвечал он, – когда вы не знаете имен своих родителей.
– Но, может быть, вы их знаете! – воскликнул я с живостью, – и не имеет ли мой арест какого-нибудь отношения к этой тайне? Ибо во всю мою жизнь я никого не обидел. Скажите мне причину или лучше – возвратите мне свободу, и я щедро вознагражу вас.
– Без сомнения, без сомнения. Но зачем вам свобода? Вы не умеете ею пользоваться, как следует порядочному человеку, ибо вы проводите время с квакерами, с бродячими музыкантами и подобным отребьем. Если бы я был вашим… Гм-гм!
Он остановился. Я просил продолжать и выпустить меня на свободу, обещав отдать за это все деньги, которые имел при себе, а сумма была немаленькой.
Он слушал меня как бы с участием и отвечал более мягким голосом:
– Очень хорошо, но старого воробья не ловят на мякину. Где вы найдете звонкие гинеи, которыми так хвастаете?
– Я вам заплачу, сию минуту банковскими билетами! – воскликнул я.
Ощупав свой карман, я не нашел в нем бумажника. Я начал искать его возле себя.
– Ха, ха, ха! Молодой человек! – воскликнул Кристел, – мы позаботились не оставлять у вас средств для развращения слабых людей. Что касается меня, то вы можете насыпать гинеями полную карету, и они будут для меня все равно, что булыжники.
В ответ на дальнейшие расспросы он посоветовал мне уснуть.
Действительно, я скоро забылся сном, а когда проснулся, то увидел себя в постели с занавесками. Но все мне представлялось смутным, вокруг раздавался шепот, кто-то исследовал мой череп, ибо в битве я получил сильный удар по голове, и я снова впал в беспамятство. Чудилось мне, как сквозь сон, что я видел З. М.
Глава V. Продолжение журнала Дарси Летимера
В постели я лежал дня три или четыре. За мной, по-видимому, ухаживали очень заботливо. Мне наконец позволили встать, но еще не выпускали из комнаты. Я был помещен на втором этаже; окна выходили во двор, застроенный хозяйственными зданиями, но каждое окно было снабжено толстой железной решеткой. Кроме того, слуги, являвшиеся по какой-нибудь надобности, уходя, постоянно запирали мою дверь на ключ.
Впрочем, комната моя отличалась настоящей английской чистотой, какой я не видел по другую сторону Твида. Деревянная панель, покрывавшая стены, и самые стены были вымыты столь тщательно, как не делает ни одна шотландская служанка. У меня была еще другая маленькая комната, почти темная, освещенная лишь узким отверстием, служившим, вероятно, в прежние времена бойницей. Там я нашел некоторые свои вещи и, между прочим, дорожный несессер с письменным прибором, что доставило мне большое удовольствие.
Прислуга моя состоит из высокого сильного крестьянина и хорошенькой девушки, по-видимому, молочницы. Они обращаются со мной необыкновенно вежливо, но чуть я выхожу за пределы обычных вопросов о погоде, об обеде и проч., они оба говорят мне заученную фразу: "Что вы хотите сказать?" и притворяются, что ничего не понимают. Понятно, что они играют назначенные им роли.
Я, однако, начинаю терять терпение.
Нет больше надежды! Я хотел отправить тебе письмо с помощью хорошенькой Дорки. Когда я обратился к ней с этой просьбой и подарил крону, ибо кошелек остался при мне, она охотно изъявила согласие. Но когда я спросил, в каком городе она отдаст письмо на почту, заученная фраза "что вы хотите сказать" убедила меня ясно, что она не понимала, в чем дело.
Я едва не заплакал, она это заметила и сказала, что отдаст письмо на почту.
– Как же вы это сделаете?
– Положу письмо в сумку сквайра, которая висит в сенях: ее отправляют на почту раз в неделю.
– Но если мое письмо заметят?
– Я положу его, когда сын мельника наденет ее через плечо…
– Какая вы милая, Дорка.
Она покраснела и улыбнулась.
– Как называется ваш сквайр?
– Что вы хотите сказать?
– Я хочу сказать, как его имя?
– Конечно, вы должны это знать лучше меня.
– Вы меня выводите из терпения.
– О, не теряйте терпения. Что касается до его имени, то говорят, оно у него разное в Уэстморленде и в Шотландии. Он приезжает сюда редко, только на охоту, и мы его называем тогда сквайром. Хозяин и хозяйка называют его так же.
– А теперь он здесь?
