Директор. Стойте! Зачем нам, например, Иванов? В нашем ведомстве и так масса Ивановых. Есть, если я не ошибаюсь, даже Иванов 123-й. Что ж нам тысячами, что ли, Ивановых считать? "Иванов 10,715-й!" Бог знает что! Путаница! В газеты ещё попадёшь. Подумают, что все родственники. Ведомство Ивановых какое-то. Вычеркните Ивановых, да кстати уж и Сидоровых и Карповых. Тоже фамилии очень распространённые, и их много.
Секретарь. Поликарпов тут есть. Поликарпова тоже вычеркнуть?
Директор. Поликарпов? Поликарпова у нас в ведомстве ни одного нет, но всё равно, вычеркните и его. Нет, и не надо! И не к чему, значит, Поликарповых заводить. Оставляйте только фамилии какие-нибудь такие… понеобыкновеннее…
Секретарь. С необыкновенными фамилиями всё-таки 110 человек!
Директор(погружаясь в задумчивость). По два и одна пятая человека на место!.. Слушайте-ка! Стойте! Нет ли между ними евреев?
Секретарь. Ни одного!
Директор. Жаль! Евреи чрезвычайно хороши, когда надо кого-нибудь вычеркнуть. Я помню, у нас какой случай был. Одно место и 50 кандидатов. Бились, бились, 48 кое-как вычеркнули. Остаётся двое. Ни одному нельзя отдать предпочтенья. Не на колени же их друг к другу сажать по переменкам. Вдруг открытие: один из них еврей! Вы знаете, я чуть-чуть "ура" в честь этого еврея не крикнул. Всегда я об этом еврее с благодарностью вспоминаю. Спасибо ему, вывел нас из затруднительного положения: вычеркнули! Однако, сколько же там остаётся?
Секретарь. Сто десять!
Директор. Всё-таки сто десять! Нет ли между ними хоть некрасивых?
1-й профессор. Но что ж это за резон?
Директор(умоляюще). Какой там резон? Хоть подобие-то резона подайте! И то славу Богу. Наше ведомство всегда славилось представительностью своих инженеров Мы не только учимся, мы балы даём! К нам на балы лучшие дамы Петербурга съезжаются. Мы не можем! Господа, экзаменуя, вы не заметили каких-нибудь особенно непривлекательных субъектов?
2-й профессор. Не обращали на это внимания, Да и народ все такой видный! У одного только заметил нос пуговицей.
Директор. Вон человека с носом пуговицей! 109! Г. секретарь, вы человек со вкусом. Вы принимали прошения, должны были заметить. Оставьте только таких, кто повиднее!
Секретарь(почеркав). Остаётся 75. Народ видный. 51 блондин и 24 брюнета.
Директор. Вон брюнетов. Не надо брюнетов. Пусть будут только блондины! Это хоть оригинально. "Светлое ведомство".
Секретарь. Всё-таки 51. И все народ молодец к молодцу! Особенно вот этот. Прямо красавец!
Директор(обрадовавшись). Красавец? Вон красавца! Что это на самом деле? Зачем нам красавец? У нас высшее учебное заведение, а не оперетка. Мы не можем принимать человека только потому, что он красавец, Красавец - вон!
Секретарь(закрывая журнал). Пятьдесят мест и пятьдесят принято!
Директор(утирая пот). Фу-у!.. То есть я вам скажу, с тех пор, как я из Парижа все женины покупки в одно купе должен был укладывать, никогда ещё так не уставал!
Без циркуляра
Скончался А. Г Кашкадамов.
Это имя вызывает у меня далёкое-далёкое воспоминание. И не рассказать его было бы неблагодарностью к покойному.
Это было очень давно.
А. Г. Кашкадамов был тогда инспектором 4-й московской гимназии, а ваш покорнейший слуга - вихрастым семилетним мальчуганом, который только что "блестяще" сдал экзамен в приготовительный класс.
Я "отлично" решил задачу "на яблоки":
- У одного мальчика было 5 яблок, два он съел. Спрашивается, сколько у него осталось?
Наставил в диктанте в меру буквы "ять" и не смешал Каина с Авелем.
И вот мы стояли с матушкой в актовом зале, перед бесконечным столом, покрытым зелёным сукном, и ждали решения нашей участи.
