Взглянув на меня с удивлением и понюхав большую щепотку табака, он горько усмехнулся.
– Помню ли я вас? – воскликнул он. – Да очень хорошо помню. Господа, не дайте ему улизнуть! Констебли, держите его! Везде, где только является этот молодчик, можно быть уверенным, что и Аллан Файрфорд недалеко. Констебли, держите его крепче, не то будете отвечать. Они всегда и везде были неразлучны. Ручаюсь вам, что он сам в бегах.
– Не будьте несправедливы ко мне, мистер Пибль, я уверен, что вам не в чем обвинять меня, и вы можете, если хотите, уверить этих господ, что я изучаю юриспруденцию в Эдинбурге и называюсь Дарси Летимером.
– Мне уверить их? Но как же я могу это сделать, надобно, прежде всего, чтобы я был уверен в этом. Я даже не знаю вашего имени.
– Отличное вы приводите свидетельство! – сказал мне Фоксли. – Но я сам задам ему один или два вопроса. Скажите мне, приятель, подтвердите ли вы под присягой, что этот молодой человек – бежавший студент?
– Милостивый государь, – отвечал Пибль, – я присягну во всем, что разумно.
– Объясните нам прежде – действительно ли этот молодой человек – то лицо, за которое себя выдает. Ник! Записывайте его показания.
– Он ветрен, никогда не хотел прилежно учиться; одним словом, он daft, настоящий daft.
– Что вы этим хотите сказать?
– Это нечто… понимаете? Тут нет ничего необыкновенного, ибо половина света считает другую половину daft. Я сам встречал людей, которые полагают, что я daft…
– Ничего не понимаю! – воскликнул судья, обращаясь к хозяину дома. – Не знаете ли вы, сосед, что это такое daft?
– Он хочет сказать, полоумный, – отвечал сквайр, выведенный из терпения.
– Да, да! – закричал Пибль, – то есть не совсем, а немножко…
Он остановился, посмотрел на хозяина, и на лице его отразились удивление и радость.
– Как! Это вы, мистер Геррис Берренсворк? – продолжал он. – А я думал, что вы давно повешены в Кеннингтон-Коммоне, Герби или другом каком месте, после игры, которую вы сыграли в 1745 году.
– Вы ошибаетесь, – резко отвечал мистер Геррис, имя которого я узнал так неожиданно.
– Какого черта ошибаюсь, – отвечал невозмутимый Пибль, – я вас узнаю, ибо вы жили у меня в продолжение этого великого 1745 года! Да, поистине это был великий год: тогда вспыхнул великий мятеж и возник великий процесс Пибля против Плэнстона.
– Говорю вам, – отвечал Геррис с досадой, – что вы путаете меня с каким-то призраком вашего расстроенного воображения.
– Вы говорите как нерассудительный человек, мистер Геррис Берренсворк, – возразил Пибль. – Если хотите, мы припомним прежние времена и все споры ваши с капитаном Реджимлетом в моем доме, а также и бочонок водки, который вы выпили и не заплатили, ибо в ту пору я был щедр. Надеюсь, что вы получили прощение. Притом же теперь и не преследуют строго тех, кто замешан в этом ужасном деле.
Все были в крайнем смущении… Хозяин видимо хотел казаться равнодушным. Осматриваясь вокруг, он встретился со мной глазами, и первый момент, казалось, не мог выдержать моего взгляда. Но он быстро овладел собой и снова бросил на меня взгляд, сопровождаемый странным появлением жил на лбу. Я вздрогнул и, будучи недоволен своей трусостью, устремил на него взгляд, которому тоже постарался придать грозное выражение. Я стоял против большого старинного зеркала и вздрогнул во второй раз, неожиданно заметив в своих чертах существенное или воображаемое сходство с чертами Герриса. Конечно, Аллан, судьба моя странно связана с судьбой этого загадочного человека…
– Сосед, – сказал наконец судья, – я не думал, что вы были замешаны в деле 1745 года.
