При ней состоят по найму двое телохранителей-мальчишек, которым она платит за вечер по 50 копеек.
Их обязанность привлекать к ней внимание прохожих, а в случае если кто-нибудь задумает отправить её в участок, плакать и кричать:
- Дяденька, миленький, за что? Это моя сестра, мы с ней гуляем!
С Энтой Фенька конкурентки, соперницы, враги, но и невольные друзья и союзницы, потому что они составляют вдвоём "аристократию злой ямы".
Я не упоминаю ни о какой-то косой, уродливой девочке, ни о несчастной "Машке" с совершенно лысой головой.
Не упоминаю потому, что они сравнительно уже "старухи", - им 16-й год. Не упоминаю об одной из коноводчиц "злой ямы", которой уже "шишнадцать, семнадцатый", и которая на мой вопрос, занимается ли она позорным ремеслом, с гордостью ответила:
- О, да!
Такова "злая яма".
Мне остаётся ещё упомянуть о "сутенёрах" этих 10-ти, 12-ти, 14-летних "падших созданий".
О 15-летнем Анисиме Молчанове, бывшем половым в трактире.
О Лейбе Дрогинском, 12-летнем мальчике, который просит милостыню и живёт на средства десятилетней Иты.
О Василии Волкове, который нанимается за 50 к. "привлекать прохожих". Отец у него умер, мать занимается чёрной подённой работой.
Наконец, о Бориске Ясиновском, 16-летнем мальчике, состоящем "при Энте", сыне домашнего учителя, официально занимающемся "продажей ножей и прочего".
Вот 12-15-16-летние кавалеры, живущие на средства 10-12-14-летних "женщин".
Их разговоры, их знанья.
Я уверен, что Маргарита Готье умерла, не зная половины того, что знает 10-летняя Ита!
Старая, отёкшая от пьянства развратница, настоящая мегера, отплёвывалась, когда дети рассказывали подробности и "тайны" своей профессии.
И на вопрос:
- Кто же эти преступники, пользующиеся услугами этих детей?
Я не обинуясь отвечу:
- Это люди из интеллигенции.
"Простому народу" не может в голову прийти то, что знают эти дети.
Среди лиц, посягающих на детей, одно из первых мест занимают старики.
Когда этим детям не на что ночевать, они идут к "дедушке", который даёт им ночлег и гостинцев в награду за ту оргию, которую он устраивает.
Таких "дедушек" у них есть несколько.
У них есть постоянные клиенты, лица, судя по всему, принадлежащие к "порядочным" людям.
И некоторые пользуются среди этих несчастных громкой известностью.
- Она знает "Мишку"! Она знает "Мишку"! - насмешливо кричала Энта, когда одна из этих несчастных похвасталась знакомством с "Мишкой".
И она произносила это тоном шансонетной певицы, говорящей о каком-нибудь богаче, завсегдатае кафешантанных кулис.
Ирину Гуртовенко я мог увидеть только наутро.
Полузамёрзший ребёнок в каком-то рванье.
Испитое лицо, тёмные круги под глазами рассказывают её повесть лучше, чем она сама.
Как она попала на этот ужасный путь?
Это было 2 года тому назад, когда ей было 9 лет.
С тех пор… с тех пор она:
- Только просит милостыньку, дурного ничего не делает, мамка её не бьёт, мамка ничего не пьёт и т. д.
Бедному ребёнку, очевидно, досталось за то откровенное признание, в результате которого "мамку" приговорили "на 3 недели", и теперь она "умеет молчать".
- В приют после суда отправляли?
- Нет, не отправляли. До суда в приюте была, но мамка оттуда взяла.
А тут же рядом стоящая "мать" делает слезливое лицо, охает, крестится:
- Ежели б её определить куда, ни за что бы не взяла.
Вот вам вся судьба Ирины Гуртовенко.
