В 3-м томе Собрания сочинений А.М. Ремизова представлены произведения малой формы, созданные в России в 1896-1921 гг. Объединенные автором в циклы реалистические рассказы образуют целостную литературную автобиографию, в которой отразились хроника русской жизни и сейсмология народных умонастроений первых двух десятилетий XX в.
Содержание:
Чертов лог* 1
Полунощное солнце - Поэмы* 9
В плену* 11
Свет немерцающий* 19
Свет незаходимый* 25
Матки-Святки* 32
За святую Русь* 45
Среди мурья и неурядицы* 50
Современные легенды* 67
Семидневец* 68
Одушевленные предметы* 79
Зга. Волшебные рассказы* 79
Рассказы, не вошедшие в циклы 94
Приложения 108
Комментарии 114
Выходные данные 138
Примечания 138
Алексей Михаилович Ремизов
Собрание сочинений в десяти томах
Том 3. Оказион
Чертов лог
Бебка
Долгая зима ушла, как уходило много таких же скучных, вьюжных, черных зим, опоясанных жгучим, льдистым сиянием ненасытной стужи.
Выла вьюга, все засыпая белыми снегами далеко кругом, и, побледневшие, они лежали, погребая и лес, и реку, и глухую степь.
Дом, где я жил, чуть виднелся, и только клубы пугливого дыма говорили о жизни.
И внутри его было мертво и тихо, лишь изредка постукивал молоток да визжала дратва.
А теперь нетерпеливая весна далекого севера, заброшенного, одинокого…
Каждое утро, когда я читаю или пишу, дверь в мою комнату сначала вздрагивает, потом немного поддается вперед, и, наконец, приотворяется.
- Бубука пусти, пусти Бубука, Бу-бу-ка! - слышится детский настойчивый голос.
Входит маленький толстенький мальчик или в сером халатике, или в красной рубашечке и синих штанишках.
- Бубука, сделай мне пищик, - говорит мальчик, подходя к столу.
- Какой пищик? - не отрываясь от работы, спрашиваю Бебку.
- Как у парохода!
- Не умею я пищики делать.
- Так я тебе пищик покажу!
- Ну хорошо, только не теперь, после, Бебка, я сейчас занимаюсь.
- А ты надень пальто, шапку, застегнись и идем, а потом и занимайся.
Я ничего не отвечаю, стараюсь сосредоточиться, и строю серьезное лицо.
Бебка ползает по полу, собирает лоскутки цветной бумаги и что-то свертывает.
- Ты что делаешь, Бебка?
- Конфетку делаю маме, она съест ее; вчера мне дала много-много больших конфетов, а тебе не прислала!
- Отчего же не прислала?
Я - тебе сам принесу, когда приедет папа.
Бебка влезает на стул и долго глядит на цветы.
- У тебя, Бубука, цветов много?
- Много.
- И желтых?
- И желтых.
- Дай мне один цветок?
Я вынимаю из стакана цветы и подаю Бебке.
- Вот, бери все и поди погуляй, а после я и пищик тебе сделаю.
- Как у парохода?
- Лучше, чем у парохода, только иди и погуляй.
Бебка берет цветы и, роняя их, идет к двери. Я выпускаю его.
В открытое окно долго слышится детский голос, вроде песенки:
Бубука все цветы отдал.
Бубука все цветы отдал.
Снова принимаюсь за работу, но ничего не выходит, мне видится Бебка: он роняет цветы и поет…
Проходит час, другой. Снова слышится голос Бебки, он быстро подбегает ко мне:
- Бубука, на тебе! - и вынимая изо рта конфету, подает мне.
Я делаю вид, что сосу.
- А теперь давай!
Он идет в соседнюю комнату, где работают сапожники: сердитый Иван Онуфрич и длинный Петр Андреич, - и там повторяется та же самая сцена.
- А теперь давай! - слышится настойчивый голос Бебки.
Стоят холода.