За страшным советским столом сидели двое.
Г. директор, бритый господин в золотых очках, с лицом не министра, - председателя комитета министров.
И полный, с седоватыми баками-котлетами инспектор Кашкадамов.
Директор презрительно тряс в руке моё метрическое свидетельство, смотрел на мою матушку негодующе поверх очков и выговаривал гневно и раздельно:
- Вы позволяете себе, сударыня, понапрасну утруждать преподавателей и начальство. Вы приводите экзаменовать вашего сына…
Он даже глазом не повёл на меня, словно меня не было.
- … Когда ему от роду всего семь лет.
- Через пять месяцев будет восемь, г. директор! Мальчик готов.
Матушка плакала.
Я вырос в средней русской семье, которые как огня боятся начальства, и объяснения с начальством считают одним из самых больших несчастия, какие только могут выпасть на долю человека.
А потому, видя перед собой начальство, я горько рыдал самым безутешным образом.
Директор посмотрел на мою матушку с величайшим презрением:
- Здесь, сударыня, не базар и не торгуются. Здесь казённое учреждение, и существуют правила. На каком основании вы позволили себе беспокоить преподавателей и начальство, когда в правилах ясно сказано: "в приготовительный класс принимаются дети не моложе 8 лет отроду"?!
Добрая матушка! Она знала правила, но всё-таки повела на экзамен. А может быть, примут в виде исключения, увидав необыкновенные способности её сына?
Все дети необыкновенны в 7 лет, в особенности для матерей.
- Г. директор! Год пропадёт. Мальчик готов. Всё знает.
Я заревел ещё безутешнее,
Директор презрительно пожал плечами:
- Слезами, сударыня, не поможете! Я вам человеческим языком говорю: правила.
А инспектор Кашкадамов погрозил мне толстым пальцем и сказал:
- Такой учёный, а плачешь!
Он улыбнулся и кивнул мне головой.
- Пойди, мол, сюда.
Я, рыдающий, обошёл вокруг стола. Кашкадамов погладил меня по голове:
- Мал, брат, ещё в гимназию ходить. Поиграй ещё в казаки-разбойники, в лошадки, в бабки.
Год я мечтал о гимназии, и теперь это желание, полное отчаяния, душило меня.
- Господин инспектор Кашкадамов, - завопил я, - я не хочу играть…
Я зарыдал ещё горше.
- Я хочу учиться!
Кашкадамов засмеялся и кивнул на меня головой директору:
- А?
Директор пожал плечами?
- Родился в январе, а теперь август. Какой же может быть разговор!
Но я чувствовал в Кашкадамове спасенье. И зарыдал отчаяннее:
- Господин инспектор Кашкадамов, ей Богу, честное слово, я буду хорошо учиться. Примите только меня в гимназию!
Он гладил меня по голове, улыбался и качал головой. .
- Господин инспектор Кашкадамов, - говорил я, рыдая, самым убедительным тоном, - экзаменуйте меня сколько хотите, только примите меня в гимназию!
Должно быть, я считал экзамен чем-то в роде пытки.
- Я и ари… ари… арифметику… Я и гра… гра… матику… Я закон Божий знаю! Хотите, я вам что-нибудь ска… ска… жу… жу…
Я окончательно захлебнулся слезами.
Кашкадамов обнял меня за талию.
Я видел, как он, улыбаясь и вопросительно, смотрит на директора.
- А если сделать исключение? Уж очень мальчишке учиться хочется.
- Год потеряет! - плакала матушка,
- Закон Божий знаю! - рыдал я.
Директор уже с отвращением пожал плечами:
- Удивляюсь вам, Алексей Гордеевич! Тут казённое учреждение, и существуют правила! Надо, наконец, внушить им…
Он кивнул на мою матушку так, как на неодушевлённый предмет.
"… Уважение к казённым учреждениям и к правилам…"
А я мочил слезами вицмундир Алексея Гордеевича.
И инспектор, улыбаясь немножко виновато, говорил:
- Изо всего ведь пятёрки!
Директор уж безнадёжно пожал плечами:
- Если вы остаётесь при особом мнении, Алексей Гордеевич, я передам вопрос на разрешение педагогического совета.