– Нет. Он охотится в Петнерданле, как мне говорили.
Я подарил Дорке еще одну монету на ленты. Она пришла в восторг и воскликнула:
– Клянусь Богом, пусть Кристел Никсон говорит о вас что хочет, но вы очень вежливый молодой человек, по крайней мере, с женщинами. Сумасшедший вы или нет, а я повторяю, что вы славный молодой господин.
Тут я только понял, что меня удерживают под предлогом помешательства…
Тотчас же я решил написать письмо к сквайру.
Я начал с того, что припомнил ему два обстоятельства, когда он мне спас жизнь, и прибавил, что какие бы ни были причины моего ареста, но, вероятно, не с намерением совершить надо мной какое-нибудь насилие. Он мог, писал я, принять меня за кого-нибудь другого, и, чтобы вывести его из недоразумения, рассказал ему вкратце историю своей жизни. Я прибавил, что теперь здоров и могу ехать. Наконец дал ему почувствовать, хотя и в умеренных выражениях, что арест мой незаконен, просил отправить меня в суд или по крайней мере назначить мне свидание и объясниться.
Я не мог указать другого адреса, кроме: "Господину сквайру в собственные руки".
Он не мог быть далеко, ибо в течение суток я получил ответ, адресованный Дарси Летимеру, следующего содержания:
"Вы требовали свидания со мной и отправки вас в суд: первое требование ваше исполняю, второе, может быть, исполню. В ожидании будьте уверены, что вы задержаны властью, обставленной всеми необходимыми условиями. Берегитесь бороться с силой, которая может вас раздавить, и предоставьте себя течению событий, которое увлекает нас обоих и которому мы не может сопротивляться".
Таинственное это послание, без подписи, заставило меня только готовиться к обещанному свиданию.
Глава VI. Продолжение журнала Дарси Летимера
Свидание это произошло гораздо раньше, чем я предполагал. В самый день получения письма, тотчас после обеда, ко мне вошел сквайр. Фигура его была величественна и внушительна, голос энергичный и повелительный. Я невольно встал при его входе.
– Вы желали меня видеть, – сказал он, – я к вашим услугам. Если вы имеете что-нибудь сказать мне, говорите скорее: мне некогда.
– Мне хочется знать, в силу какой власти я заключен сюда и какова причина моего ареста?
– Я уже сказал вам, что власть моя достаточна – вот все, что вы можете узнать в настоящее время.
– Каждый англичанин имеет право знать причину своего задержания: нельзя лишить человека свободы без соответствующего судебного указа. Покажите мне указ, в силу которого вы держите меня в заключении.
– Я сделаю больше: я отведу вас к судье, который подписал его, отведу сию же минуту.
Предложение это немного встревожило меня. Но я знал, что дело мое правое, и решил предстать перед судьей. Сквайр повел меня через коридор в большую светлую комнату, где за одним столом сидел господин лет около пятидесяти, неприятной наружности, который мог быть местным судьей, а мог только играть его роль для меня. За другим столом восседал письмоводитель.
– А! – сказал судья, – это наш подсудимый. Кажется, он нездоров. Молодой человек, вы можете присесть.
Я воспользовался этим позволением, ибо действительно ослабел за время болезни.
– Ваше имя, молодой человек?
– Дарси Летимер.
– Очень хорошо. Дарси Летимер. Это верно. Откуда вы прибыли?
– Из Шотландии.
– Родились в Шотландии? Что вы скажете на это?
– Я англичанин по рождению.
– Без сомнения. Но скажите мне, мистер Летимер, всегда ли вы назывались этим именем, не носили ли вы другого? Ник! Записывайте ответы, Ник!
– Сколько, могу помнить, я не назывался иначе.
– Гм! Я не поверил бы. А вы, сосед, что скажете?
Он обратился к сквайру, равнодушно сидевшему в кресле.
– Память этого молодого человека, может быть, не восходит так далеко, – отвечал сквайр.
– До какого же она восходит возраста? – спросил меня судья.
– Может быть, до трехлетнего или около того, – отвечал я.
– Но осмелитесь ли вы утверждать, – воскликнул сквайр громким голосом, выпрямляясь в кресле, – что вы носили тогда то же имя, какое носите сегодня!
Убеждающий тон, с которым были сказаны эти слова, заставил меня вздрогнуть, и я с усилием начал припоминать детство.
– По крайней мере, – отвечал я наконец, – очень хорошо помню, что меня всегда называли Дарси, а дети знают свое имя.