По утрам серебряный тонкий покров ложится на нежно-зеленую озимь, а волны коричневые с белыми, как груди чаек, и красные, как крапинки крови, гребнями мечутся под крики стального вихря, прилетевшего с тундры.
Бебка не показывается.
Я проходил по окраине города и в окне одного дома увидел его: он играл с ребятишками в своем сером халатике, в высоких с резинами калошах, надетых на чулки.
И сегодня, когда вихрь улетел, и солнце, играя и грея, собирало стада пушистых, грозовых облаков, снова вздрогнула дверь, и вошел Бебка.
- Ты где это пропадал?
- Пчелов ловил.
- А я тебя видел!
- Где ты видел?
- В лесу видел, да ты не узнал меня; ну-ка скажи мне, как меня зовут?
- Бубука!
- А еще как?
Бебка долго молчит, потом хватается ручонками за мою шею, лезет на колени и шепотом вместо на ухо говорит на нос:
- Козел бородатый.
Пароход идет!
Вижу из окна, как где-то далеко мелькает что-то, словно старая серая льдина.
Спешу на пристань.
Дорогой попадается Бебка; он в длинном пальто со штрипкой ниже талии, на голове пушистая синяя шапка блином, с пампушкой посередине.
- Бубука, пароход идет, возьми меня с собой!
Я беру его за руку, и мы бежим…
На пристани Бебка усаживается на перилы лестницы и ждет.
Наконец, пароход подплывает и долго пронзительно ревет.
- Ну, Бебка, поедем к людоедам?
- Сам поезжай, а я не поеду! - и Бебка таращит глазенки во все стороны, словно еще увидит что-то и очень нужное.
- Тогда пойдем домой, больше уж ничего не увидим.
Медленно взбираемся на берег, Бебка поминутно оглядывается, не уйдет ли пароход обратно.
По реке скользят лодки; чайки кричат.
- Как пройдет пароход, - говорит усталым голосом Бебка, - ты беги, Бубука, беги!
После обеда приходит Бебка и, молча, стоит около меня.
- Здравствуй, Сака-фара!
- Сам ты Шака-фара! - недовольно отвечает Бебка.
- Что ты губы-то распустил, ишь ты какие они длинные у тебя, словно у Агаги какой, побил тебя кто?
Бебка молчит.
- Ты не обедал?
Молчит.
- Чаю хочешь?
Молчит.
- Вот что, Бебка, пойдем-ка, да заснем, и я лягу с тобой, расскажу тебе страшную-страшную сказку!
Я беру его на руки и несу на кровать.
Сначала делаю ему "долгую-долгую" козу и сороку с "холодненькой водицей" и грею животик, но он не улыбнется, тогда закрываю глаза и начинаю храпеть.
- Бу-бу-ка! - тихо говорит Бебка.
- А! это ты, Бебка, а я думал, детосека пришел!
- Ска-зку! - еще тише говорил Бебка.
- Сказку! Ну, слушай!..
- "Когда-то давно-давно жили-были Чокыр и лиса, жили они дружно, приятелями, в лес ходили, на пароход ходили"…
Бебка зевнул и затаращил глазенки
"Вместе спали после обеда и цветы собирали желтые, пищики делали"…
- Как у парохода? - сонно спрашивает Бебка; его личико розовеет, губки надуваются и оттопыриваются.
"И вот случилось раз, не стало у них хлеба, а есть хочется"…
Бебка спит; я тихонько слезаю с кровати.
Но скоро он просыпается, испугался, - мокрехонький, - и начинает плакать…
Уносят домой.
- Я тебе цветов желтых принес! - кричит Бебка.
Он растегивает штанишки и вытаскивает оттуда измятые одуванчики.
Я беру у него цветы и застегиваю штанишки.
- Ну, а теперь, пойди лучше к Ивану Онуфричу, я сейчас занимаюсь, Бебка!