Она сама, её мать, обстановка, в которой она живёт, атмосфера, которой она дышит, среда, которая её окружает, вот вам её прошлое, по которому нетрудно догадаться о будущем.
Что же делать?
Десятью рублями, которые мне прислали добрые люди из Дубоссар, можно только дать возможность Гуртовенко-матери несколько лишних раз напиться.
Тысячью рублей тоже не поможешь.
Если вы отдадите девочку в приют, - мать придёт и возьмёт её, потому что это её "право".
Что же будет с этим ребёнком, с другой трёхлетней девочкой, когда она достигнет того детского возраста, в котором, по мнению Гуртовенко-матери, можно и должно заниматься развратом?
Прежде всего следует лишить эту мегеру её прав на детей.
Мировой съезд, куда переходит это дело, должен признать его неподсудным себе.
Преступление Гуртовенко-матери предусмотрено 993, 998 и 1588 ст. уложения о наказаниях.
Только в силу этих статей можно лишить эту мегеру "прав" на её детей.
Потому что только в силу 993 ст. она будет лишена "навсегда права иметь за малолетними и несовершеннолетними надзор".
А тогда общество должно позаботиться об участи Гуртовенко-дочерей.
Должно, обязано, ибо выродки из нашего же общества губят этих детей.
Разве совесть не шепчет вам чего-то, когда вы читаете это описание?
Разве эти "падшие дети" не заставляют сжиматься ваше сердце?
Если нет, значит я только не сумел описать того, что видел.
II
Наша старая знакомая.
Прасковья Гуртовенко.
Окружный суд приговорил её к 4 месяцам тюремного заключения, - и в этом приговоре отчасти виноват я.
Год тому назад эту самую Прасковью Гуртовенко мировой судья приговорил за торговлю родной дочерью на 1 месяц.
Я протестовал против этого приговора, против "мирового суда" над торговкой своей дочерью и указывал, что её должны судить окружным судом.
Это бывает - увы! - редко, - на статью обратили, очевидно, внимание где следует, и дело Прасковьи Гуртовенко перенесли в окружный суд.
Конечно, не усиления наказания для этой нищей добивался я. Через 4 месяца она выйдет из тюрьмы ещё худшей, чем туда войдёт.
Но это был единственный способ лишить эту мать прав на её несчастную дочь.
Девочка погибала, потому что в какой бы приют её ни помещали, являлась её мать, на законном основании брала её оттуда и посылала заниматься развратом.
Теперь приговором окружного суда Прасковья Гуртовенко осуждена на 4 месяца и лишена права "воспитывать" детей, т. е. в данном случае её ужасных прав, - что гораздо важнее.
Этот случай с Гуртовенко заставил меня заняться вопросом о "детской проституции"; я обошёл притоны, где ютится этот ужас, и в результате получилась самая страшная и отвратительная картина, которая когда-либо появлялась из-под моего пера.
Эта статья обратила на себя внимание не одной Одессы, и ко мне отовсюду посыпались письма, требовавшие имён главных преступников - покупателей детей.
"Ну, хорошо! - писали мне. - Этих несчастных детей рассуют по приютам. Их голодных родителей накажут. А эти главные преступники, соблазнявшие голодных на такое страшное преступление, покупавшие у родителей и растлевавшие детей, - неужели они останутся безнаказанными?"
В этих письмах слышался вопль общественной совести, раненой такой страшной, такой возмутительной несправедливостью.
То же и теперь.
Третьего дня судили Прасковью Гуртовенко, а вчера я получил письмо от одной читательницы:
"Я помню эту Прасковью Гуртовенко по вашим описаниям, - пишет она, - помню, как вы, думая встретить "мегеру", встретили голодную нищую. Нищая наказана, но те, кто соблазнял голодную своими проклятыми деньгами преступать законы Божеские и человеческие, продавать свою дочь, - эти преступники неужели останутся не раскрытыми, безнаказанными?"