И строго сказал моей матушке:
- Можете идти с вашим сыном. Вопрос о принятии или непринятии будет разрешён педагогическим советом.
- Г. директор…
- Я вам говорю, можете идти, сударыня…
Такой презрительный тон только и можно услышать, что в школе по отношению к родителям.
- Г. инспектор скажет вам, когда зайти за решением. Ступайте!
Матушка поклонилась, плача взяла меня, горько рыдающего, за руку, и мы пошли, как двое виноватых и ждущих наказания.
А инспектор Кашкадамов проводил нас до дверей и потихоньку сказал моей матери:
- Не беспокойтесь. Я похлопочу!
Я радостно взглянул на "господина инспектора Кашкадамова".
На меня, улыбаясь, смотрело полное, добродушное, насмешливое лицо.
Он взял меня толстыми пальцами за щеку:
- Будешь, брат, так в гимназии реветь, - в карцер посажу!
"В гимназии", это звучало для меня, как музыка,
- Господин инспектор Кашкадамов, я плакать не буду! - уверял я, заливаясь слезами.
- Год пропадёт! - жаловалась матушка.
- Да ведь правила, сударыня! Ну, да я похлопочу! Вы не беспокойтесь, вы не беспокойтесь.
Через три дня матушка вернулась из гимназии с ликующим лицом:
- Инспектор Кашкадамов велел только, чтоб ты хорошо учился. Пойди сюда, я тебя поцелую, гимназист ты мой.
Я начал ходить на голове. Матушка плакала от радости.
Простите за эту "детскую" историю, где всё так мелко и так ничтожно, но я не умею лучше прославить память старого учителя, который почил теперь от долгого и доброго труда.
Мне врезалась в память каждая подробность этой сцены. Немудрено. За всю свою гимназическую "карьеру" я помню не более трёх случаев, когда ко мне отнеслись по-человечески. Трудно было бы забыть.
Фигуры этих двух педагогов, - директора и инспектора Кашкадамова, - вставали в моей памяти всякий раз, когда недавно так много говорилось о нашей средней школе.
И я видел их обоих ясно, совершенно ясно, хотя всё это и случилось давно.
Очень давно.
Когда ещё относиться с любовью к ученикам не было предписано циркулярами.
Посетитель
Человек, который зашёл ко мне, был средних лет, прилично одетый, с благообразным и добрым лицом. Но когда он вспоминал, на лице его были муки и боль, словно он до сих пор чувствовал то, что происходило когда-то, давно. Его дёргало.
- Я к вам зашёл по курьёзному делу! - с натянутой улыбкой и, видимо, чувствуя неловкость, начал он. - Очень… очень курьёзно, Был у меня знаете, сослуживец. Лет шестидесяти, Так тот, как бывало напьётся пьян, так начинает плакать, что гимназии не кончил! Вот так и я-с… Я пришёл вам пожаловаться, что меня за невзнос платы за "право учения" исключили.
- Вас?!
- Меня-с. 23 года тому назад. Правда, забавно-с? Нашёл, когда вспомнить! А только я этого дня никогда не забывал-с. И умирать буду - не забуду. Все дни забуду, а этого дня не забуду. Когда мне объявили, что все мои ходатайства об освобождении от платы оставлены без последствий и за невзнос "право учения" я подлежу увольнению, я сказал; "Честь имею кланяться", честь честью поклонился и даже улыбнулся. Потому что страдал очень, Кто страдает, тот и улыбается. На днях я в газетах читал, что какого-то "злодея", - у нас как судом приговорили, хоть бы по ошибке, так и "злодей", уважение-с к юстиции-с! - как какого-то злодея приговорили к 20 годам каторги, и как злодей выслушал приговор цинично, спокойно, "даже улыбаясь". Какой ужас! Да ведь потому, судари вы мои, и улыбается человек, что уж очень он страдает. Страдание, это - как дыра в панталонах. Есть у вас в панталонах дырочка, незаметная дырочка, а вам кажется, что весь мир её видит. И закрываете вы её и закрываете! Страдание у вас страшное на душе, и кажется вам, что весь мир его видит. И закрываете вы его улыбкой, чтоб любопытные не смотрели. И делает человек вид: "Мне, мол, это ничего! Как с гуся вода! Видите, видите, я даже улыбаюсь!" Выходил я и говорил