- Тогда я к тебе никогда не приду! - ворчит и уходит.
Из соседней комнаты слышу такой разговор:
- Ты козла содрал, Рогатый?
- Содрал.
- Пищит?
- Сейчас запищит, слышишь? - и Длинный начинает пищать.
- Мама говорит, заяц у нас убежал с кашей.
- Я его встретил! - строго замечает сердитый сапожник.
- А козла?
- И козла.
Иван Онуфрич входит ко мне, ставит два стула, вешает на спинки нитки и начинает мотать.
Бебка ходит за ним и, если нитка путается, он терпеливо ждет, когда Иван Онуфриевич распутает узел.
Бебка работает!
Потом, когда сучат дратву, он, в длинном сапожном фартуке с молотком ходит по комнате. Он заглядывает на полки с книгами и постукивает по корешкам.
- Эти мне нравятся, оне хорошие, - говорит он, показывая на те книги, где наклеены разноцветные билетики, - а эти нехорошие, и почему книги не падают?
Хмурое, холодное утро.
Должно быть, по морю льды идут.
Река серая, грязноватая.
Дождь пошел мелкий осенний.
Я сижу у окна; тихо, только ветер протяжно долго гудит и стонет.
Вдруг вижу Бебку; он стоит на берегу с голыми до колен ногами и смотрит в даль реки.
- Здравствуй, Бебка! - кричу ему.
- Бубука! - отвечает его звонкий голосок, - пароход пришел?
- Не знаю, а пищик?
- Свистульки у меня нет, ты сделай мне, Бубука!
И Бебка бежит ко мне, начинаются разговоры о пищике, о желтых цветах, о козле.
* * *
Я собирался уезжать.
Догорал вечер, - малиновый, нежась, лежал на тихой реке.
Зацветал шиповник.
Принесли Бебку проститься, его уж укладывали спать.
- Простись же с Бубукой, он никогда не приедет к нам!
Бебка сонный вытянул губки и вдруг увидал на столе собранные в кучу пестрые речные камушки.
- Что это, Бубука?
- Это я ем, кушанье на дорогу.
- Отдай мне!
- Ну бери, тебе на память, Бебка.
Он сразу оживился, собрал все камушки в свою шапку и заторопился домой. Но когда хотел надеть шапку, камни посыпались, и он захныкал.
- Иди-ка, Бебка, спать, все камни принесу тебе, ну прощай, Бебка, прощай!
Бебку унесли.
А я остался с камнями, да и те не мои.
Музыкант
Он хотел петь…
Когда случалось ему бывать в концертах, пальцы его принимались вслед за дирижером выплясывать в воздухе такт, а лицо строилось под пьесы - гримасничал, особенно губы: то оттопыривались, то прикусывались, то расходились чуть не до самых ушей, а голова тянулась и в ту и в другую сторону, помогая исполнению. Подымался на цыпочки, пристукивал каблуком, раскачивался - из кожи лез.
Нередко видали его у витрин музыкальных магазинов; там подолгу и сосредоточенно выстаивал он, высматривая: свежие обложки новых, только что полученных пьес, а потом нехотя отходил прочь и шел по улице, сгорбившись, неровной, подплясывающей походкой, чему-то улыбаясь, от чего-то хмурясь, себе на уме, - не просто покручивая летом тоненькой тросточкой, а зимою счищая пальцем напорошенный снег с подоконников и заборов.
Деньги водились у него туго, покупать ноты мог он только изредка, а потому приходилось ограничиваться подчеркиванием в каталогах тех пьес, которые хотелось ему иметь, и каталоги - а у него их был целый ворох пестрели разноцветными крестиками, кружочками, точками, чертиками.
Что-то непобедимое тянуло его к музыке. Запоет ли под окнами шарманка, пройдут ли мимо солдаты с музыкой, так и подпрыгнет весь, - сердце ходуном ходит, битый час прослушает, а потом затоскует, будто то, что рвалось, прорывалось наружу и снова стискивалось и захлопывалось, разливалось теперь точащей жалобой, просьбой: выпустить.