– Что ж тут странного, что человек участвовал в деле 1745 года? – сказал Геррис с презрительным спокойствием. – Мне кажется, и ваш отец следовал за Дервентуотергом в 1715 году.
– Я потерял половину своего состояния, – отвечал Фоксли, – и его едва не повесили вдобавок! Но это другое дело, ибо 1715-й – не 1745-й. Притом же мой отец получил прощение, в то время как вы, кажется, не получали.
– Может быть, вы ошибаетесь, – сказал Геррис равнодушно, – но если я его и не получил, то есть нас человек пять-шесть, на которых правительство смотрит сквозь пальцы, лишь бы мы никого не трогали.
– Но вы были замешаны в заговоре, – сказал письмоводитель, считавший обязанностью выказывать преданность правительству. – Господин судья Фоксли не может принять на себя ответственность, оставив вас на свободе, когда ему известны ваше имя и фамилия. Против вас существует указ государственного секретаря.
– Все это неочевидно, господин письмоводитель, – отвечал Геррис, – кто поверит, что спустя такое продолжительное время государственный секретарь мог помнить о нескольких несчастных участниках погибшего дела.
– Но во всяком случае, кто оказался под подозрением у правительства, того может и должен арестовать мировой судья…
– Предположив это, мистер Фаггот, – отвечал Геррис, – я потребовал бы у судьи предъявления указа.
Письмоводитель порылся в портфеле, нашел бумагу и подал сквайру, ожидая с беспокойством последствий. Геррис спокойно прочел и сказал:
– Если бы мне ее предъявили в моем доме, я бросил бы ее в огонь вместе с мистером Фагготом.
И, бросив одной рукой декрет в камин, он другой схватил письмоводителя за грудь, потрясая его так, что бедный Фаггот дрожал, как куропатка в когтях ястреба, но он отделался, впрочем, одним страхом, ибо Геррис скоро выпустил его.
– Насилие! Возмущение! – закричал Питер Пибль, вспыхнув при виде оскорбления Николса Фаггота.
Но крики его были заглушены громовым голосом Герриса, который, кликнув Кристела Никсона, велел ему отвести бедняка на кухню, накормить и напоить до отвала, дать гинею и выпроводить за дверь.
Питер Пибль позволил увести себя без затруднения.
Тогда Геррис обратился к судье, который побледнел, подобно своему письмоводителю.
– Добрый сосед, – сказал он, – вы явились сюда по моему призыву в качестве друга, для убеждения этого упрямого молодого человека в том, что я имею над ним право. И поэтому не думаю, чтобы вы подняли вопрос по поводу старого забытого дела.
– Гм, сосед Инголдсби, – сказал он, – может быть, это справедливо… Но, рассудите сами, водя с вами, можно сказать, дружбу, разделяя хлеб-соль, я не старался входить в ваши частные дела… Но когда есть декрет, когда имя и фамилия обозначены, подтверждены свидетелем… надо же мне исполнять свою обязанность.
Судья встал и постарался изобразить храбрость. Считая минуту удобной для моего освобождения, я стал возле судьи и Фаггота и сказал вполголоса, что они могут рассчитывать на мою поддержку.
Геррис посмеялся только нашему грозному ополчению.
– Добрый сосед, – сказал он судье, – вы упоминаете о свидетеле. Неужели этого нищего, этого полоумного вы считаете компетентным свидетелем?
– Но вы не отрицаете, что вы Геррис Берренсворк, о котором упоминается в декрете государственного секретаря?
– Как я могу что-нибудь утверждать или отрицать по этому поводу! Декрета не существует.
– Но вы не отрицаете, что вы индивидуум, упомянутый в декрете, который вы уничтожили собственными руками?