себе: "Вот и отлично! Вот и отлично!" И "стены заведения" были мне отвратительны, казались стенами лупанара. Дотронуться до них пальцем, краем пальто противно было. Профессора, "люди науки", за которыми мы бегали, которыми мы вдохновлялись, бодрящее общество товарищей, - всё это, как сёмга в "Ревизоре": "для тех, которые почище-с". Наука, как продажная тварь, принадлежит только тому, у кого есть деньги. Какое ей дело до ваших "чувств"! По любви она не отдаётся. Продажная тварь, она принадлежит всякому мерзавцу, который может ей заплатить. Всякому сыну лавочника и самому в душе лавочнику, который является сюда, чтоб лучше вооружиться ею "на жизнь" для волчьих подвигов, - она раскрывает свои объятия: "пожалуй, голубчик!" Каждому мерзавцу, который от младых ногтей думает: "Вот сделаю карьеру, буду у других на спинах ездить", она принадлежит. Каждому пустельге, купчишке, родители которого вылезли "в люди", богатому дворянчику, - которые волочатся за ней из тщеславия, чтоб потом этим похвастаться, она принадлежит. Всем, кроме тех, у кого нет денег. Продажная тварь! И я перебирал в уме всех своих товарищей, и никогда мне не казалось, что мир так переполнен мерзавцами. Девять десятых из моих товарищей я находил в ту минуту мерзавцами. И всем им наука будет принадлежать! А мне вот нет, потому что у меня нет денег, чтобы ей заплатить. Как женщина в лупанаре. У меня была истерика в душе, и я хохотал:
- Посмотришь на студенчество, какой всё честный, "светлый" народ. Откуда же потом берутся негодные адвокаты, карьеристы-прокуроры, выезжающие на чужом мясе, на чужой крови, на чужих страданиях, "не сказывающиеся дома" доктора, отказывающие в помощи умирающему, потому что он не в силах им заплатить? Откуда берутся они все? Это как дети. В шесть лет все дети "удивительно умны". Откуда только потом берётся на свете столько дураков!
Несправедлив я был тогда, да ведь и ко мне как были несправедливы!.. Кругом торгуют, копаются над чем-то, говорят, что "работают", и что это "святое дело", пелёнки для детей покупают, в газетах пишут, а перед человеком захлопнули двери к знанию, потому что у него нет… денег. Из "храма науки", - "храма науки" ведь - чёрт их побери! - потому что у него заплатить было нечём, вытолкали. И никому до этого нет никакого дела! Лежит человек на мостовой, и все мимо идут. Эх, всех бы вас… К счастию, жизнь моя сложилась так, что диплом мне ни разу не потребовался. Разве иногда мерзавец какой-нибудь, - измерзавившийся вконец ведь! - ткнёт: "вы, мол, университета не кончили, а мы - университетские"… Ну, да я так жизнью закалился, что на всякого мерзавца могу с улыбкой смотреть и думать: "раздавлю я тебя в своё время, гадину. В своё время! Когда обстоятельства нас поставят, что ты будешь подо мною, а я над тобою. Дай только времени и обстоятельствам нас в удобную позицию поставить!.." Да вот ещё, как значки эти пошли, и все эти ордена за аккуратный взнос платы за ученье нацеплять стали. Улыбнётесь вы, мелочно это. Но когда рана болит и не заживает, всякое малейшее прикосновение её бередит. Будешь мелочным, когда больно. Нацепит этакий вислоухий дурак на лацкан сюртука квитанцию во взносе причитавшихся с него "за право учение" денег и ходит: "я существо высшего порядка!" И на всех, у кого такой квитанции не нацеплено, смотрит презрительно. Ну, иногда и злость берёт. Такая же злость, какая бы взяла, если б человек вам ежеминутно надоедал: "а у меня тогда-то 40 рублей было, а у тебя не было! Что? А у тебя не было, не было, не было!" Глупо, - а злишься!
- "Эге, - скажете, однако, вы, - чего ж ты тут жалуешься? Диплома, по твоим же словам, тебе в жизни ни разу не понадобилось, значкам и прочим "знакам отличия" ты, как видно, значения не придаёшь. Чего ж тебе надобно? Образования? Так для этого и самообразование есть".