А сам, уродливо состроенный, с тысячью недостатков людей-посмешищ, глубоко расходился с тем, что чувствовал до боли близко, тут рядом с собой и перед собой и вплотную сзади себя.
И это сжимало. Стесняло до смехотворности. Особенно, когда входил в первый раз куда-нибудь в незнакомый дом или проходил по залам театра, где много народа могли его видеть. Тут всего было вдоволь: говоря, пропускал в словах целые слоги, - и слушатели прыскали от хохота, наступал на ноги и на подол, - огрызались.
В детстве его дразнили, а после, когда уж вышел из этого возраста, нередко какой-нибудь прохожий так, зря, пускал ему вслед обидную остроту. Когда жена его брата была беременной, его мать как-то сказала ей:
- Не смотри ты на эту уродину, нехорошо!
И почему-то это замечание глубоко врезалось ему в память. Так мать сказала.
На одном месте подолгу он не мог сидеть, и менял город за городом.
И вот, несмотря на все свое стеснение, он каким-то манером всюду проникал в такие дома, где и рояли водились и музыка была.
Он хотел петь.
* * *
Шла весна.
Взрыхленные сырые улицы звенели под копытом и сухо лязгали под ненужными полозьями.
С крыш давно уж сошел снег, и по просыхающим желобам едва сочились последние мутные капли.
Переваливало к ночи, а небо все еще зеленелось, и только кое-где выглядывали крохотные звездочки, другие, не зимние.
Прохожие женщины в легких кофточках с воздушными шарфиками проносились такие красивые и нарядные.
С замиравшим сердцем подходил он к дому с роялью, где уж несколько месяцев давал уроки и прижился настолько, что сам напросился петь.
К счастью, уроков оказалось мало, - по какому-то случаю учителя позабыли задать, - и только одна запутанная арифметическая задача, которую второпях он сделал алгебраически.
- Все равно, сойдет! - решил про себя и тотчас почувствовал, как что-то огромное, звучащее, какой-то чугунный набор черных нотных значков навис над его мыслями и повторял на самое ухо: петь.
Ему предложили чаю. Но он отказался и прямо прошел в зал, где у раскрытого рояля горели приготовленные свечи и на пюпитре лежали его любимые ноты.
Заискивающим полусерьезным, полушутливым тоном он обратился к своей ученице, прося ему аккомпанировать.
Варя согласилась. А он уселся за рояль, перелистал ноты, повторил слова, в которых всегда при пении чувствовал себя нетвердым, выкурил папироску, выкурил другую, зевнул, потянулся…
Конечно, стесняться он не станет, незнакомых гостей нет; правда, пришел Борис Викторович, он уж настоящий; вон он говорит своим удивительным голосом: "Что-то сегодня голос у меня не звучит…" Да, но он ведь настоящий и потому все поймет, и притом же он какой-то невозмутимый, не замечает.
- Но отчего она не идет; сказала сейчас, а нет… позабыла, или нарочно… конечно, нарочно! - и, раздражаясь, он принялся, неумно и путаясь, подбирать мелодию.
Он хотел петь.
В столовой пьют чай, смеются, потом, должно быть, заслышав игру, вспоминают, шумят стульями.
В зал входит Варя и с ней Борис Викторович.
Варя делает серьезное лицо и усаживается за рояль.
Начинается интродукция, которую она повторяет несколько раз, потому что, как только дело доходит до пения, он петь не решается, он все откашливается, он все мычит какую-то свою неопределенную первую ноту.
Принимаются уговаривать. И только после упорных поднукиваний, после капризных нетерпеливых жестов Вари, пение начинается: пропустив высокую ноту, сдавленным голосом он берет, наконец, следующую, более низкую, но так тихо, совсем шепотом.