– Я так и думал, – сказал сквайр, принимая прежнюю позу в кресле.
– Итак, вас называли в детстве Дарси, – проговорил судья, – но когда же вы приняли фамилию Летимер?
– Я ее не принимал, мне ее дали.
– Я вас спрашиваю, – молвил судья более мягким голосом, – можете ли вы припомнить, называли ли вас когда-нибудь Летимером, прежде чем дали эту фамилию в Шотландии?
– Я буду вам отвечать откровенно. Я не могу припомнить, чтобы меня так называли в Англии, но также не помню и времени, когда в первый раз назвали меня подобным именем. Если из этих вопросов и ответов предстоит вывести какое-нибудь заключение, то прошу принять во внимание мой тогдашний возраст.
– Все, на что следует обратить внимание, не будет упущено, – сказал судья. – Молодой человек, как назывались ваши родители?
Это значило растревожить давно болевшую рану: я не мог перенести этого вопроса так же легко, как предшествующие.
– Я спрошу в свою очередь, – отвечал я, – нахожусь ли я в присутствии английского мирового судьи?
– В присутствии его чести сквайра Фоксли из Фоксли-Холла, члена судебного ведомства более двадцати лет, – отвечал письмоводитель мистер Николс.
– В таком случае он должен знать, что так как я жалобщик, он должен выслушать мою жалобу прежде, чем подвергать меня контрдопросу.
– В этих словах есть своя доля истины, – сказал судья, смутившись от такого юридического отпора, и пожелал узнать мнение своего соседа.
– Вы удивляете меня, Фоксли, – возразил сквайр твердым голосом, – как вы можете оказывать правосудие этому молодому человеку, когда не знаете, кто он?
– Да, без сомнения, это правда. И теперь, когда я вникаю глубже в дело, я вижу, что в словах его нет ничего основательного. Молодой человек, необходимо, чтобы вы мне сказали имя и фамилию вашего отца.
– Это невозможно, потому что я сам этого не знаю.
– Вы не знаете имени ваших родителей, молодой человек? – воскликнул судья, – в таком случае я должен заключить вас в тюрьму как бродягу.
Я постарался объяснить ему происшествие, случившееся на шотландском берегу Солвея, назвал то обстоятельство, в силу которого я очутился в настоящем положении, и просил возвратить мне свободу.
– Удивительно! – сказал судья. – И это вся благодарность, какой вы платите сквайру за все его заботы и труды!
– Сознаюсь, мистер Фоксли, что сквайр спас мне жизнь, но это не дает ему никаких прав на мою особу. Скажу более – я не требую ни наказания, ни мщения, напротив, желаю расстаться с моим хозяином как с другом, ибо не хочу предполагать в нем дурных намерений против меня, хотя он со мной поступил беззаконно и насильственно.
Сквайр, по-видимому, был взволнован. Что касается судьи, то он вступил в тихий разговор со своим письмоводителем, который ежеминутно хмурил брови.
– Гм! Молодой человек, – сказал наконец Фоксли, – неужели вы думаете провести меня этими баснями? Судя по всему, я нахожу необходимым, чтобы вы остались под наблюдением вашего опекуна до вашего совершеннолетия, пока лорд-канцлер предпишет ввести вас во владение вашим имением… Тем временем рассудок ваш…
– Не понимаю, – возразил я, – по какому праву этот господин может требовать от меня повиновения как опекун? Это наглое бесстыдство. Я не видел его никогда в жизни до тех пор, пока несчастный случай не занес меня в эту сторону месяц назад.
– И никогда не видели прежде?
– Никогда. Не знал даже его имени. Только месяц назад я познакомился с ним.
– А поклянетесь ли вы в этом? – сказал сквайр.
И, проговорив эти слова громким и резким голосом, он отодвинулся немного назад, так, чтобы его не видели ни судья, ни письмоводитель, и нахмурил брови, устремив на меня такой страшный взгляд, которого я всю жизнь не забуду. Жилы у него на лбу стали багровыми, почти черными, и образовали род эллипса, начинавшегося от соединения бровей. Я слышал о подобном взоре в одной сказке о вампирах, которую мне рассказывали рыбаки незадолго перед тем, и необыкновенную эту форму налившихся жил сравнивали с формой подковы.
Сказка эта, когда я ее слушал, возбудила во мне страшное воспоминание детства, которое настоящая сцена оживила во мне с ужасной силой; я был изумлен или, лучше сказать, так испуган только что виденным кровавым знаком, что не мог отвести глаз от этого страшного лба. Тогда сквайр вынул платок, отер лицо, и физиономия его приняла обычное выражение.