Увы! - я должен ответить на это:
- Да.
Это ужасно, это невероятно, но это так.
Закон, если можно так выразиться, стоит на чрезвычайно законной почве в этом вопросе об оскорблении женской чести.
Он не хочет быть plus royaliste, que le roi meme.
Он не хочет вступаться за честь потерпевшей там, где сама потерпевшая, или, если она малолетняя, её родители, опекуны или родственники не видят бесчестия.
Закон говорит:
- Будь сам на страже своей чести, как ты это понимаешь. Мы не хотим позорить тебя ещё больше оглашением твоего бесчестия. Если твоя честь поругана, приди и заяви. Тогда мы будем преследовать обидчика, и преследовать беспощадно: если бы ты уж после этого заявления и сказала нам, что помирилась с обидчиком, мы всё-таки не откажемся от его преследования!
Но по отношению к этим детям и к этим родителям такая точка зрения веет холодом и бессердечием.
Понятия о чести различны. Для девочки ночлежного дома "бесчестие" состоит в том, что у неё нет пряника, когда у всех других подруг есть. И величайшая "честь" в том, что у неё есть пряник, когда у других нет.
Если эта девочка ходит в новом платке, никто из её родственников в ночлежном доме не усмотрит ни в чём бесчестия:
- Какое ж бесчестие, ежели она вон как ходит, не хуже, - ещё лучше других! Никакого бесчестия! Совсем даже напротив!
Каких понятий о чести требовать от родителей, продающих своих детей?
Не кажется ли это обидной насмешкой?
Голод - плохой друг чести. Голод туманит ум; когда человек умирает от голода, он думает только об еде, и ему нечем думать о чести.
Когда ему в эту минуту дают кусок хлеба, он мирится со всяким бесчестием.
И в руки этих-то людей вы отдаёте инициативу преследования подлых развратителей детей?
Вы хотите, чтоб голодные думали не о куске хлеба, а об интересах общественной нравственности!
Случаются изумительно курьёзные вещи в таких делах.
Родители судятся за продажу детей.
Дети на суде называют имя их развратителя, рассказывают, как над ними совершили преступление.
Правосудие уже предчувствует победу:
- Он в наших руках!
Родителей осуждают, но и главный виновник не уйдёт!
Но вдруг после приговора над родителями дети являются в суд и заявляют, что они не имеют никаких претензий к осквернителю их тела и души.
Даже никаких оснований быть на него в претензии!
Что ж, они лгали на суде? Отдайте виновных в лжесвидетельстве под суд. Покупателя не было, - значит не было и продажи. За что же тогда осуждены родители?
Как это объяснить, наконец? Дети, у которых посадили в тюрьму родителей, думают не о них, не о себе, что с ними самими будет, а заботятся только о том, кто погубил и их и их родителей.
Неграмотные дети узнают все тонкости уложения о наказаниях и устава уголовного судопроизводства и являются со своим заявлением к прокурору, зная, что подобные обвинения принадлежат к числу частно-публичных обвинений!
Как тут не воскликнуть:
- Как всё противоестественно в этом противоестественном деле!
И он безнаказан, такой преступник, человек без чести и совести, не видящий для удовлетворения своих грязных капризов препятствий ни в чём: ни в родительской, любви ни в неприкосновенности детских тела и души.
Но закон стоит не только на той сухой, холодной точке зрения, о которой я говорил. Он стоит ещё и на точке зрения гуманной.
Допустим, что в вашей семье случилось это огромное несчастие: ваша дочь подверглась насилию со стороны какого-нибудь негодяя.
Что вы сделаете в этом горе?
Конечно, не будете разглашать горя и позора. Конечно, постараетесь, чтобы ваша дочь, если возможно, не поняла того, что с ней случилось, увезёте её куда-нибудь, чтобы ничто не напоминало ей об этом ужасе. Примете все меры к тому, чтобы всякое воспоминание изгладилось из её памяти, и этот ужасный случай казался ей потом неправдоподобным кошмаром, приснившимся когда-то давно.