– Я не стану отпираться ни от моего имени, ни от моих действий, мистер Фоксли, когда компетентные власти потребуют у меня отчета; но буду сопротивляться всякой попытке проникнуть в мою жизнь или овладеть моей особой. Надеюсь, что вы, добрый сосед, и вы, мистер Фаггот, исполнили свою обязанность, для которой были призваны.
Судья посмотрел на письмоводителя, письмоводитель на судью. Первый произнес: "Гм!" Второй прибавил:
– Так как декрет уничтожен, то я полагаю, господин судья, что вам нечего приступать к аресту.
– Да, Ник, я думаю, что это было бы не совсем благоразумно. Дело 1745 года – старое дело. Мне кажется, самое лучшее, что мы можем сделать, это сесть на лошадей и зажмурить глаза на все случившееся.
– Совершенно согласен, – отвечал сквайр, – но перед отъездом, я надеюсь, вы подкрепитесь немного, и мы расстанемся добрыми друзьями.
– Пожалуй, – сказал судья, отирая лоб.
– Кристел Никсон! – закричал Геррис, – принеси нам вина и стаканы.
Пока слуга вышел исполнять приказание, последовало молчание, которое я и прервал, обращаясь к судье.
– Мистер Фоксли, – сказал я, – мне нет прямого интереса входить в ваш спор с мистером Геррисом. Осмелюсь только заметить, что меня, верноподданного короля Георга, вы оставляете под арестом у человека, которого имеете повод считать врагом ганноверского дома. Я спрашиваю вас, не противоречит ли вашим обязанностям это поведение? Я прошу вас дать почувствовать мистеру Геррису, что он поступает со мной беззаконно, и потрудитесь принять меры к моему освобождению.
– Молодой человек, – сказал судья, – припомните, пожалуйста, что вы находитесь под властью… под законной властью вашего опекуна.
– Этот господин называет себя моим опекуном, – возразил я, – но не представляет никакого доказательства для подкрепления этой нелепой претензии; да если бы и действительно он имел это звание, то должен был бы лишиться его как изменник короля, не получивший прощения. Прошу вас, господин судья, и вас, господин письмоводитель, войти в мое положение и взять меня под свою защиту.
– Хорошо, я поговорю с вашим опекуном, – сказал Фоксли.
И, отведя Герриса в сторону, он начал как бы убеждать его с живостью. Оба по временам посматривали на меня. Когда же Кристел Никсон принес вино, Геррис отвернулся от судьи с нетерпением и сказал ему:
– Даю вам честное слово, что вы не имеете ни малейшего повода опасаться за него.
После порядочной выпивки соседи расстались, а меня Кристел Никсон проводил в мою комнату.
Глава VIII. Продолжение журнала Дарси Летимера
Возвратясь к себе, я стал думать о сквайре. Какие права мог он иметь надо мной? Право родства? Неужели я связан кровным родством с этим странным существом? Невольная дрожь охватила меня при этой мысли, и я почувствовал удивление, смешанное со страхом и почти с удовольствием. Я вспомнил свои черты, отраженные зеркалом в известную тебе минуту, и тотчас же подбежал к своему зеркалу удостовериться в том, могу ли я придать своему лицу выражение, казавшееся столь грозным у Герриса. Напрасно я, однако, нахмуривал брови – роковой знак не являлся, и я пришел к заключению, что подкова мне пригрезилась. Во всяком случае, жилы у меня на лбу надувались.
Вдруг отворилась дверь, и вошла Дорка. Мне сделалось стыдно, что она застала меня за таким странным занятием, и я оборотился к ней; полагаю, что случай придал моему лицу выражение, которого я напрасно пытался добиться.
Дорка отступила с изумлением.
– Не смотрите так на меня, пожалуйста! – воскликнула она. – Бога ради, не смотрите! Вы похожи на сквайра, как его… и если пришлось бы отыскать третьего, который нахмуривал бы так брови, как вы оба, то пришлось бы обратиться к дьяволу. Но вот и сквайр, – прибавила она, убегая.