Борис Викторович, терпеливо прослушав несколько тактов и, видимо, желая помочь, начинает подпевать. И сильный его голос наполняет весь зал.
Запела и Варя. А он силится взять громче, берет громче - но все не так и, законфузясь, замолкает.
Становится страшно неловко; согнувшись, он закуривает папироску и, деланно улыбаясь и разевая рот, как можно шире, чтобы не выдать своего молчания, посматривает то на папироску, то на ноты.
Кажется, вот остановятся и заметят.
А этого не хочется, ведь он может петь, у него тоже есть голос, он знает наизусть всю пьесу.
- Уходи, - долбит кто-то на ухо, и он пускается напряженно подыскивать какой-нибудь предлог, чтобы выйти из залы.
И, пробормотав что-то ни к селу ни к городу, он на цыпочках выходит в столовую.
Ему предложили чаю.
Молча, уткнувшись в стакан, проливая, он пьет стакан за стаканом, потом, кроша и чавкая, долго и много ест, хотя есть совсем не хочется.
Он старается показать, что в сущности ему все равно: поет он вот сейчас или не поет.
А из залы, дразня, выплывают звуки, и они такие большие и так много открывают и скрывают в себе - звуки его любимой арии.
И как бы он все это исполнил! - он бы вот так..!
О нем забыли.
Кто был в столовой, давно уж перешли в зал.
Он один.
- Хорошо, - думает, - это хорошо; они не заметили… - и, жмурясь, припоминает, как иногда по деланной его улыбке Варя догадывается, в чем дело, и говорит: "Вам одному хочется петь?" - и улыбается, а глаза жалеют, как жалеют слепых щенят.
Да, он помнит все вечера, и те вечера, когда, неизвестно почему, его просили петь, но он упирался и все же начинал и на самом интересном месте останавливался…
Почему он останавливался?
Да, он помнит все вечера… и те вечера, когда, как казалось ему, он был в ударе, волновался, но приходили другие, подпевали, заглушали или ни с того, ни с чего настаивали, чтобы пел кто-нибудь другой…
Почему другой?
Пение расходилось, все предметы вокруг начинали звучать.
Он улыбался.
Стаканы, незаметно сомкнувшись, заплясали; хлеб из-под носа юркнул под стол.
Он приподнялся со стула и, мерно притоптывая каблуком, стал раскачиваться то в одну, то в другую сторону в такт музыке, а губы вытянулись и подчмокивали и руки завертелись, запрыгали.
И запылало все в нем ярко - музыкой.
Пели стены, пело окно, пела ночь… весна, звезды.
Он хотел петь.
Серебряные ложки
Третьего дня Певцова выпустили из тюрьмы. Обегал весь город, туркался по хозяйкам, - просил сдать комнату на сколько там дней - вот только бы дождаться решения!
Ничего не выгорело. Уговорится, по рукам ударит, а как дойдет дело до паспорта, - крышка! - проваливай.
Гостиница - не дом. Живо вытурят. А в кармане медь. На меди далеко не проедешь!
Уж эти мне городишки, теплые да сытные с кулебякой, когда благополучно все, и трусливые, такие гадкие, когда беда стрясется. С голоду подохнешь на мостовой, под забором, - палец об палец никто не стукнет.
Решился идти к приятелю. Куда ни шло, может, и вспомнить, - дело на лад пойдет.
Приятеля застал дома.
Сейчас же за самовар уселись.
Певцов нашел большие перемены: сгорел дом, новый успели выстроить, Николай Алексеевич университет кончил, округлился, бабушка его занудилась.
Пили самовар за самоваром на открытой террасе, терраса по-чудному устроена: над крышей площадка с перилами, - пили со вкусом до седьмого пота.
Мутные столбы пыли беззастенчиво носились там по городу, расстилались, заглядывали в самые непоказанные места; оттого и на зубах хрустело, и щекотало что-то в носу, мазалось, мешаясь с потом.