И вдруг закон взял бы и разгласил ваш позор на весь мир. Покрыл бы имя вашей дочери незаслуженным, но вечным стыдом. Заставил бы её рассказывать и закреплять в своей памяти все грязные подробности отвратительного события. Вместо одного, создал бы два ужасных воспоминания в её жизни: воспоминание о том позоре и воспоминание о позоре на суде.
Но всё это относится к детям состоятельных родителей, только к тем детям, с которыми несчастье приключилось случайно.
И вовсе не может относиться к детям, которых продавали их родители, да ещё систематически.
Ведь они уже давали на суде свои ужасные показания, когда судили их родителей. Ведь их имя уж покрыто стыдом.
Не вызывайте их вторично, не заставляйте лишний раз повторять то, что уж известно, ограничьтесь прочтением их показаний на первом процессе.
Вообще мы не понимаем вызова в суд детей ни в качестве свидетелей ни в качестве обвиняемых.
Ребёнку не нужна эта торжественная обстановка суда для дачи правильных показаний.
Ребёнок так же боится и "дяди-следователя", как "дяденек-судей". Он не понимает разницы между ними.
Торжественная обстановка суда только запечатлевает в картинных образах перед ним его позор.
Только помогает памяти сохранить навсегда то, о чём бы лучше забыть.
- Но как устранить появление детей перед судом? Как сделать так, чтобы можно было обойтись и без этого?
Это уж дело юристов. Зачем-нибудь, они да существуют!
Но ведь нельзя же, чтобы люди безнаказанно развращали детей только потому, что боятся лишний раз напомнить детям об их позоре.
Такая гуманная точка зрения вряд ли гуманна.
Наконец, в чём ещё большая порча детей?
В том ли, что он увидит своего обидчика под судом и узнает, что преступление наказывается, или в том, что у него ещё раз купят честь, дадут денег, велят пойти к прокурору и заявить, что "ничего этого не было", и ребёнок увидит ясно, что "за деньги всё можно".
В том, что он будет говорить страшную правду, или в том, что он наймётся лгать?
Трудно назвать преступление ужаснее, - и в борьбе с этим отвратительным преступлением, - покупкой у родителей их детей, - общество должно руководиться не только интересами нравственности, которая, скажут, условна, но и интересами общественной безопасности, о которой уж, кажется, безусловно нужно заботиться.
Если вы возьмёте биографии наиболее "знаменитых" преступниц, то вы увидите, что большинство этих несчастных слишком рано начали быть женщинами.
Потеряв честь и стыд, привыкнув к позору, они уже спокойнее шли на преступление, потому что им было нечего терять.
В них пробудили новые инстинкты, их приучили к новым удовольствиям, и они шли охотнее на преступление в жажде этих порочных наслаждений.
Многие из преступниц, кончившие свою карьеру на гильотине или в каторге, начали её 10-12-летними девочками в объятиях грязного старика.
Раннее падение делает их истеричками, невропатками, несчастнейшими из женщин.
Мы помним ответ эксперта по одному такому делу в Москве.
Его спросили:
- Чем грозит в будущем двум пострадавшим девочкам совершённое над ними преступление?
- Болезнью (он назвал имя болезни), благодаря которой они против воли не будут в состоянии оставаться верными, болезнью, которая никогда не позволит им быть матерями.
За что же эти два существа сделаны несчастными навсегда? За что они обречены на такую ужасную, на такую позорную жизнь? За что они обречены никогда не иметь своего чистого, честного угла? За что они обречены мучиться всю жизнь своим позором и покрывать стыдом и горем всякого, кто их полюбит? За что они навсегда лишены права иметь семью? За что лишены прекраснейшего из чувств, лучшей из радостей, - радости быть матерью?
За что?