Действительно, Геррис вошел в комнату и, заметив, что я смотрелся в зеркало, казалось, угадал причину.
– Не сомневайтесь, – сказал он, когда я повернулся к нему, – роковой знак, отличающий наше семейство, есть и у вас на лбу, хотя он теперь не настолько явственен, каким сделается, когда лета, огорчения и страсти оставят на вашем лице свои следы.
– Загадочный человек! Я не знаю, о чем вы говорите, – отвечал я. – В ваших речах столько же таинственности, как и в ваших намерениях.
– Садитесь, – возразил он, – и выслушайте меня. Я приподниму немного завесу, но вы увидите лишь преступление и горе – преступление, повлекшее страшную кару, и горе, назначенное Провидением в наследство несчастному семейству.
Помолчав немного, он начал свой рассказ.
– Вам известны междоусобные раздоры в нашей Шотландии; в особенности войны между партиями Брюса и Балиоля. Узурпатор Эдуард Балиоль пировал однажды со своими любимицами в замке Аннэн, когда на него напали войска восставших патриотов. Предводительствовали Дуглас, Редгонтлет, молодой граф Морай и сэр Саймон Фрейзер; успех их нападения был настолько полным, что Балиоль едва успел убежать полуодетый. Было очень важно захватить его, и за ним пустился в погоню храбрый кавалер нормандского происхождения, семейство которого давно поселилось на этих границах. Имя его было Фиц-Альдин; но резня, которую он совершал над англичанами, и отвращение к жизни, какое он обнаруживал во время кровавых войн этой эпохи, приобрели ему прозвище Редгонтлет, перешедшее потомству.
– Редгонтлет! – воскликнул я невольно.
– Да, – отвечал мой мнимый опекун, устремив на меня проницательный взор, – разве это имя пробуждает что-нибудь в вашем воображении?
– Ничего. Недавно я слышал такое имя героя одной чудесной легенды.
– Об этом семействе есть много странных преданий. Альберик Редгонтлет, первый получивший это прозвище, был, как можно судить по этому преданию, свирепого, неумолимого характера. Единственный его сын, молодой восемнадцатилетний человек, был так проникнут его духом, что не мог выносить никакого противоречия, сверг с себя иго отцовской власти, отказался от политических мнений своего семейства и навлек на себя вечный гнев отца, присоединившись к сторонникам Балиоля. Говорят, что Альберик в припадке ярости проклял своего сына и поклялся умертвить его собственной рукой при первой встрече. Но Провидение, казалось, захотело вознаградить его за уход сына: жена его, много лет не имевшая детей, почувствовала себя беременной. Пустившись в погоню за Балиолем, как я уже вам сказал, Редгонтлет настиг его наконец в узком ущелье. Он был уже от него на расстоянии нескольких футов, когда один молодой человек, следовавший за узурпатором, повернулся к Альберику с целью защитить Балиоля. Альберик выбил его из седла, шлем с молодого человека свалился, и при свете солнца, всходившего над Солвеем, Редгонтлет узнал в нем своего непокорного сына. Молодой человек лежал у ног его лошади, но Альберик видел также Балиоля, похитителя шотландской короны, находившегося еще очень близко. Не останавливаясь, чтобы узнать, ранен ли его сын Эдуард, Альберик дал шпоры лошади с целью перескочить через молодого человека, но, к несчастью, лошадь задела задней ногой по лбу Эдуарда, который в этот момент хотел приподняться. Удар был смертелен. Бесполезно добавлять, что преследование прекратилось, и что Балиоль успел скрыться. Как ни был свиреп Редгонтлет, однако почувствовал укоры совести при мысли о совершенном преступлении. Но по возвращении в замок его ожидало новое горе. Узнав о печальном событии, жена его родила сына преждевременно и скончалась. И странный таинственный закон природы! На лбу новорожденного отпечатался знак причины смерти его матери – знак подковы!.. Альберик поехал в Палестину; скоро разнеслась молва о его смерти. Через тридцать лет в Дургхинской битве, происходившей между Давидом Брюсом и Филиппом Английским, первый раз во главе шотландского авангарда явился рыцарь с изображением подковы на знамени. Он отличался отчаянной храбростью. После его смерти узнали, что это был несчастный Альберик Редгонтлет.