– Этот молодой человек не будет больше отрицать, что видел меня раньше, – сказал он кротким голосом, – надеюсь, он без отвращения останется в дальнейшем под моей опекой, что приведет его к более счастливой развязке, нежели он думает.
– На что бы я ни надеялся, – возразил я, стараясь собрать неопределенные воспоминания, – я вижу, что мне нельзя ожидать ни покровительства, ни справедливости со стороны господина судьи, который обязан оказывать и то и другое подданным его величества. Что же касается вас, господин сквайр, вы можете объяснить, по какому странному стечению обстоятельств вы связаны с судьбой несчастного молодого человека, и какого рода участие вы принимаете в нем? Да, я вас видел некогда – это достоверно, ибо никто не может забыть этот взгляд, который, по-видимому, дает вам власть иссушать сердца тех, на кого вы обращаете его.
Мои слова не понравились судье.
– Пора ехать, сосед, – сказал он, – мне предстоит сделать несколько миль, а я не люблю ночью ездить в здешних окрестностях.
В это время вошла Дорка и сказала, что приехал кто-то по делу к судье.
– Кто же такой? Что ему нужно от меня?
– Он прибыл на своих двоих, – отвечала Дорка, – и желает говорить с вами о деле. Он, должно быть, образованный джентльмен, потому что так и сыплет по-латыни, словно школьный учитель. Боже, какой он смешной.
Можешь себе представить, Аллан, что вслед за этим в комнату вошел Питер Пибль.
Глава VII. Продолжение журнала Дарси Летимера
При его появлении я спрятался в угол, ибо кто же не знает его и кого он не знает в Эдинбурге из посетителей судебной палаты.
– Здравствуйте, господа, – сказал он, – здесь ли продаются декреты ne exeat regno?
– Гм! Какого дьявола вы хотите? – спросил судья Фоксли, – зачем вам декрет?
– Арестовать молодого адвоката, находящегося in meditatione fugae. Он взял мою записку и защищал мое дело; я заплатил ему хороший гонорар и дал ему столько водки, сколько он мог в тот день выпить у своего отца: он для своих лет слишком любит водку.
– И что же вам сделал этот молодой пьяница? Обобрал вас? Это вероятно, если он адвокат…
– Он украл у меня свою собственную особу, сударь, свою помощь и заботы, которые должен мне, своему клиенту, ratione officii. Короче сказать, он взял гонорар, напился водки и переехал границу, оставив мое дело наполовину выигранным, наполовину проигранным, словно рыбу, прыгающую на песке. И вот я пустился за ним в погоню, напал на его следы в Дамфрисе и пришел просить у вас указа о его аресте.
При этих словах сердце мое сильно забилось, Аллан, ибо я узнал, что ты близко, и я знаю, что привело тебя, знаю, что ты прибыл ко мне на выручку.
Я, однако, старался не обнаружить своего волнения.
Судья обратился к своему письмоводителю.
– Ник, – сказал он, – как ты думаешь? Снова дело идет о шотландских законах и о самих шотландцах?
Здесь он взглянул на хозяина и, мигнув письмоводителю, продолжал:
– Я хотел бы, чтобы Солвей был так же глубок, как он широк, чтобы посещения к нам сделались гораздо реже.
Мистер Николс пошептался с Пиблем и потом сказал судье:
– Он желает иметь декрет на право перехода через границу, но этот документ выдается только против должников, а он требует его против адвоката.
– А почему бы нет, – воскликнул грубо Питер Пибль, – хотел бы я знать, какая разница между поденщиком, отказывающимся работать на наемщика, и адвокатом, бросающим взятое на себя дело? Мне кажется, что у вас в этой стране черт знает какое правосудие.
– Мне кажется, этот человек пьян, – заметил письмоводитель.
– Положительно маковой росинки во рту не было, – ответил Пибль. – Я выпил только стакан холодной воды, переехав границу, а однако, по-видимому, никто из вас не скажет мне: "Собака, не хочешь ли ты пить?"
Судья, казалось, был тронут.
– Ну, вы не считайте нас такими скупцами, как шотландские судьи, и если мой хозяин позволит, вас накормят и напоят на кухне…
У меня возникло желание, чтобы Пибль засвидетельствовал судье мою личность. Я подошел к нему, поклонился и спросил, помнит ли он меня.