Почему остаются в покое и имеют возможность и дальше творить зло, губить новые жертвы, эти гнуснейшие из преступников, ради своих грязных прихотей разрушающие семейные узы, губящие человеческие жизни, награждающие общество проститутками и преступницами?
Если они больны, эти люди, лечите их, сажайте в психиатрические лечебницы, учреждайте опеку над их личностью, но не давайте свободы их грязному и отвратительному безумию, их извращённым инстинктам.
Если они здоровы и не побуждаются к своим мерзким деяниям никаким безумием, - лишите их возможности издеваться над человеческой жизнью и счастьем.
Так говорит общественная совесть, глубоко поражённая наказанием одних и безнаказанностью других, тягчайших и главнейших виновников.
Во имя нравственности, во имя общественного блага и безопасности, во имя этих маленьких несчастных детей, инициатива преследования грязных развратителей должна быть из рук бесчестных, торгующих детьми, отцов и матерей передана в единственные надёжные руки закона.
Брошенные дети
- Вероятно, тоже что-нибудь филантропическое?
- Ну, вот! Ты всегда дурное подумаешь!
Из Анны Карениной
Кому я завидую, это - барону О. О. Буксгевдену.
В Германии, в Швеции, в Италии он видел, как филантропия приносила пользу несчастным, испорченным, брошенным детям.
Я пробовал два раза заниматься филантропией, - и оба раза неудачно.
В первый раз в Москве вдвоём - с моим приятелем.
Студёным октябрьским вечером мы ехали с ним на извозчике. Как вдруг с тротуара до нас донеслись странные звуки.
Около тумбы лежал какой-то ком, который гудел.
Мы сошли посмотреть, зажгли спичку.
Свернувшись в комок, около тумбы лежал в рубище, "одетый в дыры", иззябший, дрожавший, не попадавший зуб на зуб мальчик. Несчастный, с испитым лицом. В одной калоше. Другая нога была босиком. Он гудел, дуя на посиневшие руки.
Мы взяли его на извозчика и отвезли к приятелю, человеку семейному, на квартиру.
Домашние моего приятеля, конечно, приняли в замёрзшем мальчике живейшее участие. Его вымыли, накормили, одели.
И когда он был сыт и совсем отогрелся - мы с приятелем приступили к допросу.
Сколько ему было лет, - мальчик не знал и даже самому вопросу удивился. На вид - лет шести-семи.
- Ты где же живёшь?
Он смотрел на нас с удивлением.
- Ну, прошлую ночь где ночевал?
- Прошлую? В тверской.
- А позапрошлую?
- Позапрошлую? В арбатской.
- А раньше?
- Летом? Летом - на кладбище.
- Откуда ж ты теперь?
- Теперь? В Дорогомилово ходил. Мне там калошу подарили.
- У тебя, что же, есть отец?
- Батька в замке сидит.
- А мать?
- Мамка стреляет.
Просит милостыню.
- Настреляет и пропьёт.
- Братья у тебя есть?
- Брат - жулик.
- Сестра?
- Сестра…
Тут он кратко, точно и ясно одним словом определил, чем занимается его сестра.
И это безо всякого цинизма. Он сказал "слово" так, как мы говорим:
- Инженер… учительница… адвокат…
Совершенно деловое определение профессии. И только.
Оставалось только спросить у мальчика, у которого отец живёт "в замке", насчёт будущего.
- Ты что же делаешь?
- А так.
- Воруешь?
Он отвечал деловым тоном:
- Не. Я ещё мал. На тот год в "форточники" возьмут. А воровать, когда выросту.
Мы положили этого "опасного для общества человека", несомненно, будущего вора, быть может - грабителя, кто знает, даже убийцу с целью грабежа, - спать в дворницкую.
- Завтра позаботимся об его судьбе! Устроим…
Наутро к приятелю явился дворник:
- Пожалте за сапоги и за стекло.