– И этот знак переходит в наследство ко всем потомкам этого несчастного дома? – спросил я.
– Переходит от поколения к поколению, – отвечал Геррис, – и говорят, что можно узнать его и в наши дни. Но дом Редгонтлета имеет еще одну особенность – все его потомки во всех междоусобных войнах всегда были на стороне побежденного.
– Разве я происхожу от несчастного поколения? – воскликнул я, – и вы также? И если это правда, зачем же родственник поступает со мной столь жестоко?
– Не спрашивайте меня больше в настоящее время, – отвечал он. – Я поступаю так не по своему произволу, а по необходимости. Вы были оторваны от семейства, от своего законного опекуна вследствие неопытности и робости слишком нежной матери. Молодой сокол, который знал только материнские попечения, укрощается не иначе как лишением сна, прежде чем охотник выпускает его на добычу.
Я испугался этого объяснения, которое грозило мне продолжительным арестом.
– Но какие же права имеете вы надо мной, и какое хотите сделать из них употребление?
– Можете быть уверены, что употребление серьезное, но я не намерен сообщить вам об этом сегодня. Как вы мне дороги, видно из того, что для вашего пленения я унизился присоединиться к бродягам, разорившим рыбный завод этого жалкого квакера. Я презираю его, но без этого я не вмешался бы в ночное нашествие.
– Увы! Как я несчастен, раз даже способствовал разорению человека, оказавшего мне дружеское расположение.
– Не беспокойтесь о Джоши: подобные лицемеры всегда найдут средство поправиться. Но довольно об этом. Мне необходимо переменить местопребывание немедленно, ибо хотя судья и добрый мой приятель, однако после открытия этого сумасшедшего Пибля мне оставаться здесь не совсем безопасно. Вы должны следовать за мной как арестант или как товарищ. В последнем случае я требую от вас только честного слова не пытаться бежать, иначе же я, не задумавшись, раздроблю вам череп.
– Не знаю ваших планов и намерений, мистер Геррис, но не могу не считать их опасными. Я не хочу употреблять бесполезных попыток против превосходящих сил; но никогда не откажусь от права возвратить свою свободу при благоприятном случае. Я предпочитаю быть вашим узником, нежели товарищем.
– По крайней мере откровенно… Я не желаю подвергать вас никакому бесполезному принуждению. Напротив, вы будете путешествовать по возможности спокойно. Чувствуете ли вы в себе достаточно силы, чтобы ехать верхом, или хотите лучше сесть в карету? В стране, по которой мы поедем, гораздо удобнее верховая лошадь.
– Я чувствую, что силы мои укрепляются, и желал бы путешествовать верхом.
– Конечно, потому что больше шансов сбежать, – заметил Геррис, смотря на меня проницательно.
– Позвольте вам заметить, что мысли мои принадлежат мне.
– Советую вам не делать никаких попыток, ибо я буду пристально наблюдать за вами. Белье для вас и необходимое в настоящих обстоятельствах платье готовы. Кристел Никсон будет вашим слугой или, лучше сказать, горничной. Ваш дорожный костюм может вам показаться несколько странным: но если вы от него откажетесь, ваша поездка будет так же неприятна, как путешествие сюда. Прощайте. Мы знаем теперь друг друга лучше, чем прежде, и не моя вина, если, познакомившись короче, мы не возымеем один о другом лучшего мнения. Завтра мы выезжаем на рассвете, а может быть, и раньше.
С этими словами сквайр вежливо поклонился и вышел.
Вот какие получил я сведения. Значит, опасность, угрожавшая мне в Англии, была власть этого человека.